1) Направление в европейской и американской литературе и искусстве последней трети XIX века, декларировавшее стремление к максимально точному и беспристрастному отображению действительности.
Становление натурализма связано с успехами естествознания (в т. ч. с распространением эволюционной теории Ч. Дарвина) и с утверждением идей позитивизма. Художественная программа натурализма последовательно противопоставлялась нормативной эстетике классицизма, «идеализму» романтической культуры, а также «ограниченному» реализму. Пути обновления искусства сторонники натурализма усматривали в заимствовании методов естественных наук (прежде всего - научного эксперимента) как единственно достоверного знания о мире и человеке.
Как направление в литературе натурализм зародился во Франции. Его эстетической основой стало предисловие к «Истории английской литературы» И. Тэна (1863 год). Наивысшего расцвета натурализм достиг в творчестве писателей Меданской группы; принципы натурализма разделяли братья Гонкур, А. Доде, О. Мирбо, Л. Декав и др. Самым значительным теоретиком натурализма стал Э. Золя, опиравшийся на художественный опыт О. де Бальзака, Г. Флобера, Стендаля, а также труды философов и естествоиспытателей О. Конта, Г. Спенсера, К. Бернара и др.: предисловие к роману «Тереза Ракен», 1867 год; сборники статей «Экспериментальный роман», 1880 год, «Романисты-натуралисты», 1881 год, и др.
Согласно установкам натуралистов, стоявших на позициях детерминизма, судьба человека фатально предопределена, с одной стороны, его физиологической природой (прежде всего наследственностью), с другой - средой его существования. Писатель не наблюдает жизнь и не выносит о ней какие-либо морального суждения, но, подобно учёному, ставит эксперимент: он подвергает человека воздействию внешних факторов и следит за механизмами его адаптации к условиям жизни. Дабы избежать искажающего воздействия воображения, натуралисты отказывались от типизации и обобщений, перегружая произведения специфическими подробностями (Э. Золя специально изучал условия труда шахтёров и железнодорожных рабочих при создании романов «Жерминаль» и «Человек-зверь»; братья Гонкур на основании медицинских изысканий скрупулёзно описали обстоятельства смерти главной героини в «Жермини Ласерте» - первом «научном» романе). В результате художественное произведение должно было стать собранием «человеческих документов», результатом проведённого писателем опыта.
Наиболее последовательно воплотившись в прозе, натурализм нашёл отражение и в драматургии: пьесы А. Стриндберга («Отец», 1887 год, и др.) в Швеции,Г. Гауптмана («Перед восходом солнца», 1889 год, «Ткачи», 1892 год, и др.), А. Хольца («Семья Зелике», 1890 год, совместно с Й. Шлафом) в Германии, Б. Шоу («Профессия миссис Уоррен», 1894 год) в Великобритании. Принципы натуралистической драмы теоретически осмыслены в статьях ставившего свои романы на сцене Э. Золя (сборник «Натурализм в театре», 1881 год), в предисловии к пьесе «Фрёкен Юлия» Стриндберга (1888 год), в статье «Квинтэссенция ибсенизма» Шоу (1891 год).
Натурализм проявился также в творчестве Ф. Норриса, Т. Драйзера, С. Крейна в США, Дж. Р. Гиссинга, Дж. Мередита, Дж. Мура в Великобритании, К. Лемонье в Бельгии, Э. Пардо Басан, А. Паласио Вальдеса в Испании, Ж. М. Эса ди Кейроша в Португалии. В Италии аналогичным натурализму литературным движением стал веризм. В России натуралистические тенденции обнаруживаются в творчестве П. Д. Боборыкина, активного пропагандиста «золаизма» (курс лекций «Реальный роман во Франции», 1876 год, и др.), Д. Н. Мамина-Сибиряка.
Несмотря на то что натурализм часто подвергался ожесточённой критике как направление, популяризирующее бездуховность (Ф. Брюнетьер, Ж. К. Гюисманс, П. Бурже, А. Бергсон и многие др.), его эстетические установки (в частности, требование неизбирательного отображения реальности - «куска жизни», ведущее к ослаблению сюжетности, а также отстранённая, «протокольная» манера повествования), существенно расширили тематические и стилистические возможности литературы, обогатили её новыми приёмами и средствами изображения. В конце 1880-х годов натурализм, утрачивая чёткость своих теоретических принципов, начинает сближаться с импрессионизмом, символизмом, с литературой декаданса.
Натурализм в театре явился продуктом эволюции миметической эстетики, восходящей в своих основных положениях к «Поэтике» Аристотеля и театру барокко (культ сценической иллюзии). Исторически натурализм с его принципом создания единой пространственной среды для всех персонажей стал первой эстетикой режиссёрского театра, пришедшего на смену традиционному актёрскому театру. Первой версией сценического натурализма стал «археологический натурализм» постановок Ч. Кина (смотрите Кин) в 1850-1859 годах. Программные постановки натуралистического театра осуществили герцог Георг II и Л. Кронек (смотрите Мейнингенский театр), А. Антуан, О. Брам. В эстетике натурализма творил ранний М. Рейнхардт. Гастроли Мейнингенского театра в России (1890 год) оказали влияние на молодого К. С. Станиславского, сформулировавшего впоследствии ключевой для натуралистического театра принцип «четвёртой стены». Осмысление натурализма с точки зрения театральной практики предпринял Антуан (статья «Беседа о режиссуре», 1903 год).
Стремление к исторической, этнографической и бытовой достоверности, к детальному воссозданию объективной действительности обусловило использование в декорационном оформлении предметов повседневного обихода: окровавленные бычьи туши в «Мясниках» А. Антуана (1888 год) и др. Но хотя натуралистический театр пытается скрыть всё, что могло бы напомнить зрителю об условности происходящего на сцене, маскируя даже линию рампы, искомый им «эффект реальности» достигается за счёт усиления сценической иллюзии. Исповедуя принцип жизнеподобия, натурализм в действительности ориентирован на создание тотальной сценической иллюзии.
Для натурализма как стиля актёрской игры характерны видимое тождество актёра и персонажа, отказ от патетики и декламации, воспроизведение речевых оборотов и интонаций повседневной разговорной речи с сохранением её синтаксических и диалектальных особенностей, выстраивание внешнего облика, речи и поведения персонажа, исходя из его социального статуса. На смену традиционной для актёрского театра системе амплуа в натуралистическом театре пришли индивидуализированные характеры, разрабатываемые даже для статистов, занятых в массовых сценах (которые сами по себе также были нововведением натурализма).
Как исторически локальное явление сценический натурализм исчерпал себя в начале XX века. В середине XX века тенденции натурализма были подхвачены т. н. театром повседневности 1970-х годов в его разнообразных проявлениях - от документального репортажа до исповедальных, лирических форм острой социальной критики. В театре конца XX - начала XXI веков к эстетике натурализма обращаются Н. В. Коляда, А. Херманис и др., активно развиваются различные формы документального театра (в частности, т. н. вербатим).
2) Термин «натурализм» в нестрогом значении связывается также с детальным изображением в произведениях искусства отталкивающих сторон жизни, разного рода патологий, извращений, сцен насилия.
Натурализму можно дать и широкое и узкое определение. На предыдущих страницах этой книги я применял этот несколько неясный термин так, как будто он в основном соответствует «реализму». Именно так обстоит дело на Европейском континенте: европейцы сказали бы «натурализм» там, где мы употребляем термин «реализм».
В более узком смысле слова натурализм — это крайний вид реализма, возведенный в догму. В теорию драмы его привнес в 1873 г. Эмиль Золя в своем широко известном (но, пожалуй, переоцененном) предисловии к неудачной пьесе «Тереза Ракен» (сделанной им по одноименному роману). Золя сформулировал свое кредо, созвучное характерному для XIX в. преклонению перед точными науками, считавшимися ключом ко всякой истине. Особое отражение в его высказываниях нашли научные{86} успехи в физиологии, достигнутые Клодом Бернаромxv(1813 – 1878) — пионером экспериментальной медицины. Исследования Бернара, опубликованные во «Введении к изучению экспериментальной медицины»36, произвели огромное впечатление на Золя.
В своей программе театра Золя предлагал драматургам сосредоточить все свое внимание на данных объективного характера и принять гипотезу, что человек — это прежде всего животное, эмоции которого могут подвергаться лабораторным исследованиям, подобным, по выражению Тэна, анализам на «сахар и кислотность». Такие строго натуралистические воззрения можно охарактеризовать как механистические, физиологические и детерминистские. Согласно им, на человека следует смотреть как на продукт, игрушку, жертву непреодолимого влияния наследственности, инстинкта и среды, ибо человек является подлинным продуктом природы, подверженным естественным процессам. Поскольку же натуралисты считали вопросы морали лишь проявлением физиологических и психологических «законов» и подчиняли мораль законам природы, они относились к викторианскому морализированию более враждебно, чем Ибсен и Шоу, которые твердо верили в силу нравственных побуждений37.
Строгое соблюдение этих принципов в драматургии привело к подчеркнутому изображению окружающей среды и к более или менее животноподобному (то есть инстинктивному) поведению актера на сцене. После 1880 г. в некоторых передовых театрах стали широко показывать картины вырождения, болезней и половой распущенности (как всегда, театр отставал во времени: в европейской художественной литературе натурализм утвердился на двадцать лет раньше). Среди произведений драматургии, в которых нашли свое отражение принципы натурализма, можно назвать пьесы «Перед восходом солнца» (1889), «Бобровая шуба» (1893) и «Роза Бернд» (1903) Гергарта Гауптмана, «Танец смерти» (1901) Стриндберга и «Хоровод» (1897) Шницлера; последняя{87} более известна у нас под названием поставленного по ней французского фильма «Колесо». Натурализм стал «подлинной сенсацией», и его развитие сопровождалось конфликтами с цензурой.
Натурализм требовал от актера предельной естественности речи, внешнего облика и движений. Это побуждало актера по ходу действия иногда даже становиться спиной к зрителю, что сообщало порталу сцены характер «четвертой стены». Кроме того, поборники натурализма требовали абсолютной «естественности» драматургии еще строже, чем Ибсен; они осуждали сюжетные хитросплетения и поощряли использование диалекта. Натуралисты ратовали за диалект не потому, что он придавал речи поэтическую образность; они добивались «граммофонного» реализма речи в дополнение к «фотографическому» реализму декораций. Как следствие — диалект в пьесах Гауптмана или Голсуорси нередко резал слух.
В 1873 г. увлечение натурализмом сделало Золя донкихотствующим поборником «натуральности». Он, по-видимому, склонялся к тому, чтобы лишить пьесу ее драматического построения, хотя его «Терезу Ракен» — с убийством и возмездием — отнюдь нельзя отнести к числу ненадуманных пьес. Золя сделал следующее несколько претенциозное заявление: «Мне не нравится само словоискусство: в нем заключаются всевозможные идеи о необходимости какой-то организации… Создавать искусство — не значит ли это ошибочно брать нечто существующее вне человека и вне природы?» Не будем отрицать, что Золя действительно способствовал освобождению сцены от романтизма «героической драмы» с ее «атрибутами» вроде рыцарских доспехов, потайных дверей, отравленного вина и пр., которым суждено было в конце концов найти пристанище на голливудском конвейере фильмов на исторические темы с любовным сюжетом. Но в то же время Золя восставал и против принципа «компактности» драматургии, требующего большой насыщенности и организованности сюжета. Естественное возмущение, которое последовательный натурализм вызывал всегда у истинного художника, излилось, или, вернее, прогремело, в «Сумерках богов» Ницше; он осудил результаты творчества без отбора — «беспорядочные мазки, в лучшем случае мозаика» — и в противовес этому утверждал, что «природа — не образец… Пресмыкание перед мелкими,{88} обыденными фактами недостойно истинного художника». Однако призыв Золя к «неорганизованной» драме получил лишь ограниченную поддержку. Реалистические пьесы Ибсена, Стриндберга и Шоу вообще не были «неорганизованными», а пьесы Чехова только казались такими. Реалисты давали свое толкование фактам социальной действительности, тогда как «научная» программа натурализма Золя требовала полной объективности и клинического беспристрастия.
И все же, несмотря на все потуги натуралистов, натурализм не внес особых изменений в драматическую форму — таких изменений, которых не знал бы реализм в творческой практике драматургов-новаторов. Если натуралистический театр и поощрял использование диалектов на сцене, то это же характерно и для националистических поэтических направлений в Ирландии.
Требуя, чтобы драма состояла из сцен, представляющих собой «куски жизни», Золя и его последователи отвергали сюжетность и надуманность; но их отвергали и такие приверженцы реализма, как Ибсен и Шоу, которые выступали против драмы с занимательной интригой, хотя они и не принимали программы натурализма.
В пользу естественности, возведенной (в несколько искаженном виде) последователями Золя в догму натуралистической веры, можно в лучшем случае сказать следующее: с одной стороны, она требовала отказа от легких и банальных средств привлечения интереса зрителей, а с другой — отражала, пожалуй, один из самых старых идеалов искусства — мечту Горация об искусстве, умеющем скрывать искусство. Пожалуй, лучше всех выразил эту мысль Рендолл Джарреллxviв своей работе, посвященной поэтическому творчеству Роберта Фроста, в которой он упоминает и о Томасе Харди. Он писал об «огромной силе… того, что занесено на бумагу и чему предоставлено право говорить самому за себя»38. Но, так же как это бывает со всякими теориями искусства, претворение теории натурализма в практику давало чаще плохие, чем хорошие произведения.
В моей книге термин «натурализм» не имеет особого, отличного от слова «реализм» смысла. Я хочу отметить{89} только два момента, имеющих исторически важное значение. С одной стороны, натуралисты во главе с Золя были в своем большинстве способными публицистами; они весьма успешно защищали реализм в драматургии и способствовали широкому распространению этого направления. Они горячо поддерживали пьесы Ибсена, Стриндберга и Толстого и первыми сплотили свои ряды для защиты исторического «Свободного театра», руководимого Антуаном, хотя он и не являлся слепым приверженцем натурализма. Однако, с другой стороны, доктринеры натурализма отталкивали от себя зрителя непристойной грубостью своих собственных пьес и безвкусицей театральных постановок. На закате XIX в. именно натурализм явился в основном причиной антиреалистической реакции, нашедшей свое выражение в символистских пьесах Метерлинка и в пламенно романтических произведениях Ростана. При этом воззрения детерминистов и их увлечение откровенным изображением животных инстинктов человека были настолько тесно связаны с социальными конфликтами и войнами XX в., что это способствовало развитию антиреалистических взглядов. Надо полагать, что натурализм, предоставив разуму столь ничтожно малую роль в жизни человека, подготовил почву для крайних проявлений экспрессионизма и сюрреализма.
studfiles.net
Жители небесных миров02-01
вернёмся в библиотеку?ГЛАВА I.
Древность восточная. — Первобытные племена человеческия. — Арийцы. — Древний натурализм. — Персия. — Китай. — Религии Зороастра, Конфуция и Брамы. — Галлы. — Египтяне. — Галлы. — Индо-европейская филиациа.
Мысль о существовании мира. подобного нашему И находящегося вне пределов Земли, составляя, повидимому , первичное понятие духа человеческаго, производила на людей свое обаятельное действие прежде чем наука проложила правильные пути для космографических изысканий. В первобытныя времена, когда человек, подобно ребенку, обладал умственным запасом ложных сведений исходящих непосредственно из внешних влияний на чувство, на Землю смотрели как на плоскую и неопределенную площадь, однообразие которой нарушалось горами и морями и со всех сторон замкнутую простором безконечных океанов. Где заканчивались области, доступныя изследованиям? Где прекращались самые смелые поиски кочевых народов? До каких пределов мог доходить человек, не встречая вечной преграды вод? Едва-ли ставились даже эти наивные вопросы, с целью определения границ, обитаемым странам, за которыми туманы далеких горизонтов опускали уже свою непроницаемую завесу. Над Землею разстилался лазуревый свод, покрывая мир своим таинственным куполом; лучезарный предмет, в определенныя эпохи, разливал повсюду теплоту и свет, другой предмет, более скромный, освещал безмолвные ночи, над которыми загорались в выси неведомыя светила. Казалось, что столь простой вид мироздания не заключал в себе никаких данных для вдохновения, способных возбудить мечты о других мирах и других небесах и что полнейшее неведение на счет земнаго шара и его отношений к другим светилам, равно как и удаления и величины последних, долженствовало поражать безплодием самый пытливый ум. Но не так было на деле и подобный вывод, который кажется нам законным, основан только на отношениях наших настоящих понятий к понятиям первобытным, отношениях, существенно условных.
В самом деле, зрелище природы составляет неисчерпаемый источник вдохновения как для кочеваго пастыря гор, так и для образованнаго наблюдателя; причина одна и та-же, но результаты различны. Первый оставляет без руководства свою прихотливую мысль, но второй направляет ее к областям, эксплоатация которых может быть полезна. С первых минут появления своего на Земле, человек, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его от предшествовавших ему существ, стал нагромождать системы на системы в видах представления устройства мира и выяснения законов происхождения вещей. Долго бродил он во мраке, среди заблуждений и ошибок; но в то время, как ум его предавался медленным изысканиям, его живое и любознательное воображение носилось уже блестящим и не знающим никаких границ полетом. Для него мир был всегда слишком тесен и даже теперь, когда телескоп открыл нам безпредельность мира, воображение едва-ли довольствуется и такими владениями.
В глазах древних народов, поприще земной жизни замыкалось чем-то в роде мечты; пройдя эту область сновидений, можно было встретить другия страны, блестящия жизнью, озаряемыя лучами другого Солнца, обитаемыя другими существами, необходимо обладавшими некоторым с нами сходством. Не заключает-ли в себе идея множественности миров какое-то особое обаяние, которое, на первый взгляд, освобождает ее от более солидных достоинств? За пределами обитаемой нами Земли видеть страны, где сверкает Солнце, истинный родоначальник народов востока; находить другия, увенчанныя кедрами горы, — холмы, цветущие оливковыми и апельсинными деревьями, — долины с журчащими ручьями, — леса с укромными убежищами — разве это не прекрасная мечта? Да, мечта великолепная, на которую впоследствии смотрели, как на выражение действительности и которая, при самом возникновении своем, обладала уже характером несомненности, свойственным только истине. Кажется, что дух человеческий, по природе своей обладает в этом отношении прирожденными идеями, или на него нисходит наитие свыше.
Идея множественности миров представлялась первобытным пастушеским племенам и даже более образованным народам исторической древности не с астрономической точки зрения, потому что собственно астрономическая наука для них не существовала и являлась им возможною и вероятною вне всякаго математическаго воззрения на вселенную. С другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о безсмертии; идея другаго мира соединилась с неопределенными стремлениями к будущей жизни и втечении долгаго времени эти два понятия слипались и смешивались.
Наука еще не народилась; человек жил среди иллюзий; мир оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освещали путей для научнаго наблюдения, а только увеличивали мрак и усложняли трудности. При помощи каких усилий, путем каких элементарных наблюдений человек возвысился до познания вселенной; какия формы усвоивались его мыслью на счет отношении неба и Земли; каким образом понятие множественности миров преобразилось и отождествилось с понятием об обитаемости этих миров; каким образом человек выяснил себе взаимный отношения, связующия земную семью, к которой мы относимся, с другими семьями рода — история этого будет разъяснена в следующих главах. Независимо от этого, настоящий труд выяснить, что если воображение человека по временам бывает слишком смело, то порывы его не всегда безплодны и если вымысел вообще считается более поэтичным, чем действительность, то в этом именно и заключается ошибка. Воображение и поэзия могут законно подать руку науке: никакой вымысел, никакая фантазия никогда не поднимались на высоту поэтическаго величия, сообщаемая действительностью людям, умеющим понимать последнюю.
Восток — это исходная точка истории человеческаго рода. В отношении исторической цивилизации мы происходим от Римлян, Римляне — от Греков, Греки — от народов востока. Тут уже прекращается генеалогия и, достигнув Вед, священных книг Арийцев, первая редакция которых, повидимому, восходит к четырнадцатому веку нашей эры, мы вместе с тем достигаем крайних пределов историческаго родоначалия и мрак далеких веков охватывает нас своею синью.
Риг-Веда представляет нам картину патриархальнаго быта первых племен человеческих и состояние понятий человека о природе. Картиною этою мы займемся преимущественно с последней точки зрения, так как краткое изложение понятий о строе вселенной составляет естественное введение в историю идеи множественности миров.
Не впадая в анохронизм, мы можем сопоставить космогонические идеи Индусов с космогоническими понятиями Евреев. Арийцы и Семиты, по всем вероятиям происходят от одного корня; но если религиозныя понятия их различны, то это объясняется различием стран, языков, социальнаго быта и духом этих народов.
При изучении этих древних памятников письменности прежде всего нас поражает глубокий натурализм, лежащий у обоих народов в основе их воззрения на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется нам не менее очевидным, это — антропоморфизм, господствующий над всеми их понятиями и верованиями. Единственное исключение в этом отношении можно допустить в пользу Евреев, понятия которых о Боге более возвышенны и более независимы от явлений природы. Евреи получили в удел монотеизм — лучезарное средототочие их религии, к которому Индусы никогда не могли возвыситься, в особенности после переворота, произведеннаго Сакайя-Муни, апостолом буддизма.
Нельзя не допустить, что древнейшие литературные памятники арийскаго племени предшествовали Зенд-Авесте, поэмам Гомера и идеалистическим системам; впрочем, последния у всех народов следовали за теориями сенсуалистическими. Прежде всего дух поражался ежедневными явлениями природы, возбуждавшими его любознательность в смысле стремления к познанию причин явлений. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освещать, согревать Землю и содействовать созреванию плодов земных. Каким образом и на основании каких данных можно было предполагать, что Солнце горит на небе не для нас собственно? Поэтому его поместили рядом с облаками, воздухом и метеорами; подобно им, Солнце относилось к системе Земли. Луне отвели такое-же место, хотя вообще ее считали не столь благотворною, как вышеприведенныя стихии. В замен того, ее всегда облекала поэзия мистических покровов, возвышавших, казалось, ея значение.
Таким образом рядовой Ариец, скитавшийся по берегам Ганга, Яксарта и от Каспийскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя от атмосферических влияний, не замедлил сознать в глубине своего духа некоторого рода солидарность, существовавшую между ним и происходившими на небе явлениями. Небо, разстилавшее в тихую погоду над Землею свой лазуревый полог; таинственныя светила, озарявшия по ночам свод небесный; бледная и трепетная Луна над горами; Солнце, своим царственным обликом помрачавшее все светила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало в его душе известную живую форму, постоянно относимую им к самому себе, как к сознательному центру наблюденных явлений и образ, возникавший мало по малу в его душе, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую он обожал, или которой он страшился, смотря потому, какое действие производила она на людей.
Было-ли то обожание или страх, но младенчествующие народы, находившиеся под гнетом явлений природы, не могли освободиться от идеи, развивавшейся и возникавшей в них, в силу преобладания этих-же явлений. Но чего-же они страшились и чему поклонялись? Религию Вед охарактеризировали, назвав ее откровением света. Действительно, первобытные народы обожали Солнце, светозарный источник богатства и радостей мира; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшаго Землю своим присутствием, наделявшаго ее жизнью и надеждами и каждый вечер, по захождении своем, погружавшаго ее в угрюмый мрак. Но, вместе с тем, они страшились этой ночи, соучастницы преступлений и инстинктивный ужас мрака остался не без влияния на их космогоническия воззрения. Могли-ли люди, трепетавшие по ночам и с таким восторгом воспевавшие восход Авроры, следить на небе за течением миров и возвыситься хоть-бы до смутнаго понимания действительных отношений, существующих между звездным миром и Землею? Нет! Пусть пройдут первые веки младенчества и затем мы постараемся открыть более возвышенныя понятия, так как в среде младенчествующих народов дух человеческий едва-ли заявляет о своей индивидуальности. Но с наступлением поры умственной зрелости, мы потребуем от него плодов, находящихся пока в зародыше.
Индус усматривал в явлениях природы непосредственное действие незримой силы, перваго божества Вед, бога Индры, преобразившагося впоследствии во множество других божеств. Индра восходить в утренней заре, сверкает в Солнце, оплодотворяет землю дождями, гремит в громе, проносится в ветре. Он не недоступен, подобно Богу Израиля и находится в более непосредственном, и близком с нами общении. Индра Арийцев — это возвышеннейшее выражение понятия о божестве, это Зевес Греков; но как метафизическая идея невещественной и безконечной Сущности едва-ли могла возникнуть в среде первобытнаго народа и никоим образом не могла закрепиться в его сознании, то вскоре понятие это вытеснилось второстепенным божеством — Агни, богом огня. Антропоморфизм необходим для религиознаго чувства; человек хочет видеть, хочет сознавать подле себя существо, на которое он возлагает свои упования. Он разводить огонь и полагает, что в пламени этом пребывает сам Агни, что Солнце и звезды — огни, подобныя нашим огням и что потухая, последние возвращаются к первым. Вскоре и на Солнце стали смотреть различно: вначале, согласно с временами года, а впоследствии, согласно с двенадцатью положениями, которыя Солнце занимает последовательно на небосклоне. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то-же существо, облекались плотию в сознании последовательных поколений и служили для наименования особых божеств. Затем возникает уже политеизм; желая подняться до начала вещей, человек придумывает брак Неба и Земли: нарождаются второстепенныя божества природы и, быть может, таким образом возникло древнее предание о Кроносе и Рее у Греков.
Итак, космогония Арийцев устанавливается сама собою, на основании естественнаго происхождения вещей. Чуждые самых элементарных астрономических понятий, Арийцы втечение долгаго времени не задавались вопросом: почему Солнце погасает вечером на западе, а утром возгорается на востоке? После долгих исканий, загадка была найдена: достигнув пределов дневнаго пути, Солнце разоблачается от своих светлых одежд и с мрачным обликом проходить по небу на восток, где на следующий день восходит прежним лучезарным диском. В то время, как Индра представляет божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворение тверди небесной после солнечнаго заката. Такой способ созидания божеств дает нам некоторое понятие о сбивчивости космогонических познаний у первобытных народов.
Факт знаменательный в истории Арийцев, но яснее всякаго другаго свидетельствующий о древности этого народа: ни Луна, ни звезды не считаются у него воплощением божества. Созвездия не имеют у них особых наименований, за исключением только Большой Медведицы, а о двенадцати месяцах едва-ли упоминается. Такой сабеизм предшествовал халдейской эпохи, представлявшей уже правильныя астрономическия наблюдения и основы теогонических фабул. Даже планеты не отличались от неподвижных звезд и только Венера имела особое название, так как она являлась при восходе и закате Солнца и противилась могуществу Индры.
Не поднявшись до уровня истиннаго понимания природы вселенной, могли-ли Арийцы настолько отрешиться от антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности миров? Земля и Небо — это нераздельная единица, населенная таинственными существами, из которых каждое находится в связи с человечеством; очевидно, что все создано для человека и что вселенная совершенна в том виде, в каком она представляется нам. Напрасно искали-бы мы здесь каких-либо указаний на учение, подобное нашему; принимать-же слова за идеи — было-бы большою ошибкою. Вот то место в Риг-Ведах, где мы заметили намек, самый благоприятный для нашего учения: „О Агни,“ вскричал Васишта (Wasichta): едва ты родился, властитель миров, как уже носишься по ним, подобно пастырю, посещающему свои стада!“ Но дело идет здесь не о звездных мирах и поэт, предшествовавший Ж. Б. Руссо, воспевает последовательное прохождение дневнаго светила над различными народами Земли.
В то время, как Варуна, по сказанному нами, представляет Солнце ночи, поэмы Вед присоединяют к нему Митру — новое название Солнца дневнаго. Этот Митра, как объясняет ученая паралелль г. Мори, может быть родоначальником персидскаго Митры, божества героическаго и победоноснаго, сохранившаго большое сходство с родителем своим. Основатель маздеизма (Зороастр) приурочил своему Митре часть признаков, свойственных Агни Вед. Действительно, Митра и Ариман являются в маздеизме, равно как и в религии Вед, в двух различных видах: утренними и вечерними светилами, подобными Фосфоросу Греков и Луциферу Римлян; но этот двоякий характер оставил лишь слабые следы в Зенд-Авесте.
Персы точнее формулировали свои космотеологическия верования. Они разсуждали — можно-бы сказать, бредили — с бóльшею отчетливостию о происхождении вселенной и предназначении разумных существ. По словам писателей Востока, дело мироздания началось в 15-й день месяца Митры и завершилось в течении шести дней; годовщина этого события торжеcтвовалась празднеством. По смерти, души переходили мост, за которым и воспринимали новую жизнь. Подобнаго рода верования облекались астрономическими мифами, мало-по-малу принимавшими характер действительности земной. Вместо того, чтобы путем наблюдения и анализа явлений возвыситься до познания истины, Персы придерживались психологических мечтаний, под которыми исчезли даже последние признаки первобытной опытной науки. Таким образом, ни Брама, ни Зороастр, ни последователи их, не могли отрешиться от характерических признаков, свойственных земному человечеству.
То-же самое было и в Китае, где, около шести веков до нашей эры, Конфуций проповедывал свою великую философскую систему. Ни научнаго наблюдения, ни анализа. Конфуций представил только свод положений нравственных, политических и административных. Мы не унижаем достоинства этих положений, но с точки зрения нашего предмета, Китай тогдашняго времени, равно и соседняя ему Индия, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до нас Лаоти был более мистичен и его главнейшее (положение (не хотелось бы нам приводить его), состоит в следующем: „Мудрый полагает все свое знание в отсутствии всякого знания.“ Этим подготовлялся буддизм. — Как ни замечательны некоторыя астрономическия наблюдения Китайцев, у которых правительственныя формы так тесно связаны с понятиями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцам“*).
*) Ни в сокращенном изложении астрономии Китайцев, ни в подобном же сочинении Ж. Б. Био, не упоминается о природе светил и их назначении.
Само собою разумеется, что мы не станем искать в буддизме ни малейших стремлений, клонящихся в пользу идеи множественности миров. Эта невообразимая религия есть ничто иное, как труп. К чему наблюдать, трудиться и мыслить? Деятельность — это безплодный труд; желательнее всего квиетизм или, скорее, лень. Буддист мог-бы сказать, не впадая в парадокс, что высочайшее блаженство заключается в отсутствии всякаго блаженства. Примем ли буквальное толкование Бюрнуфом (Burnouf) слова Нирвана, допустим-ли толкование его противников; во всяком случае составившееся на счет буддистов мнение никогда не будет благоприятно последним. Буддисты в широких размерах осуществляют флегму тех юных британцев, которые заставляют говорить своих соседей, чтобы не утомлять себе языка.
Но — таков уж мир и ничего нет абсолютнаго в природе — при более близком знакомстве с народами не-классической древности, мы открываем — не в их науке, но в их религии — множество благотворных идей, относящихся к нашему предмету. Подводя, таким образом, основы для общаго обзора, мы встречаем в пантеистическом культе сил природы Арийцев, при преобладания упований здешней жизни, идею о странствованиях души то в горних небесах, где оне сияют, облеченныя тонкою плотью, то в небесах неизменных, где их питает Индра, то, наконец, на Земле, где оне воплощаются в различныя существа. Позже, когда Индиею стала управлять организованная жрическая каста, причем первобытный натурализм заменился идеалистическим культом Брамы, существовало верование, что высшее предназначение душ состоять в пребывании их в горнем небе. Подобныя теории, относящияся к понятию о странствованиях душ, повидимому замыкают в себе идею множественности миров; в сущности-же, это воззрения чисто религиозныя, заняться которыми нам представится случай впоследствии и которыя не имеют никакого отношения к физическим наукам. Не мешает, однакож, на несколько мгновений остановиться на этих воззрениях, проливающих интересный свет на историю прирожденных стремлений духа человеческаго.
„Душа отправляется в мир, принадлежащий ея делам“ говорится в Ведах. Если душа совершила дела, ведущия в мир Солнца, она отправляется на Солнце... Человек, имевший в виду вознаграждение добрых дел своих, по смерти отправляется в мир Луны. Там он поступает в услужение к правящим половиною Луны в период ея приращения. Последние с радостью принимают его, но он неспокоен и нет для него счастья; вся его награда состоит в том только, что он достиг мира Луны. По прошествии известнаго времени, служитель правителей Луны в период ея приращения, нисходит в ад, где и возрождается червем, мотыльком, львом, рыбою, собакою, или под иною формою (формою человеческою).“
„В мире Луны душа приемлет награду за добрыя дела, которыя она совершила, не отказываясь от их плодов: но награда эта длится известное время, по истечении котораго душа воплощается в низменном мире. Напротив, кто отказывается от воздаяния за дела свои и ищет Бога с твердою верою, тот достигает Солнца, Великаго Мира“*).
*) La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.
Багавад Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися к предмету их мысли (Богу) и душами холодными, которыя переселяются в мир Луны, но впоследствии возвращаются назад, говорит: „Свет, день, эпоха приращения Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на севере — вот времена, когда души, познавшия Бога, отправляются к Богу. Мрак, ночь, ущерб Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на юге — это время, когда иоги отправляются в мир Луны, чтобы впоследствии возвратиться оттуда.
Такие же мысли встречаются в бóльшей части первобытных религий, но мы не станем распространяться на счет подобных верований тем более что обитатели светил являются здесь результатом воззрений чисто-метафизических. У Египтян существовали такие же понятия о предназначения души, понятия, исчезнувшия в чрезмерном развитии политеизма. Маздеизм продолжает их, сообщает им новыя формы, но не точнее определяет их. Наконец, вавилонские Халдеяне создают более стройную систему, по которой переселение душ в неизвестныя небеса возобновляется каждыя 36,425 лет. Таким образом, в пределах огромнаго астрологическаго периода устанавливается, течением сознательной жизни в безконечных пространствах, некотораго рода солидарность между небом и Землею.
Интересно и полезно присутствовать при первом пробуждении мысли у первобытных народов и, вместе с тем, сознавать, что в каком бы месте земнаго шара ни находились последние, дух человеческий проявляет одни и те-же свойства, одни и те-же первичныя стремления. Приподнимем-ли туманные покровы, облекающие древнюю Скандинавию; вспомним-ли о первобытных Кельтах и Гетах, чадах севера, — и если внешняя форма их мысли отличается от мысли народов юга меньшею степенью блеска, то все-же в основе ея лежит тот-же страх пред громадными силами природы, тот-же культ пантеистическаго натурализма. В поэмах Осссиана (апокрифичны-ли оне, или нет) на столько-же выражаются подобныя стремления, как и в Санкиях (Sankyas).
До сих пор мы не видим однакож, чтобы мысль о природе светил определялась отчетливо, особенно с точки зрения их обитаемости. Воззрения поэтическия и религиозныя носятся, туманныя, в области беспредельнаго, не облекаются существенными формами и при малейшем к ним прикосновении исчезают, подобно безплотным призракам. Но, быть может, у народа более способнаго к научному наблюдению, мы встретим положения, более прочныя и понятия, менее неопределенныя.
Жан Рено изложил недавно космогонию первобытных Галлов и труд его, более обширный, чем можно было предполагать в виду недостаточности исторических свидетельств, на рациональном основании представляет философскую систему друидов, определившуюся с бóльшею точностью, чем все предшествовавшия ей системы. Что друидам, до некоторой степени были известны действительныя движения миров и положение последних в пространстве — это является достоверным в виду оставшихся друидических памятников, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галлов существовала физическая астрономия и чтобы они замечали аналогию между Землею и другими планетами. Вот, однакож, замечательное свидетельство, оставленное нам Гекатеем (Hecatée). Историк этот говорит, что Луна, видимая с острова Великобритании, кажется гораздо бóльшею, чем в других местах и что на поверхности ея замечаются даже горы, подобныя земным. Не отсюда-ли басня, приводимая Плутархом и о которой мы поговорим в следующей главе? Как-бы то ни было, не подлежит сомнению, что друиды смотрели на Луну, как светило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тела.
В Галлии, в Халдее, да и везде впрочем, астрономия и религия находились м столь тесной взаимной связи, что отделить первую от второй, или указать относительно первой такия черты, которыя не были-бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говорит, что наблюдение неба составляло оффициальную обязанность касты друидов. Следующия слова Тальезена (Taliesen) доказывают, что Галлам была известна истинная система вселенной: „Я спрошу у бардов — говорит он — чтó поддерживает мир и почему, лишенный подпор, он не падает. Но что могло-бы служить подпорою? Мир — это великий странствователь! Он безпрерывно движется, а между тем спокойно несется по пути своем и как дивна форма пути этого, если мир не уклоняется от него ни в одну сторону!“ Некоторые из кельтических памятников свидетельствуют об успехах астрономии у Галлов.
Мы не решаемся высказать здесь мнение вышеприведеннаго автора, будто Пифагор заимствовал у бардов сведения относительно той системы мира, которой он учил посвященных в его эзотерическую доктрину. Однакож между доктриною друидов и пифагорейцев существует такая аналогия, что мы считаем Пифагора скорее учеником друидов, чем египетских жрецов. Действительно, пифагорейская школа во главе догматов своих ставила догмат метампсихоза.
Орфей первый из Греков проповедывал учение наше. Прокл, (Proclus) in Timoeum, lib. IV, передает нам стихи, в которых говорится, что Луна есть мир, на котором существуют горы, люди и города.
Altera terra vega est quam struxit, quamque SelenemDii vocitant, nobis nota est sub nomine Lunae:Haec moutes habet, ac urbes, aedesque superbas. *)
*) Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, котораго существование очень сомнительно, ни Пифагору, то их можно приписать пифагорейцу Кекропсу. Orphиcum carmen, говорить Цицерон (D nat. deor L. I) Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis.
Некоторыя из греческих, а также и римских школ проповедывали, с различных однакож точек зрения, доктрину множественности миров, и только здесь анализ открывает те из побуждений, которыми мотивировались подобныя воззрения на вселенную, или которыя гармонично сливались с последними. Заканчивая изложение предмета нашего в древния времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображениями, так как к нам не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намерены представить, может быть применена ко всем временам: если условия и самые мотивы человеческаго самолюбия изменяются согласно с веками и народами, то нельзя сказать этого о духе человеческом, повсюду подобном самому себе.
На первых порах, число философских систем представляется столь громадным, что трудно обознаться среди их и дать им ясную квалификацию. Но при более внимательном наблюдении мы замечаем, что прежде всего оне могут быть сведены к двум главным системам и затем еще к двум другим системам, исторически следующим за первыми. По первой системе, системе материалистов, существует только чувственный мир; наша душа есть ни-что иное, как совокупность впечатлений, воспринимаемых нами от предметов внешняго мира и возбуждаемых ими представлений, подобно тому, как Бог есть несознательная единица всех явлений природы. Но так как столь исключительная система не объясняла всех явлений природы, то наблюдение незримых феноменов, совершающихся в нашем сознании и никоим образом невыясняемых системою материалистов, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистов или идеалистов. Последняя система столь-же полна, как и первая, но подобно первой, не может быть допущена от всего прочаго. Предаваясь поочередно исключительному изучению то первой, то второй из систем, человек не замедлил усмотреть, насколько оне противоположны одна другой, насколько оне несостоятельны и насколько, несмотря на их антагонизм, оне не удовлетворяют нашей великой потребности знания. Здравый смысл вскоре покончил с этими человеческими измышлениями: сомневаясь как в первой, так и во второй системах, он впадает в скептецизм — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непоследовательную. Но в силу той-же непоследовательности скептицизма, душа приходит к потребности верования; переходя от одной системы к другой и не находя удовлетворительною ни одну из них, она предается наконец мистицизму, пылкому и свободному отречению от действительности и погружается в лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вечно неизвестной.
Собственным опытом убедившись в филиации главнейших философских систем, к которым могут быть сведены все их варианты полагаем, что нет на свете ни одного пытливаго ума, который не старался-бы изучить каждую из систем этих, не убедившись в конце концов, что ни одна из них не может быть допущена исключительно, что каждая из них заключает в себе известную долю истину и что благоразумие требует, чтобы в духе нашем существовало равновесие, хоть-бы и неустойчивое: другого, впрочем, и нет в природе.
И так, в каком неизменном виде вопрос о множественности миров является пред судом каждой из указанных философских систем?
Материалисты, смотрящие на вселенную, как на несознательное и вечное произведение слепых сил, не признающие первичной и конечной причины и усматривающие поочередно причину в предшествовавшем действии, а действие в причине, допускают, что вследствие свободнаго действия стихий, в безпредельных пространствах могли возникнуть один или многие миры, даже безконечное множество миров, подобных обитаемому нами. Для них идея безконечнаго множества миров заключается в пределах возможнаго, а идея их множественности — в пределах вероятнаго; для некоторых-же последняя представляется необходимою.
Идеалисты полагают, что разумное начало управляло творением и распорядком всего сущаго и что природа необходимо должна иметь известную цель. К предъидущим предположениям относительно того, что все сущее произведено свободным действием мировых начал, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающия из идеи разумнаго управления вселенною. Им отрадно думать, что красота и гармония, усматриваемыя на Земле, проявляются, быть может, в более совершенном виде в небесных пространствах и что бесконечное богатство явлений, которое мы, так сказать, только предвкушаем здесь, свободно развивается в пределах эфира. Кроме того, они верят в существование и в безсмертие души и требуют для будущей жизни своей места в горних обителях. Скептики... Они не были-бы скептиками, если-бы, подобно идеалистам, легко допускали что-либо. Поэтому мы видим, что они всевозможными мерами стараются возражать против допущения какого-бы то ни было положения, не опасаясь даже отрицать то или другое, из одного удовольствия отрицать, тем более, что возражать им очень не легко. Меж нами будь сказано, люди эти очень полезны: без них материалисты и идеалисты не редко доходили-бы до крайних пределов абсурда. Скептики — это противовес добросовестным мыслителям. Что касается идеи множественности миров, то они сильно поддержили-бы ее, если-бы вообще она отвергалась; но как в сущности эта идея не задевает ни одной из теорий, то скептики не прочь даже и подтрунить над ея защитниками.
Наконец, вот мистики. Для них не существуешь ни малейшаго повода отвергать идею множественности миров; напротив, у них есть многие поводы для ея допущения. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемыя существа, которыми можно-бы населить безконечное число миров. Но с ними надо соблюдать осторожность и не заходить в их владения, так как известно, что по принципу скептики стоять вне всякаго научнаго наблюдения, а это именно наблюдение и составляет нашу опору.
История в двух словах объяснить такую классификацию философских идей и степень их расположения в пользу нашего учения. Ионийская школа, основанная Фалесом, отчасти школа Элея (Elée) и эпикурейцев принадлежат к первой группе. У Римлян, корифеем школы этой является Лукреций. Школы Пифагора, Сократа и Платона относятся ко второй группе; Аристотель принадлежит к двум группам разом и в этом отношении он велик, как философ, не смотря даже на его заблуждения по части астрономии. Софисты, циники, ново-академики принадлежат к третьей группе и, наконец, Александрийская школа и неоплатонизм — к четвертой.
В числе Греков и Римлян, подобно тому как и между сынами нашего вика, были люди, не имевшие никакого мнения, не развивавшие свой ум изучением природы, очень мало размышлявшие о том, чему следует и чему не следует верить и не заботившиеся о вопросах отвлеченных. Мы и не упоминали-бы об этих людях, если-бы между ними не встречались порою творцы систем, интересных для изучения. К числу последних относятся системы, основанныя на антагонизме Сухаго и Влажнаго начал, Света и Мрака, Геометрическия формы, Стремления естественныя — системы, из которых возникали различные миры, устроенные согласно с фантазиею их творцов. Таковы были еще космогоническия теории по началу происхождения чисел, по которым вселенная начинается точкою и продолжается линиею — первичными движениями, из которых рождаются время и пространство.
мистики
в началоназад
epizodsspace.narod.ru
ГЛАВА I. - Персональный сайт
ОГЛАВЛЕНИЕ ГЛАВА I.
Древность восточная. — Первобытные племена человеческия. — Арийцы. — Древний натурализм. — Персия. — Китай. — Религии Зороастра, Конфуция и Брамы. — Галлы. — Египтяне. — Галлы. — Индо-европейская филиациа.
Мысль о существовании мира. подобного нашему И находящегося вне пределов Земли, составляя, повидимому , первичное понятие духа человеческаго, производила на людей свое обаятельное действие прежде чем наука проложила правильные пути для космографических изысканий. В первобытныя времена, когда человек, подобно ребенку, обладал умственным запасом ложных сведений исходящих непосредственно из внешних влияний на чувство, на Землю смотрели как на плоскую и неопределенную площадь, однообразие которой нарушалось горами и морями и со всех сторон замкнутую простором безконечных океанов. Где заканчивались области, доступныя изследованиям? Где прекращались самые смелые поиски кочевых народов? До каких пределов мог доходить человек, не встречая вечной преграды вод? Едва-ли ставились даже эти наивные вопросы, с целью определения границ, обитаемым странам, за которыми туманы далеких горизонтов опускали уже свою непроницаемую завесу. Над Землею разстилался лазуревый свод, покрывая мир своим таинственным куполом; лучезарный предмет, в определенныя эпохи, разливал повсюду теплоту и свет, другой предмет, более скромный, освещал безмолвные ночи, над которыми загорались в выси неведомыя светила. Казалось, что столь простой вид мироздания не заключал в себе никаких данных для вдохновения, способных возбудить мечты о других мирах и других небесах и что полнейшее неведение на счет земнаго шара и его отношений к другим светилам, равно как и удаления и величины последних, долженствовало поражать безплодием самый пытливый ум. Но не так было на деле и подобный вывод, который кажется нам законным, основан только на отношениях наших настоящих понятий к понятиям первобытным, отношениях, существенно условных.
В самом деле, зрелище природы составляет неисчерпаемый источник вдохновения как для кочеваго пастыря гор, так и для образованнаго наблюдателя; причина одна и та-же, но результаты различны. Первый оставляет без руководства свою прихотливую мысль, но второй направляет ее к областям, эксплоатация которых может быть полезна. С первых минут появления своего на Земле, человек, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его от предшествовавших ему существ, стал нагромождать системы на системы в видах представления устройства мира и выяснения законов происхождения вещей. Долго бродил он во мраке, среди заблуждений и ошибок; но в то время, как ум его предавался медленным изысканиям, его живое и любознательное воображение носилось уже блестящим и не знающим никаких границ полетом. Для него мир был всегда слишком тесен и даже теперь, когда телескоп открыл нам безпредельность мира, воображение едва-ли довольствуется и такими владениями.
В глазах древних народов, поприще земной жизни замыкалось чем-то в роде мечты; пройдя эту область сновидений, можно было встретить другия страны, блестящия жизнью, озаряемыя лучами другого Солнца, обитаемыя другими существами, необходимо обладавшими некоторым с нами сходством. Не заключает-ли в себе идея множественности миров какое-то особое обаяние, которое, на первый взгляд, освобождает ее от более солидных достоинств? За пределами обитаемой нами Земли видеть страны, где сверкает Солнце, истинный родоначальник народов востока; находить другия, увенчанныя кедрами горы, — холмы, цветущие оливковыми и апельсинными деревьями, — долины с журчащими ручьями, — леса с укромными убежищами — разве это не прекрасная мечта? Да, мечта великолепная, на которую впоследствии смотрели, как на выражение действительности и которая, при самом возникновении своем, обладала уже характером несомненности, свойственным только истине. Кажется, что дух человеческий, по природе своей обладает в этом отношении прирожденными идеями, или на него нисходит наитие свыше.
Идея множественности миров представлялась первобытным пастушеским племенам и даже более образованным народам исторической древности не с астрономической точки зрения, потому что собственно астрономическая наука для них не существовала и являлась им возможною и вероятною вне всякаго математическаго воззрения на вселенную. С другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о безсмертии; идея другаго мира соединилась с неопределенными стремлениями к будущей жизни и втечении долгаго времени эти два понятия слипались и смешивались.
Наука еще не народилась; человек жил среди иллюзий; мир оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освещали путей для научнаго наблюдения, а только увеличивали мрак и усложняли трудности. При помощи каких усилий, путем каких элементарных наблюдений человек возвысился до познания вселенной; какия формы усвоивались его мыслью на счет отношении неба и Земли; каким образом понятие множественности миров преобразилось и отождествилось с понятием об обитаемости этих миров; каким образом человек выяснил себе взаимный отношения, связующия земную семью, к которой мы относимся, с другими семьями рода — история этого будет разъяснена в следующих главах. Независимо от этого, настоящий труд выяснить, что если воображение человека по временам бывает слишком смело, то порывы его не всегда безплодны и если вымысел вообще считается более поэтичным, чем действительность, то в этом именно и заключается ошибка. Воображение и поэзия могут законно подать руку науке: никакой вымысел, никакая фантазия никогда не поднимались на высоту поэтическаго величия, сообщаемая действительностью людям, умеющим понимать последнюю.
Восток — это исходная точка истории человеческаго рода. В отношении исторической цивилизации мы происходим от Римлян, Римляне — от Греков, Греки — от народов востока. Тут уже прекращается генеалогия и, достигнув Вед, священных книг Арийцев, первая редакция которых, повидимому, восходит к четырнадцатому веку нашей эры, мы вместе с тем достигаем крайних пределов историческаго родоначалия и мрак далеких веков охватывает нас своею синью.
Риг-Веда представляет нам картину патриархальнаго быта первых племен человеческих и состояние понятий человека о природе. Картиною этою мы займемся преимущественно с последней точки зрения, так как краткое изложение понятий о строе вселенной составляет естественное введение в историю идеи множественности миров.
Не впадая в анохронизм, мы можем сопоставить космогонические идеи Индусов с космогоническими понятиями Евреев. Арийцы и Семиты, по всем вероятиям происходят от одного корня; но если религиозныя понятия их различны, то это объясняется различием стран, языков, социальнаго быта и духом этих народов.
При изучении этих древних памятников письменности прежде всего нас поражает глубокий натурализм, лежащий у обоих народов в основе их воззрения на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется нам не менее очевидным, это — антропоморфизм, господствующий над всеми их понятиями и верованиями. Единственное исключение в этом отношении можно допустить в пользу Евреев, понятия которых о Боге более возвышенны и более независимы от явлений природы. Евреи получили в удел монотеизм — лучезарное средототочие их религии, к которому Индусы никогда не могли возвыситься, в особенности после переворота, произведеннаго Сакайя-Муни, апостолом буддизма.
Нельзя не допустить, что древнейшие литературные памятники арийскаго племени предшествовали Зенд-Авесте, поэмам Гомера и идеалистическим системам; впрочем, последния у всех народов следовали за теориями сенсуалистическими. Прежде всего дух поражался ежедневными явлениями природы, возбуждавшими его любознательность в смысле стремления к познанию причин явлений. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освещать, согревать Землю и содействовать созреванию плодов земных. Каким образом и на основании каких данных можно было предполагать, что Солнце горит на небе не для нас собственно? Поэтому его поместили рядом с облаками, воздухом и метеорами; подобно им, Солнце относилось к системе Земли. Луне отвели такое-же место, хотя вообще ее считали не столь благотворною, как вышеприведенныя стихии. В замен того, ее всегда облекала поэзия мистических покровов, возвышавших, казалось, ея значение.
Таким образом рядовой Ариец, скитавшийся по берегам Ганга, Яксарта и от Каспийскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя от атмосферических влияний, не замедлил сознать в глубине своего духа некоторого рода солидарность, существовавшую между ним и происходившими на небе явлениями. Небо, разстилавшее в тихую погоду над Землею свой лазуревый полог; таинственныя светила, озарявшия по ночам свод небесный; бледная и трепетная Луна над горами; Солнце, своим царственным обликом помрачавшее все светила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало в его душе известную живую форму, постоянно относимую им к самому себе, как к сознательному центру наблюденных явлений и образ, возникавший мало по малу в его душе, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую он обожал, или которой он страшился, смотря потому, какое действие производила она на людей.
Было-ли то обожание или страх, но младенчествующие народы, находившиеся под гнетом явлений природы, не могли освободиться от идеи, развивавшейся и возникавшей в них, в силу преобладания этих-же явлений. Но чего-же они страшились и чему поклонялись? Религию Вед охарактеризировали, назвав ее откровением света. Действительно, первобытные народы обожали Солнце, светозарный источник богатства и радостей мира; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшаго Землю своим присутствием, наделявшаго ее жизнью и надеждами и каждый вечер, по захождении своем, погружавшаго ее в угрюмый мрак. Но, вместе с тем, они страшились этой ночи, соучастницы преступлений и инстинктивный ужас мрака остался не без влияния на их космогоническия воззрения. Могли-ли люди, трепетавшие по ночам и с таким восторгом воспевавшие восход Авроры, следить на небе за течением миров и возвыситься хоть-бы до смутнаго понимания действительных отношений, существующих между звездным миром и Землею? Нет! Пусть пройдут первые веки младенчества и затем мы постараемся открыть более возвышенныя понятия, так как в среде младенчествующих народов дух человеческий едва-ли заявляет о своей индивидуальности. Но с наступлением поры умственной зрелости, мы потребуем от него плодов, находящихся пока в зародыше.
Индус усматривал в явлениях природы непосредственное действие незримой силы, перваго божества Вед, бога Индры, преобразившагося впоследствии во множество других божеств. Индра восходить в утренней заре, сверкает в Солнце, оплодотворяет землю дождями, гремит в громе, проносится в ветре. Он не недоступен, подобно Богу Израиля и находится в более непосредственном, и близком с нами общении. Индра Арийцев — это возвышеннейшее выражение понятия о божестве, это Зевес Греков; но как метафизическая идея невещественной и безконечной Сущности едва-ли могла возникнуть в среде первобытнаго народа и никоим образом не могла закрепиться в его сознании, то вскоре понятие это вытеснилось второстепенным божеством — Агни, богом огня. Антропоморфизм необходим для религиознаго чувства; человек хочет видеть, хочет сознавать подле себя существо, на которое он возлагает свои упования. Он разводить огонь и полагает, что в пламени этом пребывает сам Агни, что Солнце и звезды — огни, подобныя нашим огням и что потухая, последние возвращаются к первым. Вскоре и на Солнце стали смотреть различно: вначале, согласно с временами года, а впоследствии, согласно с двенадцатью положениями, которыя Солнце занимает последовательно на небосклоне. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то-же существо, облекались плотию в сознании последовательных поколений и служили для наименования особых божеств. Затем возникает уже политеизм; желая подняться до начала вещей, человек придумывает брак Неба и Земли: нарождаются второстепенныя божества природы и, быть может, таким образом возникло древнее предание о Кроносе и Рее у Греков.
Итак, космогония Арийцев устанавливается сама собою, на основании естественнаго происхождения вещей. Чуждые самых элементарных астрономических понятий, Арийцы втечение долгаго времени не задавались вопросом: почему Солнце погасает вечером на западе, а утром возгорается на востоке? После долгих исканий, загадка была найдена: достигнув пределов дневнаго пути, Солнце разоблачается от своих светлых одежд и с мрачным обликом проходить по небу на восток, где на следующий день восходит прежним лучезарным диском. В то время, как Индра представляет божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворение тверди небесной после солнечнаго заката. Такой способ созидания божеств дает нам некоторое понятие о сбивчивости космогонических познаний у первобытных народов.
Факт знаменательный в истории Арийцев, но яснее всякаго другаго свидетельствующий о древности этого народа: ни Луна, ни звезды не считаются у него воплощением божества. Созвездия не имеют у них особых наименований, за исключением только Большой Медведицы, а о двенадцати месяцах едва-ли упоминается. Такой сабеизм предшествовал халдейской эпохи, представлявшей уже правильныя астрономическия наблюдения и основы теогонических фабул. Даже планеты не отличались от неподвижных звезд и только Венера имела особое название, так как она являлась при восходе и закате Солнца и противилась могуществу Индры.
Не поднявшись до уровня истиннаго понимания природы вселенной, могли-ли Арийцы настолько отрешиться от антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности миров? Земля и Небо — это нераздельная единица, населенная таинственными существами, из которых каждое находится в связи с человечеством; очевидно, что все создано для человека и что вселенная совершенна в том виде, в каком она представляется нам. Напрасно искали-бы мы здесь каких-либо указаний на учение, подобное нашему; принимать-же слова за идеи — было-бы большою ошибкою. Вот то место в Риг-Ведах, где мы заметили намек, самый благоприятный для нашего учения: „О Агни,“ вскричал Васишта (Wasichta): едва ты родился, властитель миров, как уже носишься по ним, подобно пастырю, посещающему свои стада!“ Но дело идет здесь не о звездных мирах и поэт, предшествовавший Ж. Б. Руссо, воспевает последовательное прохождение дневнаго светила над различными народами Земли.
В то время, как Варуна, по сказанному нами, представляет Солнце ночи, поэмы Вед присоединяют к нему Митру — новое название Солнца дневнаго. Этот Митра, как объясняет ученая паралелль г. Мори, может быть родоначальником персидскаго Митры, божества героическаго и победоноснаго, сохранившаго большое сходство с родителем своим. Основатель маздеизма (Зороастр) приурочил своему Митре часть признаков, свойственных Агни Вед. Действительно, Митра и Ариман являются в маздеизме, равно как и в религии Вед, в двух различных видах: утренними и вечерними светилами, подобными Фосфоросу Греков и Луциферу Римлян; но этот двоякий характер оставил лишь слабые следы в Зенд-Авесте.
Персы точнее формулировали свои космотеологическия верования. Они разсуждали — можно-бы сказать, бредили — с бóльшею отчетливостию о происхождении вселенной и предназначении разумных существ. По словам писателей Востока, дело мироздания началось в 15-й день месяца Митры и завершилось в течении шести дней; годовщина этого события торжеcтвовалась празднеством. По смерти, души переходили мост, за которым и воспринимали новую жизнь. Подобнаго рода верования облекались астрономическими мифами, мало-по-малу принимавшими характер действительности земной. Вместо того, чтобы путем наблюдения и анализа явлений возвыситься до познания истины, Персы придерживались психологических мечтаний, под которыми исчезли даже последние признаки первобытной опытной науки. Таким образом, ни Брама, ни Зороастр, ни последователи их, не могли отрешиться от характерических признаков, свойственных земному человечеству.
То-же самое было и в Китае, где, около шести веков до нашей эры, Конфуций проповедывал свою великую философскую систему. Ни научнаго наблюдения, ни анализа. Конфуций представил только свод положений нравственных, политических и административных. Мы не унижаем достоинства этих положений, но с точки зрения нашего предмета, Китай тогдашняго времени, равно и соседняя ему Индия, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до нас Лаоти был более мистичен и его главнейшее (положение (не хотелось бы нам приводить его), состоит в следующем: „Мудрый полагает все свое знание в отсутствии всякого знания.“ Этим подготовлялся буддизм. — Как ни замечательны некоторыя астрономическия наблюдения Китайцев, у которых правительственныя формы так тесно связаны с понятиями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцам“*).
*) Ни в сокращенном изложении астрономии Китайцев, ни в подобном же сочинении Ж. Б. Био, не упоминается о природе светил и их назначении.
Само собою разумеется, что мы не станем искать в буддизме ни малейших стремлений, клонящихся в пользу идеи множественности миров. Эта невообразимая религия есть ничто иное, как труп. К чему наблюдать, трудиться и мыслить? Деятельность — это безплодный труд; желательнее всего квиетизм или, скорее, лень. Буддист мог-бы сказать, не впадая в парадокс, что высочайшее блаженство заключается в отсутствии всякаго блаженства. Примем ли буквальное толкование Бюрнуфом (Burnouf) слова Нирвана, допустим-ли толкование его противников; во всяком случае составившееся на счет буддистов мнение никогда не будет благоприятно последним. Буддисты в широких размерах осуществляют флегму тех юных британцев, которые заставляют говорить своих соседей, чтобы не утомлять себе языка.
Но — таков уж мир и ничего нет абсолютнаго в природе — при более близком знакомстве с народами не-классической древности, мы открываем — не в их науке, но в их религии — множество благотворных идей, относящихся к нашему предмету. Подводя, таким образом, основы для общаго обзора, мы встречаем в пантеистическом культе сил природы Арийцев, при преобладания упований здешней жизни, идею о странствованиях души то в горних небесах, где оне сияют, облеченныя тонкою плотью, то в небесах неизменных, где их питает Индра, то, наконец, на Земле, где оне воплощаются в различныя существа. Позже, когда Индиею стала управлять организованная жрическая каста, причем первобытный натурализм заменился идеалистическим культом Брамы, существовало верование, что высшее предназначение душ состоять в пребывании их в горнем небе. Подобныя теории, относящияся к понятию о странствованиях душ, повидимому замыкают в себе идею множественности миров; в сущности-же, это воззрения чисто религиозныя, заняться которыми нам представится случай впоследствии и которыя не имеют никакого отношения к физическим наукам. Не мешает, однакож, на несколько мгновений остановиться на этих воззрениях, проливающих интересный свет на историю прирожденных стремлений духа человеческаго.
„Душа отправляется в мир, принадлежащий ея делам“ говорится в Ведах. Если душа совершила дела, ведущия в мир Солнца, она отправляется на Солнце... Человек, имевший в виду вознаграждение добрых дел своих, по смерти отправляется в мир Луны. Там он поступает в услужение к правящим половиною Луны в период ея приращения. Последние с радостью принимают его, но он неспокоен и нет для него счастья; вся его награда состоит в том только, что он достиг мира Луны. По прошествии известнаго времени, служитель правителей Луны в период ея приращения, нисходит в ад, где и возрождается червем, мотыльком, львом, рыбою, собакою, или под иною формою (формою человеческою).“
„В мире Луны душа приемлет награду за добрыя дела, которыя она совершила, не отказываясь от их плодов: но награда эта длится известное время, по истечении котораго душа воплощается в низменном мире. Напротив, кто отказывается от воздаяния за дела свои и ищет Бога с твердою верою, тот достигает Солнца, Великаго Мира“*).
*) La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.
Багавад Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися к предмету их мысли (Богу) и душами холодными, которыя переселяются в мир Луны, но впоследствии возвращаются назад, говорит: „Свет, день, эпоха приращения Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на севере — вот времена, когда души, познавшия Бога, отправляются к Богу. Мрак, ночь, ущерб Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на юге — это время, когда иоги отправляются в мир Луны, чтобы впоследствии возвратиться оттуда.
Такие же мысли встречаются в бóльшей части первобытных религий, но мы не станем распространяться на счет подобных верований тем более что обитатели светил являются здесь результатом воззрений чисто-метафизических. У Египтян существовали такие же понятия о предназначения души, понятия, исчезнувшия в чрезмерном развитии политеизма. Маздеизм продолжает их, сообщает им новыя формы, но не точнее определяет их. Наконец, вавилонские Халдеяне создают более стройную систему, по которой переселение душ в неизвестныя небеса возобновляется каждыя 36,425 лет. Таким образом, в пределах огромнаго астрологическаго периода устанавливается, течением сознательной жизни в безконечных пространствах, некотораго рода солидарность между небом и Землею.
Интересно и полезно присутствовать при первом пробуждении мысли у первобытных народов и, вместе с тем, сознавать, что в каком бы месте земнаго шара ни находились последние, дух человеческий проявляет одни и те-же свойства, одни и те-же первичныя стремления. Приподнимем-ли туманные покровы, облекающие древнюю Скандинавию; вспомним-ли о первобытных Кельтах и Гетах, чадах севера, — и если внешняя форма их мысли отличается от мысли народов юга меньшею степенью блеска, то все-же в основе ея лежит тот-же страх пред громадными силами природы, тот-же культ пантеистическаго натурализма. В поэмах Осссиана (апокрифичны-ли оне, или нет) на столько-же выражаются подобныя стремления, как и в Санкиях (Sankyas).
До сих пор мы не видим однакож, чтобы мысль о природе светил определялась отчетливо, особенно с точки зрения их обитаемости. Воззрения поэтическия и религиозныя носятся, туманныя, в области беспредельнаго, не облекаются существенными формами и при малейшем к ним прикосновении исчезают, подобно безплотным призракам. Но, быть может, у народа более способнаго к научному наблюдению, мы встретим положения, более прочныя и понятия, менее неопределенныя.
Жан Рено изложил недавно космогонию первобытных Галлов и труд его, более обширный, чем можно было предполагать в виду недостаточности исторических свидетельств, на рациональном основании представляет философскую систему друидов, определившуюся с бóльшею точностью, чем все предшествовавшия ей системы. Что друидам, до некоторой степени были известны действительныя движения миров и положение последних в пространстве — это является достоверным в виду оставшихся друидических памятников, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галлов существовала физическая астрономия и чтобы они замечали аналогию между Землею и другими планетами. Вот, однакож, замечательное свидетельство, оставленное нам Гекатеем (Hecatée). Историк этот говорит, что Луна, видимая с острова Великобритании, кажется гораздо бóльшею, чем в других местах и что на поверхности ея замечаются даже горы, подобныя земным. Не отсюда-ли басня, приводимая Плутархом и о которой мы поговорим в следующей главе? Как-бы то ни было, не подлежит сомнению, что друиды смотрели на Луну, как светило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тела.
В Галлии, в Халдее, да и везде впрочем, астрономия и религия находились м столь тесной взаимной связи, что отделить первую от второй, или указать относительно первой такия черты, которыя не были-бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говорит, что наблюдение неба составляло оффициальную обязанность касты друидов. Следующия слова Тальезена (Taliesen) доказывают, что Галлам была известна истинная система вселенной: „Я спрошу у бардов — говорит он — чтó поддерживает мир и почему, лишенный подпор, он не падает. Но что могло-бы служить подпорою? Мир — это великий странствователь! Он безпрерывно движется, а между тем спокойно несется по пути своем и как дивна форма пути этого, если мир не уклоняется от него ни в одну сторону!“ Некоторые из кельтических памятников свидетельствуют об успехах астрономии у Галлов.
Мы не решаемся высказать здесь мнение вышеприведеннаго автора, будто Пифагор заимствовал у бардов сведения относительно той системы мира, которой он учил посвященных в его эзотерическую доктрину. Однакож между доктриною друидов и пифагорейцев существует такая аналогия, что мы считаем Пифагора скорее учеником друидов, чем египетских жрецов. Действительно, пифагорейская школа во главе догматов своих ставила догмат метампсихоза.
Орфей первый из Греков проповедывал учение наше. Прокл, (Proclus) in Timoeum, lib. IV, передает нам стихи, в которых говорится, что Луна есть мир, на котором существуют горы, люди и города.
Altera terra vega est quam struxit, quamque Selenem
Dii vocitant, nobis nota est sub nomine Lunae:
Haec moutes habet, ac urbes, aedesque superbas. *)
*) Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, котораго существование очень сомнительно, ни Пифагору, то их можно приписать пифагорейцу Кекропсу. Orphиcum carmen, говорить Цицерон (D nat. deor L. I) Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis.
Некоторыя из греческих, а также и римских школ проповедывали, с различных однакож точек зрения, доктрину множественности миров, и только здесь анализ открывает те из побуждений, которыми мотивировались подобныя воззрения на вселенную, или которыя гармонично сливались с последними. Заканчивая изложение предмета нашего в древния времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображениями, так как к нам не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намерены представить, может быть применена ко всем временам: если условия и самые мотивы человеческаго самолюбия изменяются согласно с веками и народами, то нельзя сказать этого о духе человеческом, повсюду подобном самому себе.
На первых порах, число философских систем представляется столь громадным, что трудно обознаться среди их и дать им ясную квалификацию. Но при более внимательном наблюдении мы замечаем, что прежде всего оне могут быть сведены к двум главным системам и затем еще к двум другим системам, исторически следующим за первыми. По первой системе, системе материалистов, существует только чувственный мир; наша душа есть ни-что иное, как совокупность впечатлений, воспринимаемых нами от предметов внешняго мира и возбуждаемых ими представлений, подобно тому, как Бог есть несознательная единица всех явлений природы. Но так как столь исключительная система не объясняла всех явлений природы, то наблюдение незримых феноменов, совершающихся в нашем сознании и никоим образом невыясняемых системою материалистов, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистов или идеалистов. Последняя система столь-же полна, как и первая, но подобно первой, не может быть допущена от всего прочаго. Предаваясь поочередно исключительному изучению то первой, то второй из систем, человек не замедлил усмотреть, насколько оне противоположны одна другой, насколько оне несостоятельны и насколько, несмотря на их антагонизм, оне не удовлетворяют нашей великой потребности знания. Здравый смысл вскоре покончил с этими человеческими измышлениями: сомневаясь как в первой, так и во второй системах, он впадает в скептецизм — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непоследовательную. Но в силу той-же непоследовательности скептицизма, душа приходит к потребности верования; переходя от одной системы к другой и не находя удовлетворительною ни одну из них, она предается наконец мистицизму, пылкому и свободному отречению от действительности и погружается в лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вечно неизвестной.
Собственным опытом убедившись в филиации главнейших философских систем, к которым могут быть сведены все их варианты полагаем, что нет на свете ни одного пытливаго ума, который не старался-бы изучить каждую из систем этих, не убедившись в конце концов, что ни одна из них не может быть допущена исключительно, что каждая из них заключает в себе известную долю истину и что благоразумие требует, чтобы в духе нашем существовало равновесие, хоть-бы и неустойчивое: другого, впрочем, и нет в природе.
И так, в каком неизменном виде вопрос о множественности миров является пред судом каждой из указанных философских систем?
Материалисты, смотрящие на вселенную, как на несознательное и вечное произведение слепых сил, не признающие первичной и конечной причины и усматривающие поочередно причину в предшествовавшем действии, а действие в причине, допускают, что вследствие свободнаго действия стихий, в безпредельных пространствах могли возникнуть один или многие миры, даже безконечное множество миров, подобных обитаемому нами. Для них идея безконечнаго множества миров заключается в пределах возможнаго, а идея их множественности — в пределах вероятнаго; для некоторых-же последняя представляется необходимою.
Идеалисты полагают, что разумное начало управляло творением и распорядком всего сущаго и что природа необходимо должна иметь известную цель. К предъидущим предположениям относительно того, что все сущее произведено свободным действием мировых начал, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающия из идеи разумнаго управления вселенною. Им отрадно думать, что красота и гармония, усматриваемыя на Земле, проявляются, быть может, в более совершенном виде в небесных пространствах и что бесконечное богатство явлений, которое мы, так сказать, только предвкушаем здесь, свободно развивается в пределах эфира. Кроме того, они верят в существование и в безсмертие души и требуют для будущей жизни своей места в горних обителях. Скептики... Они не были-бы скептиками, если-бы, подобно идеалистам, легко допускали что-либо. Поэтому мы видим, что они всевозможными мерами стараются возражать против допущения какого-бы то ни было положения, не опасаясь даже отрицать то или другое, из одного удовольствия отрицать, тем более, что возражать им очень не легко. Меж нами будь сказано, люди эти очень полезны: без них материалисты и идеалисты не редко доходили-бы до крайних пределов абсурда. Скептики — это противовес добросовестным мыслителям. Что касается идеи множественности миров, то они сильно поддержили-бы ее, если-бы вообще она отвергалась; но как в сущности эта идея не задевает ни одной из теорий, то скептики не прочь даже и подтрунить над ея защитниками.
Наконец, вот мистики. Для них не существуешь ни малейшаго повода отвергать идею множественности миров; напротив, у них есть многие поводы для ея допущения. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемыя существа, которыми можно-бы населить безконечное число миров. Но с ними надо соблюдать осторожность и не заходить в их владения, так как известно, что по принципу скептики стоять вне всякаго научнаго наблюдения, а это именно наблюдение и составляет нашу опору.
История в двух словах объяснить такую классификацию философских идей и степень их расположения в пользу нашего учения. Ионийская школа, основанная Фалесом, отчасти школа Элея (Elée) и эпикурейцев принадлежат к первой группе. У Римлян, корифеем школы этой является Лукреций. Школы Пифагора, Сократа и Платона относятся ко второй группе; Аристотель принадлежит к двум группам разом и в этом отношении он велик, как философ, не смотря даже на его заблуждения по части астрономии. Софисты, циники, ново-академики принадлежат к третьей группе и, наконец, Александрийская школа и неоплатонизм — к четвертой.
В числе Греков и Римлян, подобно тому как и между сынами нашего вика, были люди, не имевшие никакого мнения, не развивавшие свой ум изучением природы, очень мало размышлявшие о том, чему следует и чему не следует верить и не заботившиеся о вопросах отвлеченных. Мы и не упоминали-бы об этих людях, если-бы между ними не встречались порою творцы систем, интересных для изучения. К числу последних относятся системы, основанныя на антагонизме Сухаго и Влажнаго начал, Света и Мрака, Геометрическия формы, Стремления естественныя — системы, из которых возникали различные миры, устроенные согласно с фантазиею их творцов. Таковы были еще космогоническия теории по началу происхождения чисел, по которым вселенная начинается точкою и продолжается линиею — первичными движениями, из которых рождаются время и пространство.
Мысль о существовании мiра. подобного нашему И находящегося внѣ предѣловъ Земли, составляя, повидимому , первичное понятiе духа человѣческаго, производила на людей свое обаятельное дѣйствiе прежде чѣмъ наука проложила правильные пути для космографическихъ изысканiй. Въ первобытныя времена, когда человѣкъ, подобно ребенку, обладалъ умственнымъ запасомъ ложныхъ свѣдѣнiй исходящихъ непосредственно изъ внѣшнихъ влиянiй на чувство, на Землю смотрѣли какъ на плоскую и неопредѣленную площадь, однообразiе которой нарушалось горами и морями и со всѣхъ сторонъ замкнутую просторомъ безконечныхъ океановъ. Гдѣ заканчивались области, доступныя изслѣдованiямъ? Гдѣ прекращались самые смѣлые поиски кочевыхъ народовъ? До какихъ предѣловъ могъ доходить человѣк, не встрѣчая вѣчной преграды водъ? Едва-ли ставились даже эти наивные вопросы, съ цѣлью определенiя границъ, обитаемымъ странамъ, за которыми туманы далекихъ горизонтовъ опускали уже свою непроницаемую завѣсу. Надъ Землею разстилался лазуревый сводъ, покрывая мiръ своимъ таинственнымъ куполомъ; лучезарный предметъ, въ опредѣленныя эпохи, разливалъ повсюду теплоту и свѣтъ, другой предметъ, болѣе скромный, освѣщалъ безмолвные ночи, надъ которыми загорались въ выси невѣдомыя светила. Казалось, что столь простой видъ мiрозданiя не заключалъ въ себѣ никаких данныхъ для вдохновенiя, способныхъ возбудить мечты о другихъ мiрахъ и другихъ небесахъ и что полнѣйшѣе невѣдѣнiе на счетъ земнаго шара и его отношенiй къ другимъ свѣтиламъ, равно какъ и удаленiя и величины послѣднихъ, долженствовало поражать безплодiемъ самый пытливый умъ. Но не такъ было на дѣлѣ и подобный выводъ, который кажется намъ законнымъ, основанъ только на отношенiяхъ нашихъ настоящихъ понятiй къ понятiямъ первобытнымъ, отношенiяхъ, существенно условныхъ.
Въ самомъ дѣлѣ, зрелище природы составляетъ неисчерпаемый источникъ вдохновенiя какъ для кочеваго пастыря горъ, такъ и для образованнаго наблюдателя; причина одна и та-же, но результаты различны. Первый оставляетъ безъ руководства свою прихотливую мысль, но второй направляетъ ее къ областямъ, эксплоатацiя которыхъ можетъ быть полезна. Съ первыхъ минутъ появленiя своего на Землѣ, человѣкъ, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его отъ предшествовавшихъ ему существъ, сталъ нагромождать системы на системы въ видахъ представленiя устройства мiра и выясненiя законовъ происхожденiя вещей. Долго бродилъ онъ во мракѣ, среди заблужденiй и ошибокъ; но въ то время, какъ умъ его предавался медленнымъ изысканiямъ, его живое и любознательное воображенiе носилось уже блестящимъ и не знающимъ никакихъ границъ полетомъ. Для него мiръ былъ всегда слишкомъ тѣсенъ и даже теперь, когда телескопъ открылъ намъ безпредѣльность мiра, воображенiе едва-ли довольствуется и такими владѣнiями.
Въ глазахъ древнихъ народовъ, поприще земной жизни замыкалось чѣмъ-то въ родѣ мечты; пройдя эту область сновидѣнiй, можно было встрѣтить другiя страны, блестящiя жизнью, озаряемыя лучами другого Солнца, обитаемыя другими существами, необходимо обладавшими нѣкоторымъ съ нами сходствомъ. Не заключаетъ-ли въ себѣ идея множественности мiровъ какое-то особое обаянiе, которое, на первый взглядъ, освобождаетъ ее отъ болѣе солидныхъ достоинствъ? За предѣлами обитаемой нами Земли видѣть страны, гдѣ сверкаетъ Солнце, истинный родоначальник народовъ востока; находить другiя, увѣнчанныя кедрами горы, — холмы, цвѣтущiе оливковыми и апельсинными деревьями, — долины съ журчащими ручьями, — лѣса съ укромными убѣжищами — развѣ это не прекрасная мечта? Да, мечта великолѣпная, на которую впослѣдствiи смотрѣли, какъ на выраженiе дѣйствительности и которая, при самомъ возникновенiи своемъ, обладала уже характеромъ несомнѣнности, свойственнымъ только истинѣ. Кажется, что духъ человѣческiй, по природѣ своей обладаетъ въ этомъ отношенiи прирожденными идеями, или на него нисходитъ наитiе свыше.
Идея множественности мiровъ представлялась первобытнымъ пастушескимъ племенамъ и даже болѣе образованнымъ народамъ исторической древности не съ астрономической точки зрѣнiя, потому что собственно астрономическая наука для нихъ не существовала и являлась имъ возможною и вѣроятною внѣ всякаго математическаго воззрѣнiя на вселенную. Съ другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о безсмертiи; идея другаго мiра соединилась съ неопредѣленными стремленiями къ будущей жизни и втеченiи долгаго времени эти два понятiя слипались и смѣшивались.
Наука еще не народилась; человѣкъ жилъ среди иллюзiй; мiръ оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освѣщали путей для научнаго наблюденiя, а только увеличивали мракъ и усложняли трудности. При помощи какихъ усилiй, путемъ какихъ элементарныхъ наблюденiй человѣкъ возвысился до познанiя вселенной; какiя формы усвоивались его мыслью на счетъ отношенiи неба и Земли; какимъ образомъ понятiе множественности мiровъ преобразилось и отождествилось съ понятiемъ объ обитаемости этихъ мiровъ; какимъ образомъ человекъ выяснилъ себе взаимный отношенiя, связующiя земную семью, къ которой мы относимся, съ другими семьями рода — исторiя этого будетъ разъяснена въ слѣдующихъ главахъ. Независимо отъ этого, настоящiй трудъ выяснить, что если воображенiе человѣка по временамъ бываетъ слишкомъ смѣло, то порывы его не всегда безплодны и если вымыселъ вообще считается болѣе поэтичнымъ, чѣмъ дѣйствительность, то въ этомъ именно и заключается ошибка. Воображенiе и поэзiя могутъ законно подать руку наукѣ: никакой вымыселъ, никакая фантазiя никогда не поднимались на высоту поэтическаго величiя, сообщаемая дѣйствительностью людямъ, умѣющимъ понимать послѣднюю.
Востокъ — это исходная точка исторiи человѣческаго рода. Въ отношенiи исторической цивилизацiи мы происходимъ отъ Римлянъ, Римляне — отъ Грековъ, Греки — отъ народовъ востока. Тутъ уже прекращается генеалогiя и, достигнувъ Ведъ, священныхъ книгъ Арiйцевъ, первая редакцiя которыхъ, повидимому, восходитъ къ четырнадцатому вѣку нашей эры, мы вмѣстѣ съ тѣмъ достигаемъ крайнихъ предѣловъ историческаго родоначалiя и мракъ далекихъ вѣковъ охватываетъ насъ своею синью.
Ригъ-Веда представляетъ намъ картину патрiархальнаго быта первыхъ племенъ человѣческихъ и состоянiе понятiй человѣка о природѣ. Картиною этою мы займемся преимущественно съ послѣдней точки зрѣнiя, такъ какъ краткое изложенiе понятiй о строѣ вселенной составляетъ естественное введенiе въ исторiю идеи множественности мiровъ.
Не впадая въ анохронизмъ, мы можемъ сопоставить космогонические идеи Индусовъ съ космогоническими понятiями Евреевъ. Арiйцы и Семиты, по всѣмъ вѣроятiямъ происходятъ отъ одного корня; но если религiозныя понятiя ихъ различны, то это объясняется различiемъ странъ, языковъ, соцiальнаго быта и духомъ этихъ народовъ.
При изученiи этихъ древнихъ памятниковъ письменности прежде всего насъ поражаетъ глубокiй натурализмъ, лежащiй у обоихъ народовъ въ основѣ ихъ воззрѣния на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется намъ не менѣе очевиднымъ, это — антропоморфизмъ, господствующий надъ всѣми ихъ понятiями и вѣрованiями. Единственное исключенiе въ этомъ отношенiи можно допустить въ пользу Евреевъ, понятiя которыхъ о Богѣ болѣе возвышенны и болѣе независимы отъ явленiй природы. Евреи получили въ удѣлъ монотеизмъ — лучезарное средототочiе ихъ религiи, къ которому Индусы никогда не могли возвыситься, въ особенности послѣ переворота, произведеннаго Сакайя-Муни, апостоломъ буддизма.
Нельзя не допустить, что древнѣйшiе литературные памятники арiйскаго племени предшествовали Зендъ-Авестѣ, поэмамъ Гомера и идеалистическимъ системамъ; впрочемъ, послѣднiя у всѣхъ народовъ слѣдовали за теорiями сенсуалистическими. Прежде всего духъ поражался ежедневными явленiями природы, возбуждавшими его любознательность въ смыслѣ стремленiя къ познанiю причинъ явленiй. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освѣщать, согрѣвать Землю и содѣйствовать созрѣванiю плодовъ земныхъ. Какимъ образомъ и на основанiи какихъ данныхъ можно было предполагать, что Солнце горитъ на небѣ не для насъ собственно? Поэтому его поместили рядомъ съ облаками, воздухомъ и метеорами; подобно имъ, Солнце относилось къ системѣ Земли. Лунѣ отвели такое-же мѣсто, хотя вообще ее считали не столь благотворною, какъ вышеприведенныя стихiи. Въ замѣнъ того, ее всегда облекала поэзiя мистическихъ покрововъ, возвышавшихъ, казалось, ея значенiе.
Такимъ образомъ рядовой Арiец, скитавшiйся по берегамъ Ганга, Яксарта и отъ Каспiйскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя отъ атмосферическихъ влiянiй, не замедлилъ сознать въ глубинѣ своего духа нѣкоторого рода солидарность, существовавшую между нимъ и происходившими на небѣ явлениями. Небо, разстилавшее въ тихую погоду надъ Землею свой лазуревый пологъ; таинственныя свѣтила, озарявшiя по ночамъ сводъ небесный; блѣдная и трепетная Луна надъ горами; Солнце, своимъ царственнымъ обликомъ помрачавшее всѣ свѣтила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало въ его душѣ извѣстную живую форму, постоянно относимую имъ къ самому себѣ, какъ къ сознательному центру наблюденныхъ явленiй и образъ, возникавший мало по малу въ его душѣ, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую онъ обожалъ, или которой онъ страшился, смотря потому, какое дѣйствiе производила она на людей.
Было-ли то обожанiе или страхъ, но младенчествующiе народы, находившiеся подъ гнетомъ явленiй природы, не могли освободиться отъ идеи, развивавшейся и возникавшей въ нихъ, въ силу преобладанiя этих-же явленiй. Но чего-же они страшились и чему поклонялись? Религiю Ведъ охарактеризировали, назвавъ ее откровенiемъ свѣта. Дѣйствительно, первобытные народы обожали Солнце, свѣтозарный источникъ богатства и радостей мiра; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшаго Землю своимъ присутствiемъ, надѣлявшаго ее жизнью и надеждами и каждый вечеръ, по захожденiи своемъ, погружавшаго ее въ угрюмый мракъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, они страшились этой ночи, соучастницы преступленiй и инстинктивный ужасъ мрака остался не безъ влiянiя на ихъ космогоническiя воззрѣнiя. Могли-ли люди, трепетавшiе по ночамъ и съ такимъ восторгомъ воспѣвавшiе восходъ Авроры, слѣдить на небѣ за теченiемъ мiровъ и возвыситься хоть-бы до смутнаго пониманiя дѣйствительныхъ отношенiй, существующихъ между звѣзднымъ мiромъ и Землею? Нѣтъ! Пусть пройдутъ первые вѣки младенчества и затѣмъ мы постараемся открыть болѣе возвышенныя понятiя, такъ какъ въ средѣ младенчествующихъ народовъ духъ человѣческiй едва-ли заявляетъ о своей индивидуальности. Но съ наступленiемъ поры умственной зрѣлости, мы потребуемъ отъ него плодовъ, находящихся пока въ зародышѣ.
Индус усматривалъ въ явленiяхъ природы непосредственное дѣйствие незримой силы, перваго божества Ведъ, бога Индры, преобразiвшагося впослѣдствiи во множество другихъ божествъ. Индра восходить въ утренней зарѣ, сверкаетъ въ Солнцѣ, оплодотворяетъ землю дождями, гремитъ въ громѣ, проносится въ вѣтрѣ. Онъ не недоступенъ, подобно Богу Израиля и находится въ болѣе непосредственномъ, и близкомъ съ нами общенiи. Индра Арiйцевъ — это возвышеннѣйшее выраженiе понятiя о божествѣ, это Зевесъ Грековъ; но какъ метафизическая идея невещественной и безконечной Сущности едва-ли могла возникнуть въ средѣ первобытнаго народа и никоимъ образомъ не могла закрепиться въ его сознанiи, то вскорѣ понятiе это вытѣснилось второстепеннымъ божествомъ — Агни, богомъ огня. Антропоморфизмъ необходимъ для религiознаго чувства; человѣкъ хочетъ видѣть, хочетъ сознавать подлѣ себя существо, на которое онъ возлагаетъ свои упованiя. Онъ разводить огонь и полагаетъ, что въ пламени этомъ пребываетъ самъ Агни, что Солнце и звѣзды — огни, подобныя нашимъ огнямъ и что потухая, послѣднiе возвращаются къ первымъ. Вскорѣ и на Солнце стали смотрѣть различно: вначалѣ, согласно съ временами года, а впослѣдствiи, согласно съ двѣнадцатью положенiями, которыя Солнце занимаетъ послѣдовательно на небосклонѣ. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то-же существо, облекались плотiю въ сознанiи послѣдовательныхъ поколѣнiй и служили для наименованiя особыхъ божествъ. Затѣмъ вознiкаетъ уже политеизмъ; желая подняться до начала вещей, человѣкъ придумываетъ бракъ Неба и Земли: нарождаются второстепенныя божества природы и, быть можетъ, такимъ образомъ возникло древнее преданiе о Кроносѣ и Реѣ у Грековъ.
Итакъ, космогонiя Арiйцевъ устанавливается сама собою, на основанiи естественнаго происхожденiя вещей. Чуждые самыхъ элементарныхъ астрономическихъ понятiй, Арiйцы втеченiе долгаго времени не задавались вопросомъ: почему Солнце погасаетъ вечеромъ на западѣ, а утромъ возгорается на востокѣ? Послѣ долгихъ исканiй, загадка была найдена: достигнувъ предѣловъ дневнаго пути, Солнце разоблачается отъ своихъ свѣтлыхъ одеждъ и съ мрачнымъ обликомъ проходить по небу на востокъ, гдѣ на слѣдующiй день восходитъ прежнимъ лучезарнымъ дискомъ. Въ то время, какъ Индра представляетъ божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворенiе тверди небесной послѣ солнечнаго заката. Такой способъ созиданiя божествъ даетъ намъ нѣкоторое понятiе о сбивчивости космогоническихъ познанiй у первобытныхъ народовъ.
Фактъ знаменательный въ исторiи Арiйцевъ, но яснѣе всякаго другаго свидѣтельствующiй о древности этого народа: ни Луна, ни звѣзды не считаются у него воплощенiемъ божества. Созвѣздiя не имѣютъ у нихъ особыхъ наименованiй, за исключенiемъ только Большой Медвѣдицы, а о двѣнадцати мѣсяцахъ едва-ли упоминается. Такой сабеизмъ предшествовалъ халдейской эпохи, представлявшей уже правильныя астрономическiя наблюденiя и основы теогоническихъ фабулъ. Даже планеты не отличались отъ неподвижныхъ звѣздъ и только Венера имѣла особое названiе, такъ какъ она являлась при восходѣ и закатѣ Солнца и противилась могуществу Индры.
Не поднявшись до уровня истиннаго пониманiя природы вселенной, могли-ли Арiйцы настолько отрѣшиться отъ антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности мiровъ? Земля и Небо — это нераздѣльная единица, населенная таинственными существами, изъ которыхъ каждое находится въ связи съ человѣчествомъ; очевидно, что все создано для человѣка и что вселенная совершенна въ томъ видѣ, въ какомъ она представляется намъ. Напрасно искали-бы мы здѣсь какихъ-либо указанiй на ученiе, подобное нашему; принимать-же слова за идеи — было-бы большою ошибкою. Вотъ то мѣсто въ Ригъ-Ведахъ, где мы замѣтили намекъ, самый благопрiятный для нашего ученiя: „О Агни,“ вскричалъ Васишта (Wasichta): едва ты родился, властитель мiровъ, какъ уже носишься по нимъ, подобно пастырю, посѣщающему свои стада!“ Но дѣло идетъ здѣсь не о звѣздныхъ мiрахъ и поэтъ, предшествовавшiй Ж. Б. Руссо, воспеваетъ послѣдовательное прохожденiе дневнаго свѣтила надъ различными народами Земли.
В то время, какъ Варуна, по сказанному нами, представляетъ Солнце ночи, поэмы Ведъ присоединяютъ къ нему Митру — новое название Солнца дневнаго. Этотъ Митра, какъ объясняетъ ученая паралелль г. Мори, можетъ быть родоначальникомъ персидскаго Митры, божества героическаго и побѣдоноснаго, сохранившаго большое сходство съ родителемъ своимъ. Основатель маздеизма (Зороастръ) прiурочилъ своему Митре часть признаковъ, свойственныхъ Агни Ведъ. Дѣйствительно, Митра и Ариманъ являются въ маздеизмѣ, равно какъ и въ религiи Ведъ, въ двухъ различныхъ видахъ: утренними и вечерними свѣтилами, подобными Фосфоросу Грековъ и Луциферу Римлянъ; но этотъ двоякiй характеръ оставилъ лишь слабые слѣды въ Зендъ-Авестѣ.
Персы точнее формулировали свои космотеологическiя верованiя. Они разсуждали — можно-бы сказать, бредили — съ бóльшею отчетливостiю о происхожденiи вселенной и предназначенiи разумныхъ существъ. По словамъ писателей Востока, дѣло мiрозданiя началось въ 15-й день мѣсяца Митры и завершилось въ теченiи шести дней; годовщина этого событiя торжеcтвовалась празднествомъ. По смерти, души переходили мостъ, за которымъ и воспринимали новую жизнь. Подобнаго рода вѣрованiя облекались астрономическими миѳами, мало-по-малу принимавшими характеръ дѣйствительности земной. Вмѣсто того, чтобы путемъ наблюдения и анализа явленiй возвыситься до познанiя истины, Персы придерживались психологическихъ мечтанiй, подъ которыми исчезли даже послѣднiе признаки первобытной опытной науки. Такимъ образомъ, ни Брама, ни Зороастръ, ни послѣдователи ихъ, не могли отрѣшиться отъ характерическихъ признаковъ, свойственныхъ земному человѣчеству.
То-же самое было и въ Китае, где, около шести вѣковъ до нашей эры, Конфуцiй проповѣдывалъ свою великую философскую систему. Ни научнаго наблюденiя, ни анализа. Конфуцiй представилъ только сводъ положенiй нравственныхъ, политическихъ и административныхъ. Мы не унижаемъ достоинства этихъ положенiй, но съ точки зрѣнiя нашего предмета, Китай тогдашняго времени, равно и соседняя ему Индiя, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до насъ Лаоти былъ болѣе мистиченъ и его главнѣйшее (положенiе (не хотѣлось бы намъ приводить его), состоитъ въ слѣдующемъ: „Мудрый полагаетъ все свое знанiе въ отсутствiи всякого знанiя.“ Этимъ подготовлялся буддизмъ. — Какъ ни замѣчательны нѣкоторыя астрономическiя наблюденiя Китайцевъ, у которыхъ правительственныя формы такъ тѣсно связаны съ понятiями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцамъ“*).
*) Ни въ сокращенномъ изложенiи астрономiи Китайцевъ, ни въ подобномъ же сочиненiи Ж. Б. Бiо, не упоминается о природѣ свѣтилъ и ихъ назначенiи.
Само собою разумѣется, что мы не станемъ искать въ буддизмѣ ни малѣйшихъ стремленiй, клонящихся въ пользу идеи множественности мiровъ. Эта невообразимая религiя есть ничто иное, какъ трупъ. Къ чему наблюдать, трудиться и мыслить? Дѣятельность — это безплодный трудъ; желательнѣе всего квiетизмъ или, скорѣе, лѣнь. Буддистъ могъ-бы сказать, не впадая въ парадоксъ, что высочайшее блаженство заключается въ отсутствiи всякаго блаженства. Примемъ ли буквальное толкование Бюрнуфомъ (Burnouf) слова Нирвана, допустимъ-ли толкованiе его противниковъ; во всякомъ случаѣ составившееся на счетъ буддистовъ мнѣнiе никогда не будетъ благопрiятно послѣднимъ. Буддисты въ широкихъ размѣрахъ осуществляютъ флегму тѣхъ юныхъ британцевъ, которые заставляютъ говорить своихъ сосѣдей, чтобы не утомлять себѣ языка.
Но — таковъ ужъ мiръ и ничего нѣтъ абсолютнаго въ природѣ — при болѣе близкомъ знакомствѣ съ народами не-классической древности, мы открываемъ — не въ ихъ наукѣ, но въ ихъ религiи — множество благотворныхъ идей, относящихся къ нашему предмету. Подводя, такимъ образомъ, основы для общаго обзора, мы встрѣчаемъ въ пантеистическомъ культѣ силъ природы Арiйцевъ, при преобладания упованiй здѣшней жизни, идею о странствованiяхъ души то въ горнихъ небесахъ, гдѣ онѣ сiяютъ, облеченныя тонкою плотью, то въ небесахъ неизменныхъ, гдѣ ихъ питаетъ Индра, то, наконецъ, на Землѣ, гдѣ онѣ воплощаются въ различныя существа. Позже, когда Индiею стала управлять организованная жрическая каста, причемъ первобытный натурализмъ замѣнился идеалистическимъ культомъ Брамы, существовало вѣрованiе, что высшее предназначенiе душъ состоять въ пребыванiи ихъ въ горнемъ небѣ. Подобныя теорiи, относящiяся къ понятiю о странствованiяхъ душъ, повидимому замыкаютъ въ себѣ идею множественности мiровъ; въ сущности-же, это воззрѣнiя чисто религiозныя, заняться которыми намъ представится случай впослѣдствiи и которыя не имѣютъ никакого отношенiя къ физическимъ наукамъ. Не мѣшаетъ, однакожъ, на нѣсколько мгновенiй остановиться на этихъ воззрѣнiяхъ, проливающихъ интересный свѣтъ на исторiю прирожденныхъ стремленiй духа человѣческаго.
„Душа отправляется въ мiръ, принадлежащiй ея дѣламъ“ говорится въ Ведахъ. Если душа совершила дѣла, ведущiя въ мiръ Солнца, она отправляется на Солнце... Человѣкъ, имѣвшiй въ виду вознагражденiе добрыхъ дѣлъ своихъ, по смерти отправляется въ мiръ Луны. Тамъ онъ поступаетъ въ услуженiе къ правящимъ половиною Луны въ перiодъ ея приращенiя. Послѣднiе съ радостью принимаютъ его, но онъ неспокоенъ и нетъ для него счастья; вся его награда состоитъ въ томъ только, что онъ достигъ мiра Луны. По прошествiи извѣстнаго врѣмени, служитель правителей Луны въ перiодъ ея приращенiя, нисходитъ въ адъ, гдѣ и возрождается червемъ, мотылькомъ, львомъ, рыбою, собакою, или подъ иною формою (формою человѣческою).“
„Въ мiрѣ Луны душа прiемлетъ награду за добрыя дѣла, которыя она совершила, не отказываясь отъ ихъ плодовъ: но награда эта длится извѣстное время, по истеченiи котораго душа воплощается въ низменномъ мiрѣ. Напротивъ, кто отказывается отъ воздаянiя за дѣла свои и ищетъ Бога съ твердою вѣрою, тотъ достигаетъ Солнца, Великаго Мiра“*).
*) La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.
Багавадъ Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися къ предмету ихъ мысли (Богу) и душами холодными, которыя переселяются въ мiръ Луны, но впослѣдствiи возвращаются назадъ, говоритъ: „Свѣтъ, день, эпоха приращенiя Луны, шесть мѣсяцевъ пребыванiя Солнца на сѣверѣ — вотъ времена, когда души, познавшiя Бога, отправляются къ Богу. Мракъ, ночь, ущербъ Луны, шесть мѣсяцевъ пребывания Солнца на югѣ — это время, когда iоги отправляются въ мiръ Луны, чтобы впослѣдствiи возвратиться оттуда.
Такiе же мысли встрѣчаются въ бóльшей части первобытныхъ релiгий, но мы не станемъ распространяться на счетъ подобныхъ вѣрованiй тѣмъ болѣе что обитатели свѣтилъ являются здѣсь результатомъ воззрѣнiй чисто-метафизическихъ. У Египтянъ существовали такiе же понятiя о предназначенiя души, понятiя, исчезнувшiя въ чрезмѣрномъ развитiи политеизма. Маздеизмъ продолжаетъ ихъ, сообщаетъ имъ новыя формы, но не точнѣе опредѣляетъ ихъ. Наконецъ, вавилонскiе Халдеяне создаютъ болѣе стройную систему, по которой переселенiе душъ въ неизвѣстныя небеса возобновляется каждыя 36,425 лѣтъ. Такимъ образомъ, въ предѣлахъ огромнаго астрологическаго перiода устанавливается, теченiемъ сознательной жизни въ безконечныхъ пространствахъ, нѣкотораго рода солидарность между небомъ и Землею.
Интересно и полезно присутствовать при первомъ пробужденiи мысли у первобытныхъ народовъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сознавать, что въ какомъ бы мѣстѣ земнаго шара ни находились послѣднiе, духъ человѣческiй проявляетъ одни и тѣ-же свойства, одни и тѣ-же первичныя стремленiя. Приподнимемъ-ли туманные покровы, облекающiе древнюю Скандинавiю; вспомнимъ-ли о первобытныхъ Кельтахъ и Гетахъ, чадахъ сѣвера, — и если внѣшняя форма ихъ мысли отличается отъ мысли народовъ юга меньшею степенью блеска, то все-же въ основѣ ея лежитъ тотъ-же страхъ предъ громадными силами природы, тотъ-же культъ пантеистическаго натурализма. Въ поэмахъ Осссiана (апокрифичны-ли онѣ, или нѣтъ) на столько-же выражаются подобныя стремленiя, какъ и въ Санкiяхъ (Sankyas).
До сихъ поръ мы не видимъ однакожъ, чтобы мысль о природѣ свѣтилъ опредѣлялась отчетливо, особенно съ точки зрѣния ихъ обитаемости. Воззрѣнiя поэтическiя и религiозныя носятся, туманныя, въ области беспредѣльнаго, не облекаются существенными формами и при малѣйшемъ къ нимъ прикосновенiи исчезаютъ, подобно безплотнымъ призракамъ. Но, быть можетъ, у народа болѣе способнаго къ научному наблюденiю, мы встрѣтимъ положенiя, болѣе прочныя и понятiя, менѣе неопредѣленныя.
Жанъ Рено изложилъ недавно космогонiю первобытныхъ Галловъ и трудъ его, болѣе обширный, чѣмъ можно было предполагать въ виду недостаточности историческихъ свидѣтельствъ, на рацiональномъ основанiи представляетъ философскую систему друидовъ, опредѣлившуюся съ бóльшею точностью, чѣмъ всѣ предшествовавшiя ей системы. Что друидамъ, до нѣкоторой степени были известны дѣйствительныя движенiя мiровъ и положенiе послѣднихъ въ пространствѣ — это является достовѣрнымъ въ виду оставшихся друидическихъ памятниковъ, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галловъ существовала физическая астрономiя и чтобы они замѣчали аналогiю между Землею и другими планетами. Вотъ, однакожъ, замѣчательное свидѣтельство, оставленное намъ Гекатеемъ (Hecatée). Историкъ этотъ говоритъ, что Луна, видимая съ острова Великобританiи, кажется гораздо бóльшею, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ и что на поверхности ея замѣчаются даже горы, подобныя земнымъ. Не отсюда-ли басня, приводимая Плутархомъ и о которой мы поговоримъ въ слѣдующей главѣ? Какъ-бы то ни было, не подлежитъ сомнѣнiю, что друиды смотрѣли на Луну, какъ свѣтило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тѣла.
Въ Галлiи, въ Халдеѣ, да и вездѣ впрочемъ, астрономiя и религiя находились мъ столь тѣсной взаимной связи, что отдѣлить первую отъ второй, или указать относительно первой такiя черты, которыя не были-бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говоритъ, что наблюденiе неба составляло оффицiальную обязанность касты друидовъ. Слѣдующiя слова Тальезена (Taliesen) доказываютъ, что Галламъ была извѣстна истинная система вселенной: „Я спрошу у бардовъ — говоритъ онъ — чтó поддерживаетъ мiръ и почему, лишенный подпоръ, онъ не падаетъ. Но что могло-бы служить подпорою? Мiръ — это великiй странствователь! Онъ безпрерывно движется, а между тѣмъ спокойно несется по пути своемъ и какъ дивна форма пути этого, если мiръ не уклоняется отъ него ни въ одну сторону!“ Нѣкоторые изъ кельтическихъ памятниковъ свидѣтельствуютъ объ успѣхахъ астрономiи у Галловъ.
Мы не рѣшаемся высказать здѣсь мнѣнiе вышеприведеннаго автора, будто Пиѳагоръ заимствовалъ у бардовъ свѣдѣнiя относительно той системы мiра, которой онъ училъ посвященныхъ въ его эзотерическую доктрину. Однакожъ между доктриною друидовъ и пиѳагорейцевъ существуетъ такая аналогiя, что мы считаемъ Пиѳагора скорѣе ученикомъ друидовъ, чѣмъ египетскихъ жрецовъ. Действительно, пиѳагорейская школа во главѣ догматовъ своихъ ставила догматъ метампсихоза.
Орфей первый изъ Грековъ проповѣдывалъ ученiе наше. Проклъ, (Proclus) in Timoeum, lib. IV, передаетъ намъ стихи, въ которыхъ говорится, что Луна есть мiръ, на которомъ существуютъ горы, люди и города.
Altera terra vega est quam struxit, quamque SelenemDii vocitant, nobis nota est sub nomine Lunae:Haec moutes habet, ac urbes, aedesque superbas. *)
*) Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, котораго существованiе очень сомнительно, ни Пиѳагору, то ихъ можно приписать пиѳагорейцу Кекропсу. Orphicum carmen, говорить Цицеронъ (D nat. deor L. I) Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis.
Нѣкоторыя изъ греческихъ, а также и римскихъ школъ проповѣдывали, съ различныхъ однакожъ точекъ зрѣнiя, доктрину множественности мiровъ, и только здѣсь анализъ открываетъ тѣ изъ побужденiй, которыми мотивировались подобныя воззрѣнiя на вселенную, или которыя гармонично сливались съ послѣдними. Заканчивая изложенiе предмета нашего въ древнiя времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображенiями, такъ какъ къ намъ не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намѣрены представить, можетъ быть примѣнена ко всѣмъ временамъ: если условiя и самые мотивы человѣческаго самолюбiя измѣняются согласно съ вѣками и народами, то нельзя сказать этого о духѣ человѣческомъ, повсюду подобномъ самому себѣ.
На первыхъ порахъ, число философскихъ системъ представляется столь громаднымъ, что трудно обознаться среди ихъ и дать имъ ясную квалификацiю. Но при болѣе внимательномъ наблюденiи мы замѣчаемъ, что прежде всего онѣ могутъ быть сведены къ двумъ главнымъ системамъ и затѣмъ еще къ двумъ другимъ системамъ, исторически слѣдующимъ за первыми. По первой системѣ, системѣ матерiалистовъ, существуетъ только чувственный мiръ; наша душа есть ни-что иное, какъ совокупность впечатлѣнiй, воспринимаемыхъ нами отъ предметовъ внѣшняго мiра и возбуждаемыхъ ими представленiй, подобно тому, какъ Богъ есть несознательная единица всѣхъ явленiй природы. Но такъ какъ столь исключительная система не объясняла всѣхъ явленiй природы, то наблюденiе незримыхъ феноменовъ, совершающихся въ нашемъ сознанiи и никоимъ образомъ невыясняемыхъ системою матерiалистовъ, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистовъ или идеалистовъ. Последняя система столь-же полна, какъ и первая, но подобно первой, не можетъ быть допущена отъ всего прочаго. Предаваясь поочередно исключительному изученiю то первой, то второй изъ системъ, человѣкъ не замедлилъ усмотрѣть, насколько онѣ противоположны одна другой, насколько онѣ несостоятельны и насколько, несмотря на ихъ антагонизмъ, онѣ не удовлетворяютъ нашей великой потребности знанiя. Здравый смыслъ вскорѣ покончилъ съ этими человѣческими измышленiями: сомнѣваясь какъ въ первой, такъ и во второй системахъ, онъ впадаетъ въ скептецизмъ — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непослѣдовательную. Но въ силу той-же непослѣдовательности скептицизма, душа приходитъ къ потребности вѣрованiя; переходя отъ одной системы къ другой и не находя удовлетворительною ни одну изъ нихъ, она предается наконецъ мистицизму, пылкому и свободному отреченiю отъ дѣйствительности и погружается въ лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вѣчно неизвѣстной.
Собственнымъ опытомъ убѣдившись въ филiацiи главнѣйшихъ философскихъ системъ, къ которымъ могутъ быть сведены всѣ ихъ варiанты полагаемъ, что нѣтъ на свѣтѣ ни одного пытливаго ума, который не старался-бы изучить каждую изъ системъ этихъ, не убѣдившись въ концѣ концовъ, что ни одна изъ нихъ не можетъ быть допущена исключительно, что каждая изъ нихъ заключаетъ въ себѣ извѣстную долю истину и что благоразумiе требуетъ, чтобы въ духѣ нашемъ существовало равновѣсiе, хоть-бы и неустойчивое: другого, впрочемъ, и нѣтъ въ природѣ.
И такъ, въ какомъ неизмѣнномъ видѣ вопросъ о множественности мiровъ является предъ судомъ каждой изъ указанныхъ философскихъ систем?
Матерiалисты, смотрящiе на вселенную, какъ на несознательное и вѣчное произведенiе слѣпыхъ силъ, не признающiе первичной и конечной причины и усматривающiе поочередно причину въ предшествовавшемъ дѣйствiи, а дѣйствiе въ причинѣ, допускаютъ, что вслѣдствiе свободнаго дѣйствiя стихiй, въ безпредѣльныхъ пространствахъ могли возникнуть одинъ или многiе мiры, даже безконечное множество мiровъ, подобныхъ обитаемому нами. Для нихъ идея безконечнаго множества мiров заключается въ предѣлахъ возможнаго, а идея ихъ множественности — въ предѣлахъ вѣроятнаго; для нѣкоторыхъ-же послѣдняя представляется необходимою.
Идеалисты полагаютъ, что разумное начало управляло творенiемъ и распорядкомъ всего сущаго и что природа необходимо должна имѣть извѣстную цѣль. Къ предъидущимъ предположенiямъ относительно того, что все сущее произведено свободнымъ дѣйствiемъ мiровыхъ началъ, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающiя изъ идеи разумнаго управленiя вселенною. Имъ отрадно думать, что красота и гармонiя, усматриваемыя на Землѣ, проявляются, быть можетъ, въ болѣе совершенномъ видѣ въ небесныхъ пространствахъ и что бесконечное богатство явленiй, которое мы, такъ сказать, только предвкушаемъ здѣсь, свободно развивается въ предѣлахъ эфира. Кромѣ того, они вѣрятъ въ существованiе и въ безсмертiе души и требуютъ для будущей жизни своей мѣста въ горнихъ обителяхъ. Скептики... Они не были-бы скептиками, если-бы, подобно идеалистамъ, легко допускали что-либо. Поэтому мы видимъ, что они всевозможными мерами стараются возражать противъ допущенiя какого-бы то ни было положенiя, не опасаясь даже отрицать то или другое, изъ одного удовольствiя отрицать, тѣмъ болѣе, что возражать имъ очень не легко. Межъ нами будь сказано, люди эти очень полезны: безъ нихъ матерiалисты и идеалисты не рѣдко доходили-бы до крайнихъ предѣловъ абсурда. Скептики — это противовѣсъ добросовѣстнымъ мыслителямъ. Что касается идеи множественности мiровъ, то они сильно поддержили-бы ее, если-бы вообще она отвергалась; но какъ въ сущности эта идея не задѣваетъ ни одной изъ теорiй, то скептики не прочь даже и подтрунить надъ ея защитниками.
Наконецъ, вотъ мистики. Для нихъ не существуешь ни малѣйшаго повода отвергать идею множественности мiровъ; напротивъ, у нихъ есть многiе поводы для ея допущенiя. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемыя существа, которыми можно-бы населить безконечное число мiровъ. Но съ ними надо соблюдать осторожность и не заходить въ ихъ владѣнiя, такъ какъ извѣстно, что по принцiпу скептики стоять внѣ всякаго научнаго наблюденiя, а это именно наблюденiе и составляетъ нашу опору.
Исторiя въ двухъ словахъ объяснить такую классификацию философскихъ идей и степень ихъ расположенiя въ пользу нашего ученiя. Iонiйская школа, основанная ѳалесомъ, отчасти школа Элея (Elée) и эпiкурейцевъ принадлежатъ къ первой группѣ. У Римлянъ, корифеемъ школы этой является Лукрецiй. Школы Пиѳагора, Сократа и Платона относятся ко второй группѣ; Аристотель принадлежитъ къ двумъ группамъ разомъ и въ этомъ отношенiи онъ великъ, какъ философъ, не смотря даже на его заблужденiя по части астрономiи. Софисты, циники, ново-академики принадлежатъ къ третьей группѣ и, наконецъ, Александрiйская школа и неоплатонизмъ — къ четвертой.
Въ числѣ Грековъ и Римлянъ, подобно тому какъ и между сынами нашего вика, были люди, не имѣвшiе никакого мнѣнiя, не развивавшiе свой умъ изученiемъ природы, очень мало размышлявшiе о томъ, чему слѣдуетъ и чему не слѣдуетъ вѣрить и не заботившiеся о вопросахъ отвлеченныхъ. Мы и не упоминали-бы объ этихъ людяхъ, если-бы между ними не встречались порою творцы системъ, интересныхъ для изученiя. Къ числу послѣднихъ относятся системы, основанныя на антагонизмѣ Сухаго и Влажнаго началъ, Свѣта и Мрака, Геометрическiя формы, Стремленiя естественныя — системы, изъ которыхъ возникали различные мiры, устроенные согласно съ фантазiею ихъ творцовъ. Таковы были еще космогоническiя теорiи по началу происхожденiя чиселъ, по которымъ вселенная начинается точкою и продолжается линiею — первичными движенiями, изъ которыхъ рождаются время и пространство.
мистики
в началоназад
epizodsspace.narod.ru
Научный натурализм | SolNoctis.Ru • Философия Оккультизма
Уникальная миссия гуманизма в современном мире определяется его приверженностью научному натурализму. Большинство принятых ныне точек зрения на мироустройство являются по своему характеру религиозными, мистическими или теологическими. Истоки этих взглядов прослеживаются далеко в древности, во временах доурбанистического, кочевого и земледельческого обществ, но только не в складывающейся ныне современной индустриальной или постиндустриальной глобальной информационной культуре. Научный натурализм помогает человеку выработать логически последовательное мировоззрение, свободное от пут метафизики или теологии и основанное на науке.
• Во-первых, научный натурализм представляет собой комплекс методологических установок. Согласно методологии натурализма, любые гипотезы и теории должны подтверждаться экспериментально, обосновываться естественными причинами и фактами. Не допускается предполагать оккультные причины или прибегать к объяснениям трансцендентального характера. Научные методы не непогрешимы, они не дают нам неизменных абсолютных истин; однако в конечном итоге именно эти методы оказываются наиболее надежными из всех имеющихся в нашем распоряжении, позволяют расширять наши познания и решать стоящие перед человечеством проблемы. Они оказали мощное воздействие на становление мировой цивилизации. В наши дни широкие слои общества сознают практическую ценность науки, то, что наука дает положительные результаты.
К сожалению, применение научных методов зачастую ограничивается узко специальными проблемами, и более общие приложения науки, способные формировать наше понимание действительности, игнорируются. Гуманисты считают, что необходимо расширить применение методов науки на другие области человеческой деятельности, и что не должно вводиться никаких ограничений для научных исследований, за исключением случаев, когда такие исследования нарушают права личности. Попытки препятствовать свободному исследованию по каким-либо моральным, политическим, идеологическим или религиозным соображениям в прошлом неизменно терпели неудачи. Нельзя недооценивать возможные благие результаты непрекращающихся научных открытий.
• Во-вторых, возможности, которые предоставляет наука для расширения наших познаний о природе и человеческом поведении, колоссальны. Научный натурализм являет собой космическое мировоззрение, основанное на верифицируемых гипотезах и теориях. Свои представления о действительности он строит не на религии, поэзии, литературе или искусстве – хотя все перечисленное является важным проявлением человеческих интересов. Научные натуралисты придерживаются определенной формы нередуктивистского материализма; естественные процессы и события адекватнее всего описываются материальными причинами. Эта форма натурализма оставляет место идее многообразия вселенной. Хотя природа имеет физико-химическую основу, ее процессы и объекты доступны наблюдению на многих уровнях: это субатомные частицы, атомы, молекулы; это гены и клетки; микроорганизмы, цветы, растения и животные; психологическое восприятие и познание; социальные и культурные институты; это планеты, звезды и галактики. Отсюда вытекает возможность соответствующих несхожих картин мира, в зависимости от области исследования – физической, биологической, социальной или психологической. Указанное обстоятельство не избавляет нас от необходимости понимать и ценить различные моральные, эстетические и иные культурные проявления человеческого опыта.
• В-третьих, натуралисты полагают, что нет достаточных научных свидетельств в пользу религиозных ин-терпретаций действительности или предположения оккультных причин. Классические трансценденталистские учения, несомненно, выражали страстную экзистенциальную потребность человеческих существ, стремящихся побороть смерть. Однако научная теория эволюции предлагает более скромную картину места человека в мире и основывается на доказательствах, полученных широким кругом научных дисциплин. Мы прямо осуждаем попытки некоторых ученых, о которых часто возвещают средства массовой информации, навязать общественному мнению потусторонние интерпретации природных феноменов. Ни принятая современная космология, ни эволюционный процесс не дают достаточных оснований для той умственной конструкции, согласно которой вера перешагивает пределы доступного эмпирическому наблюдению. Мы думаем, что для человечества настало время осознать собственную зрелость – отбросить пережитки первобытного магического мышления и мифотворчества, подменяющие истинное постижение природы.
solnoctis.ru
Натурализм - это... Что такое Натурализм?
(от лат. natura – природа), литературное направление, сложившееся в Европе и США в последней трети 19 в. Натурализм исследовал человека и его жизнь в обществе, стремясь показать её с максимальной реалистичностью и уделяя особое внимание взаимодействию человека и той среды, в которой он существует. Название этого направления связано с идеей о подобии общества и природы: писатель может изучить общество так же, как учёный-естествоиспытатель изучает природу, может открыть законы, установить связи. Представители натурализма считали, что природа человека обусловлена средой, обществом, окружением. Одна из основных задач – привлечь внимание общества к тому, в каких ужасных условиях живут простые люди, показать, как эти условия ломают их психику и делают их жизнь невыносимо тяжёлой. Писатели старались максимально приблизить произведение к документальной форме: они отказывались от выведения морали, философских рассуждений в пользу изображения жизни «под диктовку» реальности. Это позволило литературе 19 в. расширить круг тем и мотивов, показать новые пласты действительности. Основателем натурализма был Э. Золя (автор цикла романов «Ругон-Маккары», куда входили: «Чрево Парижа», «Жерминаль», «Земля», «Западня», «Нана» и др., всего 20 романов). Золя в своих произведениях показывал жизнь людей из низов (напр., роман «Жерминаль» изображает жизнь шахтёров) или применял ту же описательную документалистскую методику, чтобы показать безнравственность и бездуховность высшего общества («Нана»). Вокруг Золя в 1870-е гг. сложилась натуралистическая школа, куда входили Э. де Гонкур (автор романов «Жермини Лассерте», «Актриса» и др., написанных совместно с братом Ж. де Гонкуром), Г. де Мопассан («Жизнь», «Милый друг»), Ж. К. Гюисманс («Там, внизу», «Наоборот», «По течению»), А. Доде («Набоб»). Э. Золя разработал теорию натурализма, изложенную в сборниках «Экспериментальный роман», «Романисты-натуралисты» и др. В кон. 1880-х гг. натуралистическая школа распалась. Представители натурализма стали появляться и в других странах – А. Хольц и Г. Гауптман в Германии, Х. Гарленд и С. Крейн в США. В Италии появилось аналогичное движение в литературе – веризм. В России термин «натурализм» не был употребителен, хотя сходные тенденции к максимально реалистичному описанию действительности проявлялись в творчестве представителей натуральной школы. Философские предпосылки натурализма связаны с позитивизмом, особенно с теориями О. Конта о «биологическом» изучении общества и выявлении определённых стадий в его развитии (так же, как в развитии живого организма). Уподобление художественного произведения научному трактату привело к тому, что главной ценностью для натуралистов в литературном произведении стала познавательная, сведения, которые можно получить из него о людях и обществе. Акт эстетического наслаждения был приравнен к акту познания. При этом писатель, как учёный, не включал в произведение свои собственные идеи и верования. В литературе предшественниками натурализма можно назвать Шанфлёри, Л. Э. Дюранти, Г. Флобера.
Литература и язык. Современная иллюстрированная энциклопедия. — М.: Росмэн.
Под редакцией проф. Горкина А.П.
2006.
ОГЛАВЛЕНИЕ ГЛАВА I.
