Глава I. Коллективные представления в сознании первобытных людей и их мистический характер. Сознание первобытного человека
Характерные черты сознания первобытного человека
⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 9Следующая ⇒
Сознание человека первобытной эпохи, в первую очередь, характеризуется высокой степенью слитности с природой: силы природы еще не противопоставляются человеку, а находятся с ней в таинственном связи Ощущение бы бессилие перед грозными и непонятными для первобытного человека природными явлениями особенно усиливалось во время стихийного бедствия: извержение вулканов, землетрясений, наводнений, лесных пожаров, засух и других подобных явлений Беспомощность вызвала к жизни поклонения грозным силам природы, привела в конечном итоге к ееї обожания Это обусловливает появление таких ранних форм религии каканимизм, магия, тотемизм, фетишизм т.д. О ранние формы религии пойдет речь в третьем разделе
Во-вторых важной характеристикой первобытного сознания была также слитность индивида с коллективом, соплеменниками, с \"Мы\" Человечество сумело выжить, сохраниться как вид и обеспечить свое существование в начале свое ой истории благодаря постоянно растущей его способности к объединению усилий на основе максимального ограничения потребностей и интересов отдельного индивида и строгого соблюдения приоритета рода, коллектива благодаря растворению отдельной человеческого существа в коллективе, ееективі, її абсолютной социализации
Давление первобытного коллектива на индивида был огромный, индивидуальное \"я\" здесь не имеет самостоятельного значения и ценности, потому что индивид интегрирован в общину не как автономная единица, а как доля органических ного целого, не мыслима без него В начале своей истории человек, подвергаясь жесткий тотальный влияние общественных норм, способных заблокировать любые проявления индивидуализации, былаації, була стопроцентно социальным существом
На место инстинкта самосохранения, который был главной детерминантой мотивационной сферы поведения члена первобытного стада, приходят система табу, которая основывалась исключительно на запрете Табу блокировали асоциальные проявления животных инстинктов и охраняли жизненно важные для существования рода принципы коллективной жизни: недопущение кровнородственных половых связей, порядок р распределения пищи, неприкосновенность личности вождя т.д. Табуитивни запрета никогда не сопровождались разъяснением их необходимости Объяснить это можно лишь чрезвычайноно низким уровнем развития сознания и языка первобытного человека, уровня его способности к рефлексии, не превышал уровня трехлетней ребенка Для того чтобы следовать запретам табу, индивиду достаточно было чувство страха перед нарушением запретов н Страх - что со мной сделают? ї регуляции в первобытном обществе
Кроме того, в рамках этого общества, действовал и другой важный механизм социальной регуляции - стыдСтыд - это чувство общинно-групповое, предполагающее постоянное оглядки индивида на окружающих: что обо мне скажут или сказали бы \"свои\"? \"они\" - \"мы\" Стыд более сложное по сравнению со страхом культурное явление, которое побуждает индивида придерживаться групповых норм обязанностей по отношению к своим
Культура, таким образом, с самого начала существования общественной организации и на протяжении всей первобытной эпохи по отношению к отдельному индивиду носит прежде репрессивный и ограничительныйхарактер
Усвоение и передача необходимых образцов поведения осуществлялись путем показа и копированияпередавались от поколения к поколению, превращаясь в утвержденный ритуал Всю жизнь первобытного человека проходило в выполнении множества ритуальных обрядов и процедур, которые, не имея рационального пояс снення, приобретали магического характера Ритуалы представляют собой особые символические действия, которые обеспечивали эмоционально-смысловое отождествление индивида со своим родом, передачу опыта, объединение рода и религий но-магическое воздействие на различные явления и обстоятельства (например, ритуал инициации) Ритуалы требовали от каждого индивида слепо, неосознанно подражать устоявшиеся образцы поведения и полностью исключали творческую са мостийнисть Первоначальный коллектив отрицает индивидуальность и новаторскую поведение, а потому толькоьки традиционная поведение находила моральное одобрение Таким образом, табу и ритуалы выступали важнейшими регуляторами общественных отношений в первобытную эпоху
Главным информационным каналом первобытной культуры, в связи с отсутствием письменности, былатрудовая деятельность Усвоение и передача смысла трудовых операций происходили в невербальной форме, т.е. без слов Показ и подражания были основными средствами обучения и общения в общине Действия, после которых наблюдается ався какой-то полезный результат, становились образцами, которые копировались и передавались от поколения к поколениюня.
Третьей важной характеристикой сознания первобытного человека было доминирование образно-эмоциональных, интуитивных моментов в мышлении, веры, что наиболее ярко проявляется в мифологической картине мира Более дет тально об особенностях мифологического сознания смотри работу Кессиди \"От мифа к логосуогосу".
Важной характеристикой первобытной культуры был ее синкретизм (от греч - сочетание) - отсутствие дифференциации ее форм на науку, религию, искусство Все сферы тесно связаны с разнообразием формпрактической жизни первоначальной человеческого сообщества
13) АНТИЧНАЯ МИФОЛОГИЯ И ЕЕ РОЛЬ В КУЛЬТУРЕ АНТИЧНОСТИ
Роль античной мифологии в культуре
В первую очередь следует начать с Античности (antiquitas - древность, цивилизация древней Греции и древнего Рима ). В Античности следует искать истоки многих ценностей, которые составили впоследствии европейскую культуру. Античность подразделяется на несколько эпох: Ранняя Античность (VIII в. до н. э. — II в. до н. э.). Классическая Античность (I в. до н. э. — I в. н. э), золотой век античного мира. Поздняя Античность (II—V н. э.). В общем счете больше дюжины веков Античного наследия мировой культуре с VIII в. до н. э. до V века нашей эры. Конечной эпохой, Поздняя Античность, сопровождалась распадом Римской империи.
Миф в литературе - сказание, передающее представления людей о мире, месте человека в нём, о происхождении всего сущего, о Богах и героях; определенное представление о мире, Античном мире. Поскольку мифология осваивает действительность в формах образного повествования, она близка по своему смыслу художественной литературе.
В современном обществе велик интерес к древним культурам. Это связано с тем, что культуры современных народов немыслимы без прошлого. Литература, искусство и философия Древней Греции дали толчок развитию европейской культуры. Древняя Греция открыла человека как прекрасное и совершенное творение природы, как меру всех вещей. Великолепные образцы греческого гения проявились во всех сферах духовной и социально-политической жизни: в поэзии, архитектуре, скульптуре, живописи, политике, науке и праве. Мифы античности являются достоянием прошлого и настоящего, сохраняя мировоззрения древних греков и римлян.
Историческое развитие всего человечества нельзя представить без античности. Греция и Рим оставили множество мифов. Миф объясняет любое природное событие волей божества, то есть причина выводиться за пределы самой природы, перемещается в небесную область, вверяется богами.
Роль античной мифологии в культуре
Античная литература (по латыни «антиквус» - значит « древний»), т. е. литература Греции и Рима, зародилась несколько тысячелетий назад. Она была самой ранней литературой в Европе. Греческая литература, или, точнее, письменные памятники греческой литературы, возникла в Греции не раньше VIII в. до н. э.. Им предшествовало огромное устное творчество греческого народа, развивавшееся в течение многих столетий, а может быть, тысячелетий. Первые известные нам памятники греческой литературы - это поэмы Гомера «Илиада» и «Одиссея». Они и явились результатом этого векового развития устного народного творчества в Греции. Периодом наивысшего развития греческой литературы был V век до н. э., который называется также периодом греческой классики.[8,с.311] Возрос интерес к внутреннему миру выразился в оформлении лирики как литературного жанра (в VII в. до н.э.). И естественно, что ведущей темой нового жанра стала любовь. Наряду с наиболее яркой лирикой о любви-страсти (поэтесса с о. Лесбос Сапфо) возникла лирика о любви-игре, развлечении или разновидности интеллектуального общения, где также проявляется индивидуальность (Анакреонт).
Наряду с интимной лирикой возникла лирика гражданская, обратившаяся уже к обществу, а не к отдельному герою (Солон, Тиртей), а также ямбы - стихи назидательной, нередко сатирической направленности (Архилох, Мимнерм, Гиппонакт). Сочетание различных типов мировоззрения с лирическим началом создало греческую трагедию -- наивысшее достижение античной культуры периода высокой классики. Для драматических представлений строили на склонах холмов обширные амфитеатры, рассчитанные на десятки тысяч зрителей.
Греческая литература всегда привлекала к себе героикой, высокими гуманистическими идеями, непосредственной свежестью. Мифологические элементы в литературе не выделялись, а рассматривались, как обычный ход вещей, поэтому в литературе в большей степени боги являлись, обычно действующими персонажами.
Греческая литература выросла на основе богатейшего народного творчества, на основе мифологии. Мифология возникла в ту эпоху, когда греки жили еще общинно-родовым строем (до VIII в. до н. э) и весь мир казался им огромной общиной, огромным родом, в котором были свои семьи, свои деды и внуки, свои родители и дети. Древний грек одушевлял, таким образом, всю природу. При помощи своего богатого воображения он зачастую представлял ее в причудливых, фантастических и необычайных художественных образах.
Воображение древнего грека рисовало ему самые фантастические существа. Но в каком бы виде они ни являлись, все они держали в своих руках его жизнь, все они были демонами или богами, населявшими каждый ручей, каждое озеро, лес, рощу, горное ущелье.
Небо было полно богов, грозных или милостивых к человеку: то Солнце - Гелиос мчится по небесной дороге на огненной колеснице, то озаряет землю Луна - Селена, то Эос - Заря в лазоревом одеянии возвещает утро.
Взглянет человек на море, а там бог Посейдон разбивает волны своим трезубцем, трубят в раковины тритоны, резвятся нимфы- океаниды; в лес и горы опасно ходить человеку - там в каждом дереве живет нимфа - дриада, можно попасть в болото нимфам - лимнадам, в горах запутают дороги нимфы - ореады, а то нападет на человека страх, который вызывает козлоногий бог Пан. И даже под землей, в царстве мертвых, бог Аид и богиня Персефона встречают и стерегут умерших.
А над всем миром возвышается снежная гора Олимп, где в окружении бессмертных богов обитает Зевс, отец и владыка вселенной. Дворцы на Олимпе построены богом Гефестом, на пирах там играет бог искусств и наук Аполлон, девять сестер - муз поют под лиру Аполлона. Рядом с Зевсом восседают его супруга, грозная и ревнивая Гера, и дочь его Афина - Паллада, воинственная, всегда готовая к бою богиня.
Не сразу боги греческой мифологии получили свой антропоморфный, т. е человекоподобный, вид. Это происходило постепенно вместе с экономическим и культурным развитием общества. В более древнюю эпоху матриархальной общины, когда человек еще больше зависел от природы, испытывая страх перед ее стихиями, боги рисовались человеку в ужасном зверином облике, например, таких чудовищ, как Химера, Медуза, Ехидна, Лернейская гидра, Сфинкс и др. Химера имела тело льва, козы и дракона, извергала из трех пастей огонь и несла с собой смерть. У Медузы, одной из трех Горгон, вместо волос шевелились живые змеи, и она одним взглядом своих глаз превращала все живое в камень. В пещере под скалой обитала и наводила страх на людей нимфа с прекрасным лицом, но с телом чудовищной змеи. Среди болот жила девятиголовая Гидра, на месте каждой срубленной головы которой могли вырасти новые две. Чудовище Сфинкс (по-гречески «Сфинкс» женского рода) имело голову и грудь женщины, а туловище - крылатого льва с когтистыми лапами. Среди этих страшилищ были Орф - собака, пес Цербер с пятьюдесятью головами, стороживший вход в царство мертвых, Немейский лев, Тифон с сотнями змеиных голов, извергавших пламя и дикие вопли, гиганты с телом человека и змеи и великое множество других чудищ, столь же диких и страшных, как сама природа, грозно владевшая человеком.
Все этапы мифологии, начиная с древнего представления о демонах-чудовищах и кончая мифами о героях и очеловеченных богах, представлены в героических песнях греков, так называемом гомеровском эпосе.
Эпос означает не что иное, как слово о подвигах (по-гречески «эпос» - «слово»), песни, которые исполняли странствующие певцы. Под аккомпанемент лиры их пел или аэд-сочинитель песен, или рапсод - исполнитель и собиратель героических сказаний. Предание считает создателем древнегреческого эпоса Гомера, слепого бродячего аэда, нищего певца. Уже в классической Греции имя его было окружено легендами. Многие впоследствии считали это имя нарицательным. «Гомер» на одном из греческих диалектов значит «слепой». Многие ученые, не понимая, как один человек мог создать устно и держать в памяти тысячи стихов «Илиады» и «Одиссеи», ставили под сомнение существование самого Гомера.
Героический эпос возник на побережье Малой Азии и близлежащих островах. Создан он в основном на особом, ионийском наречии. «Илиада» и «Одиссея» входят в так называемый Троянский мифологический цикл, который объединяет ряд мифов, отражающих борьбу греков за овладение малоазиатским городом Илионом, или Троей. «Илиада» изображает несколько эпизодов из десятого года осады Трои; «Одиссея» - возвращение на родину одного из героев-ахейцев, Одиссея (в героическом эпосе нет еще общего наименования для всех греческих племен).
Долгое время эти события считали чисто мифическими, легендарными, хотя сами греки уже издавна упорно повторяли, что Троянская война была примерно в XII в. до н.э. Постепенно Троянская война и поход греков приобретали реальные черты.
Интересно также отметить, что гомеровский эпос отразил в себе еще более древнюю культуру, а именно культуру острова Крита, процветавшую накануне распространения ахейских племен в XIII-XII вв. до н. э. У Гомера можно найти много элементов быта, жизни общества, напоминающих об этой древней культуре.
14) АНТИЧНОСТЬ КАК ТИП КУЛЬТУРЫ
Читайте также:
lektsia.com
Сознание первобытного человека
Сознание первобытного человека определят как мифологическое, слово это означает:
Особого рода рассказы о сотворении мира и человека, о богах и героях, о конце света и т дОсобое мировоззрение, которое подразумевает реальность этих рассказов.
Сущность мифологического сознания пояснить довольно тяжело, потому что так же как и древние люди мы живем внутри мифов только других. Примерно же описать мифологическое сознание можно так: Это черезвычайно яркое и живое переживание реальности, основанное на тех или иных текстах, которые получают священное значение безоговорочно маркируется позитивно и т. д. Можно сказать, что в сущности все мировосприятие такого человека выстраивается вокруг этого текста.
Искусство эпохи первобытности
В первобытную эпоху зародились фактически все виды изобразительного искусства, которые существуют и сейчас: Графика, живопись, скульптура и т д . Кроме тгог стоит отметить, что в древнейшею эпоху появляется и музыка.
Древний восток.
Можно с уверенностью утверждать, что первые цивилизации ( то есть достаточно высокая стадия развития культура появилась именно на востоке, потому что: Производящая прибыльная экономика, письменность, частная собственность и классы, многолюдные города и т д)
Древний восток это традиционное общество (подробности в лекциях раннее).
Культура древнего Китая
Общее замечание
1. Изолированное географическое положение, которое способствовало формированию у древних китайцев откровенно этноцентрической психологией.
2.Китайцы всегда были чрезвычайно высокого мнения о своей культуре и до сих пор полагают ее самой древней и развитой. В Китае всегда в очень высокой степени ценили образованность, культуру и цивилизованность; прежде вего форме литературных и около литературных занятий.
3. Древний Китай относят к «речным цивилизациям», со всеми вытекающими последствиями: аграрная основа экономики, жесткая политическая власть, многочисленный чиновничий аппарат, подчинение интересов личности интересам коллектива.
В качестве главного культур образующего фактора выступали 3 великих учения: Конфуцианство, таосизм, буддизм.
Конфуцианство:
Суть конфуцианство особенно на первоначальном этапе его существования можно определить не как религию, а как идеальную социальную систему, главная задача которой выстроить особые отношения между людьми.
Сущность и особенности конфуцианства: Консерватизм (неизменность).
Главный социальный принцип конфуцианства – это подчинение поведение человека колоссальному количеству ритуалов, обрядов, этикетов и т д, церемония.
Общий смысл всех этих церемоний подчиняется так называемому принципу «сыновней почтительности»
Принцип сыновней почтительности: гос-во полагалось общей семьей, а император общим отцом и соответственно все отношения сверху до низу выстраивались подобно тому, как они встраиваются в идеальной семье главными словами для любого древнего китайца: долг, верность, преданность, послушание и т д
Еще одним важным элементом в конфуцианской социокультурной системе было понятие «благородный муж»: Оно включает в себя массу всяких достоинств сосредоточенных в одном человеке; само собой разумеется что все свои таланты благородный муж просто обязан был употребить на благо общества и гос-ва.
Вывод: Конфуцианство в начале своего существования не мало не интересовалось всякого рода «мистическими вопросами», такими как вечная молодость и т д Этими проблемы разрабатывались другими великими учениями такими как: Даунсизм и Чаньгбуддизм.
Даосизм: Связано с именем великого и легендарного мудреца Лао-Дзы, и с понятием Дао.
На первоначальном этапе своего существования Даосизм принципиально занималось своими вещами, которыми не интересовало конфуцианство, это проблема устройства вселенной, устроения мира достижения практического бессмертия или проявлении жизни в максимально степени. Понятие Дао очень трудно объяснить вербальным способом (словестно), его можно только почувствовать сердцем; в самом общем виде его смысл можно передать так – это путь (или программа пути) по которому следует вселенная. Из за своей сложности Дао часто описывается словами: «нечто не имеющее формы» «непостижимое», «само в себе покоящееся», и охватывающее все вещи на свете.
Одним из главных принципов которым руководствуется Даосский мудрец это так называемый принцип не деяния (У-ВЭЙ)
3) С идеей Ван была тесно связана идея о Ашрамов: Жизнь «дважды рожденных» в идеале должна была включать 4 этапа. 1 этап - «Ученик»; 2 этап – «Домохозяин»; 3 – «Отшельник»; 4 – «лесной житель». Махабхар и момояма – это огромные тексты, которые одновременно несут в себе массу функций, это и историческое повествование, и легенда, и сказка, и сборник моральных поучений, и философский, и магический текст и т.д., и т.д. и т.д.
Особое значение имеет для индуизма 6 книга махахбары, которая называется Бхагавад-Гита.
4) Представление о ведических божествах, их количество, а также старшенство или главенство менялось от эпохи к эпохе – сначала это были Индра (небо), Агни, Варуна, Сурья (солнце)) и т. д. – эти боги не имели четкого облика и отождествлялись с явлениями природы. Позднее сформировалось так называемое индуистская триада, брахма, шива и вишну (каждому из этих божеств соответствует его женская ипостась или божественная супруга, у Брахмы это сарасвади, у Шиву – парвади, у Вишну – Лакшми). Кроме того с Вишну связано представление о так называемых Аватарах – это его воплощение в разные земные существа, аватаров у него 10, а самое главное это Рама, Кришна и Будда.
Примерно в эпоху индийского средневековья характер индуизма стал меняться, если раньше основное внимание в нем уделялась точному знанию и выполнению религиозного ритуала, то позднее огромную роль стала играть понятие бхатки (божественная любовь, имеет любовь к божеству, которе имеет все признаки земного чувства, и весьма сильно эротически окрашено).
Вышеописанные особенности древнеиндийской культуры очень наглядно проявляются в искусстве. Его можно разделить на несколько периодов:
1 – это буддистское искусство и его расцвет в Индии в 3 веке до Н Э. Ступа это хранилище останков в той или иной священных для буддизма. Кроме того для буддистского периода характерны так называемые пещерные храмы чайтья. Внутреннее пространство украшалось рельефом, фресками.
2 – Индуистский период , начало 7 века н э. Появляется другой тип храма –Ратха (врубается в скалу). Другой тип храма это наземный храм, построенны из кирпичей или каменных блоков, украшенный многоярусной конусообразной башней. В это же время наблюдается рассвет бронзовой культуры, прежде всего это изображения богов, их жен и т д.
3 – Искусство мусульманской религии это примерно с 12 века н э. Особенных успехов этот период Индия добилась в архитектуре. Кроме того в это время расцветает миниатюра, в которой позднее появляются также изображения людей и животных.
Культура Античности
Античность – это культурная история древней Греции и древнего Рима.
Культура древней Греции.
1. Критомикенская эпоха – 2000 лет до н э.
2. Гомеровский период – 11 -9 век до н э.
3. Архаическая Греция - 8-6 века до н э.
4. Классическая Греция – 5-4 века до н э.
5. Эпоха эллинизма 3 – 1 века до н э (в это время, в результате завоевания македонских царей, образуется большая территория, на которой древнегреческая культура перемешивается с древневосточными).
Иногда сюда добавляют еще:
6. 1-5 века н э., когда Греция входит в состав римской империи.
Применительно к древнегреческой культуре часто употребляют слова «греческое чудо», так как древние греки добились невиданных высот во всех областях культурной деятельности: Политике, философии, в науке, в искусстве и т д.
Общие особенности древнегреческой культуры
1. Греки называют свою территорию Эллада, она располагалась на балканском полуострове, в нее входила часть современной Турции, многочисленные острова Эгейского моря, а также греческие колонии. Древняя Греция никогда не была единым государством, она всегда представляла собой конгломерат или совокупленность небольших городов государств – Полисов, управляемых гражданской общинной, то есть совокупностью лично свободных граждан – собственников земли и воинов.
2. Для древнегрческой культуры характерно наличие гражданского или демократического общества (хотя эта демократия не похожа на современную демократию, потому что древний грек обязан был предавать все силы служению обществу, то есть полису).
3. Для древнегреческой культуры характерно специфическая религия и мифология: Боги у др. гр. Были антропоморфны, со всеми вытекающими отсюда последствиями, отношения между людьми и богами был как отношения между людьми. Кроме того они не были всемогущи: как над богами, так и над людьми довлели рок и судьба, бог отличались от людей только тем, что были вечно молоды и бессмертны.
Человек в древнегреческой мифологии полагался только сам на себя и счастлив он был не потому что его любили боги, а наоборот, боги его любили за то что он был счастлив.
4. Космологизм – под «космосом» греки понимали любую упорядоченность, в противоположность Хаусу, из этого принципа вытекает три составляющие древнегреческого искусства: Красота, мера и гармония
5. Калокагатия – это сочетание красивого тела и развитой души, достигался он обучением, воспитанием и т д.
6. Антропоцинтризм – человек это мера всех вещей (вся древнегреческая цивилизация вращалась вокруг человека)
7. Агонистика – это соревновательность, состязательность древнегреческой культуры.
8. Зрелищность и красочность
9. Сочетание рационального восприятия мира с художественно – эстетическим.
10. Кризис древнегреческой культуры обычно связывают с последним этапом ее существования, а именно с завоеваниями Александра Макендокского: в результате появления гигантских государств разрушилась полисная психология – человек внезапно осознал, что мир не замыкается в его крошечного городишка и в результате традиционные для древнегреческой культуры ценности были разрушены.
studlib.info
4. Мифологическое сознание первобытного человека
Алексеев, В.П.История первобытного общества / В.П. Алексеев, А.И. Першиц. – М.: Высшая школа, 1999.
Культурология. ХХ век. Антология. – М.: Юристъ, 1995.
Патрушев, А.И.Миры и мифы Освальда Шпенглера (1880–1936) / А.И. Патрушев // Новая и новейшая история. – 1996. – №3.
Тавризян, Г.М.О. Шпенглер, Й. Хёйзинга: две концепции кризиса культуры / Г.М. Тавризян. – М.: Искусство, 1989.
Шпенглер, О.Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: В 2-х тт. / О. Шпенглер. – М.: Мысль, 1993–1998.
studfiles.net
Зарождение сознания в человеке
Содержание
Введение
1. Сознание первобытного человека – первоначальное Я человека
2. Первобытная религия. Ритуал, миф, табу
3. Авторитет вождей и старейшин как институт морального права
Заключение
Список использованной литературы
Введение
С точки зрения антропологии и биологии человек практически не меняется, однако в качестве субъекта и носителя нравственных отношении, качеств и ценностей можно видеть весьма существенные трансформации, которые претерпевает как тип человеческой личности, так и вся система нравственных отношений в процессе исторического развития.
Социальная природа нравственности еще отчетливее прослеживается во взаимозависимости и взаимообусловленности изменений, которые претерпевает нравственность на различных исторических этапах общественного развития.
Первобытнообщинный строй существовал несколько десятков тысяч лет, отличаясь необыкновенной устойчивостью и традиционализмом, стабильностью и косностью. Человек здесь еще является орудием рода, он привязан к родовой общине пуповиной кровнородственных связей, воплощенных в системе запретов, обычаев и традиций. Обеспечиваемый ими порядок и дисциплина, организация взаимоотношений в родовой общине характеризуются отсутствием угнетения и эксплуатации, практически нецелесообразной при ничтожной производительности труда индивида, всеобщим характером труда, уравнительным равенством и непосредственным коллективизмом.
Все это обусловливает слитность и тождественность индивидов с коллективной жизнедеятельностью рода, совпадение их индивидуальных стремлений с отражающими коллективный опыт обычаями и традициями и неотделимость формирующегося у них нравственного сознания с практикой поведения. Отсюда внутренняя целостность индивида и однозначность нравов первобытного общества – должно быть именно то, что есть и всегда было, что имеет священный и непререкаемый смысл для всех.
Должное и сущее, отражающие в более развитом обществе различие между общественно необходимым и индивидуально-желаемым, здесь еще полностью совпадают на основе полного преобладания интересов коллектива. Это совпадение еще не опосредовано индивидуализацией бытия и сознания человека, столкновением и борьбой в его сознании интересов и мотивов и поэтому не является его моральной заслугой и не имеет той моральной ценности, приобрести которую он может, только пройдя через искушения и соблазны.
1. Сознание первобытного человека – первоначальное Я человека
Леви-Брюль, исследовавший обширный этнографический материал, сделал точные и глубокие выводы о сознании первобытного человека, в основе которого лежат коллективные представления. Правда, он сразу подчеркивает, что эти коллективные представления «не предполагают некий коллективный субъект, отличный от индивидов, составляющих социальную группу», чем ограничил свой метод и постепенно завел в тупик свою теорию (в конце жизни он отказался от некоторых краеугольных идей).
Для Я-человека выводы этого сознания – цельная данность, такая же, как объекты внешнего мира для глаза человека, глаз может их воспринимать как они есть, но непосредственно манипулировать ими не может.
Здесь необходимо определить, что такое личность человека, что такое то нечто, очень простое (что может быть проще «Я»?) и одновременно столь сложное и всеохватное?
Я – это неразрывное сочетание двух сложных комплексов, простых при обращении к себе и сложных как сам воспринимаемый мир, при обращении вовне.
Первый комплекс чувствуется, ощущается, эмоционально переживается (Я есть, Я – душа, Я – бытие). Второй является представлением, возможностью (Я – воля, Я – дух, Я свободный).
Первое Я изначально от рождения, но развивается в процессе жизни, наполняясь ее событиями, идеями, образами. Второе Я создается или не создается в процессе жизни (например, в первобытно-родовом обществе его почти не было), оно, собственно, и является тем, что называют личностью человека, немыслимой без свободной воли, без ощущения себя как игрока, без манящей неопределенности бытия.
В ранней первобытности, когда безусловной основой бытия был первобытный род (до 40, а, может быть, до 50–60, тыс. лет до н.в.) сознание человека развивалось прежде всего через развитие памяти и коллективных представлений – сложных эмоционально-чувственных образов.
Человек накапливал десятки тысяч ситуативных примеров поведения, которые прекрасно ориентировали его в достаточно простых практических ситуациях, например, для избежания очевидных опасностей от голода, холода, зверя, дождя (да и здесь не во всех ситуациях), а в ситуациях неопределенных, сложных, выходящих за пределы «ситуативной энциклопедии» (болезни, межродовые конфликты, коллективная охота на зверя) человек обращался через четкий ритуальный комплекс к коллективному общинному Я, которое, обладая свободой воли, и было предназначено для решения проблем в неопределенных ситуациях. Развитие первобытнообщинной (точнее, родовой) Я-воли сделало ненужным развитие индивидуальной Я-воли.
Леви-Брюль обратил внимание на то, что в наиболее примитивных первобытных племенах XIX века (в целом, по-видимому, соответствующих уровню развития родового общества за 60–40 тыс. лет до н.в.) не было необходимости в религии, потому что коллективные представления были неотделимы от описываемых ими объектов или ситуаций:
«Нас, следовательно, не поразит то обстоятельство, что Спенсер и Гиллен не обнаружили у австралийцев, которых они изучили, «ни малейшего следа, ни слабейшего намека на что-нибудь такое, что могло бы быть описано как культ предков», что они не наткнулись на объекты культа в собственном смысле слова, на олицетворение сил природы, животных или растительных видов, что они встретили лишь очень мало преданий о происхождении животных и незначительное число мифов. Такая же бедность замечена Эренрейхом и в обществах низшего типа Южной Америки, которые, к несчастью, значительно менее изучены, чем австралийцы. Эта бедность свидетельствует о том, что в общественной группе еще преобладает пра-логическое и мистическое коллективное мышление. Чувство симбиоза, осуществляющегося между членами группы или между определенной человеческой группой и группой животной или растительной, получает прямое выражение в институтах и церемониях. Социальная группа в это время не имеет нужды в других символах, кроме тех, которые употребляются в церемониях…
В своем недавнем сочинении «Анимизм в Индонезии» Крейт полагает необходимым различать в эволюции обществ низшего типа два последовательных периода: первый, когда личные духи считаются обитающими в каждом существе и предмете (в животных, растениях, скалах, звездах, оружии и т.д.) и одушевляющими их, другой период, предшествующий первому, когда индивидуализация еще не произошла и первобытному сознанию представляется, будто некое текучее начало, способное проникать всюду, т.е. своего рода вездесущая сила, оживляет и одушевляет существа и предметы, действуя в них и заставляя их жить». «Там, где души и духи еще не индивидуализированы, индивидуальное сознание каждого члена группы тесно связано с коллективным. Оно не отделяется четко от коллективного сознания и, целиком соединяясь с ним, не противопоставляет себя ему: в нем господствует непрерывное ощущение причастности. Лишь гораздо позже, когда человек начинает ясно осознавать себя как личность и формально выделять себя из группы, к которой чувствует себя принадлежащим, лишь тогда внешние существа и предметы тоже начинают казаться личному сознанию наделенными индивидуальными душами или духами в продолжение жизни и после смерти».
Но точнее сказать не о неотделимости коллективных представлений (это следствие), а об отсутствии (или крайней неразвитости) индивидуальной воли и о том, что вся полнота воли была сосредоточена в Я-общины.
Поэтому первоначально не было никакой воли, отделенной от того, что Леви-Брюль назвал пра-логическим сознанием, но должно быть названо проявлением общинного Я в индивидуальном сознании Я-бытия. Первоначальное Я человека – это здравый смысл, т.е. набор ситуативных примеров, к которым относилось также и поведение индивидуума в сложных неопределенных ситуациях.
На такие ситуации индивидуум (и группа индивидов) отвечал просто – совершал стандартный ритуал приобщения к общинному Я, которое и находило ответы на вопросы. Конечно, первобытный человек, имеющий минимум воли, не был подобен сложной машине, он мог терпеть, говорить себе, например: «надоело, но подожду», и т.д., но эта свобода воли была цельной и системной лишь в узких, хотя и многочисленных вопросах бытовых ситуаций.
Она, кроме того, была зажата между инстинктами, привычками и примерами, с одной стороны, и средовыми воздействиями, мистически и чувственно (и, как правило, коллективно) воспринимаемыми человеком, с другой.
От людей, в состоянии активности общинного Я, требовалось быть вместе и прежде всего, слышать друг друга, а лучше еще видеть и обонять. Но слух и голос, по-видимому, уже 200 тысяч лет назад стали наиболее важным средством коммуникации, что и определило опережающее развитие звукового языка над языком жестов. Ведь звук голоса объединял людей в любое время суток, в любой точке пространства (конечно, в пределах слышимости) и в любом положении тела.
С течением времени словарный запас стал столь велик, что мог создавать картины, не менее сложные, чем зрительные образы. Мозг человека, включенный в общинную группу посредством звуковых сигналов, постепенно стал частью общинной «мыслительной машины», управляющей этой группой, но машины не механической, а «машины» со свободной волей, так как ее задачей было не только вспоминать, но и находить решения.
Так над родовой общиной начала надстраиваться племенная община первоначально в духе, в проекте и лишь значительно позже в «металле».
Личности человека в нашем понимании, то есть личности, как воли, в ранней первобытности не существовало. Человек был, жил, наслаждался, боялся, радовался, страдал, переживал сложнейшие эмоциональные состояния, но не имел свободной воли, ощущения собственных, а не коллективных возможностей.
mirznanii.com
Глава I. Коллективные представления в сознании первобытных людей и их мистический характер
Люсьен Леви-Брюль
Сверхъестественное в первобытном мышлении
Первобытное мышление
Предисловие автора к русскому изданию
«Первобытное мышление» — выражение, которым очень часто пользуются с некоторого времени. Работы, предложенные русскому читателю в настоящем издании, в известной мере содействовали привлечению внимания к этому предмету. Быть может, не бесполезно будет напомнить в нескольких словах, что я разумею под «первобытным мышлением».
Выражение «первобытное» — чисто условный термин, который не следует понимать в буквальном смысле. Первобытными мы называем такие народности, как австралийцы, фиджийцы, туземцы Андаманских островов и т. д. Когда белые вошли в соприкосновение с этими народностями, последние еще не знали металлов и их цивилизация напоминала общественный строй каменного века. Таким образом, европейцы столкнулись с людьми, которые казались скорее современниками наших предков неолитической или даже палеолитической эпохи, нежели нашими современниками. Отсюда и взялось название «первобытные народы», которое им было дано. Эта «первобытность», однако, весьма относительна. Если принять в расчет древность жизни человека на земле, то люди каменного века отнюдь не более первобытны, чем мы. О первобытном человеке в строгом смысле слова мы ровно ничего не знаем. Поэтому следует иметь в виду, что мы продолжаем пользоваться словом «первобытный» потому, что оно уже вошло в употребление, оно удобно и его трудно заменить. Этим термином, однако, мы обозначаем просто то, что немцы называют «естественные народы» (Naturvolker).
Но если это так, то существует ли достаточно устойчивое «первобытное мышление», четко отличающееся от нашего мышления, и вправе ли мы изучать его самостоятельно, как нечто обособленное? Мне представляется бесполезным спорить по этому поводу. Факты, изложенные в настоящем труде, достаточно полно отвечают на поставленный вопрос, если только анализ, который я попытался здесь дать, действительно верен и за этим мышлением можно признать характер пра-логического и мистического мышления.
Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, появлению которых до сего времени не смогли помешать мои оговорки и которые, несмотря на мои разъяснения, часто возникают вновь. Слово «пра-логическое» переводят термином «алогическое», как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогическим, т. е. что оно чуждо самым элементарным законам всякой мысли, что оно не способно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные люди весьма часто дают доказательства поразительной ловкости и искусности в организации своих охотничьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаруживают дар изобретательности и поразительного мастерства в произведениях искусства, они говорят на языках, подчас чрезвычайно сложных, имеющих порой столь же тонкий синтаксис, как и наши собственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и быстро, как и дети белых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?
Однако другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону партиципации (сопричастности), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашем, пра-логическим.
«Все эти факты, — могут сказать, — наблюдаются также и в нашем обществе». Я и не думаю это оспаривать. Тем не менее бесспорно то обстоятельство, что наши мыслительные навыки отличаются от мышления австралийцев или даже негров банту в большом количестве случаев, а изучение «первобытного мышления» законно в принципе и полезно на деле. Это доказывается хотя бы следующим наблюдением. До тех пор пока мы изучали только привычные процессы человеческого ума, характерные для западных народов, не удавалось выявить ту мыслительную структуру, которую я попытался описать, а также пролить свет на результаты закона партиципации. Лишь анализ первобытного мышления выявил существенные черты этой организации.
Отсюда вовсе не следует, однако, что подобная структура встречается только у первобытных людей. Можно с полным правом утверждать обратное, и что касается меня, то я всегда имел это в виду. Не существует двух форм мышления у человечества, одной — пра-логической, другой — логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, быть может всегда, в одном и том же сознании.
Париж
Люсьен Леви-Брюль
Введение
Представления, называемые коллективными, если определять только в общих чертах, не углубляя вопроса об их сущности, могут распознаваться по следующим признакам, присущим всем членам данной социальной группы: они передаются в ней из поколения в поколение, они навязываются в ней отдельным личностям, пробуждая в них, сообразно обстоятельствам, чувства уважения, страха, поклонения и т. д. в отношении своих объектов, они не зависят в своем бытии от отдельной личности. Это происходит не потому, что представления предполагают некий коллективный субъект, отличный от индивидов, составляющих социальную группу, а потому, что они проявляют черты, которые невозможно осмыслить и понять путем одного только рассмотрения индивида как такового. Так, например, язык, хоть он и существует, собственно говоря, лишь в сознании личностей, которые на нем говорят, — тем не менее несомненная социальная реальность, базирующаяся на совокупности коллективных представлений. Язык навязывает себя каждой из этих личностей, он предсуществует ей и переживает ее.
Отсюда непосредственно вытекает весьма важное последствие, которое вполне основательно подчеркивалось социологами, но ускользало от антропологов. Для того чтобы понять механизм социальных институтов, особенно в низших обществах, следует предварительно отделаться от предрассудка, заключающегося в вере, будто коллективные представления вообще и представления в низших обществах в частности повинуются законам психологии, базирующейся на анализе индивидуального субъекта. Коллективные представления имеют свои собственные законы, которые не могут быть обнаружены, особенно если речь идет о первобытных людях, изучением белого взрослого и цивилизованного индивида. Напротив, лишь изучение коллективных представлений, их связей и сочетаний в низших обществах сможет, несомненно, пролить некоторый свет на генезис наших категорий и наших логических принципов. Уже Дюркгейм1 и его сотрудники дали несколько примеров того, чего можно достигнуть на этом пути. Последний, несомненно, приведет к новой и позитивной теории познания, основанной на сравнительном методе.
Столь огромная задача может быть выполнена лишь путем целого ряда последовательных усилий. Возможно, что решение этой задачи будет облегчено, если мы установим наиболее общие законы, которым повинуются коллективные представления в низших обществах. Точно исследовать, каковы руководящие принципы первобытного мышления, как данные принципы проявляются в институтах и обычаях, в этом и заключается та предварительная проблема, которая служит объектом настоящего труда. Без работ моих предшественников — антропологов и этнографов разных стран, в особенности без указаний, полученных из работ только что упомянутой французской социологической школы, я бы никак не мог надеяться на разрешение данного вопроса или хотя бы даже на правильную его постановку. Лишь анализ, предложенный этой школой в отношении многочисленных коллективных представлений и притом наиболее существенных, как, например, представление о священном, о мана, о тотеме, о магическом и религиозном и т. д., сделал возможным попытку общего и систематического изучения коллективных представлений у первобытных людей. Основываясь на этих трудах, я смог показать, что механизм умственной деятельности так называемых первобытных людей не совпадает с тем механизмом, который нам знаком по человеку нашего общества: я счел себя даже в силах определить, в чем заключается это различие, и установить наиболее общие законы, свойственные первобытному мышлению.
Очень помогли мне психологи, которые вслед за Рибо2 стараются показать и выявить значение эмоциональных и моторных элементов в психической жизни вообще, вплоть до интеллектуальной деятельности в точном смысле слова. «Логика чувствований» Рибо, «Психология эмоционального мышления» Майера3 (ограничимся указанием этих двух трудов) разрушили те слишком узкие рамки, в которые под влиянием формальной логики традиционная психология пыталась заключить жизнь мысли. Умственный механизм бесконечно более гибок, более сложен, более тонок, он затрагивает гораздо больше элементов психической жизни, чем это представлялось слишком одностороннему «интеллектуализму». Я извлек много пользы из психологических замечаний Рибо. Тем не менее предпринятое мною изыскание глубоко отличается от исследований Рибо. Его анализ относится главным образом к явлениям, интересным с точек зрения эмоциональной, аффективной или даже патологической. Кроме того, он почти не затрагивает коллективных явлений. Я, напротив, пытаюсь дать определение наиболее общих законов, которым повинуются коллективные представления (включая их аффективные и моторные элементы) в наименее культурных, какие только нам известны, обществах.
Мысль, что высшие умственные функции должны изучаться при помощи сравнительного метода, т. е. социологически, не нова. Огюст Конт4 ясно выразил эту идею в своем «Курсе положительной философии», разделяя задачу изучения между биологией и социологией. Его знаменитая формула, согласно которой «не человечество следует определять, исходя из человека, а, напротив, человека — исходя из человечества», означает, что высшие умственные функции остаются непонятными, если ограничиваться изучением отдельной личности. Для того чтобы их понять, следует рассматривать эволюцию вида. В умственной жизни человека все, что не сводится к простой реакции организма на получаемые раздражения, неизбежно имеет социальную природу.
Идея была плодотворной. Однако плоды ее не обнаружились сразу, по крайней мере ни у самого Конта, ни у его более или менее прямых преемников. У Конта путь ей был прегражден социологической теорией, которую он считал возможным построить целиком и которая в действительности была не социологией, а философией истории. Конт считал доказанным, что его закон трех состояний точно выражает интеллектуальную эволюцию человечества, взятую в целом, а равно и умственное развитие отдельного общества, каким бы оно ни было. Конт поэтому считал лишним для организации изучения высших умственных процессов начинать со сравнительного исследования этих процессов у разных типов человеческого общества. Как для своей «мозговой таблицы» Конт не руководствовался анатомией, будучи априори убежденным в том, что работы анатомов подтвердят его классификацию и локализацию способностей, точно так же для построения теории высших умственных функций он удовлетворился законом трех состояний на том основании, что более частные законы обязательно уложатся в рамки основного. Точно так же он построил учение по схеме развития средиземноморской цивилизации, причем он априори не сомневался, что открытые таким образом законы будут действительны для всех человеческих обществ. Однако Конт являлся в известном смысле зачинателем положительной науки об умственных функциях и за ним следует признать в большой мере заслугу осознания и доказательства того, что эта наука должна быть социологической. Он, правда, не предпринял того исследования фактов, которого требует эта наука. Он даже не приступил к этому и в тот момент, когда он писал свою «Положительную политику», он, несомненно, считал такое исследование совершенно ненужным.
Это детальное и тщательное изучение умственных явлений у различных типов человеческого общества, необходимости которого Конт не видел, было начато другими. Исследование настойчиво осуществлялось рядом людей, которые работали не как философы, а как ученые, стремившиеся только к тому, чтобы собрать факты и их классифицировать. Я разумею антропологов и этнографов, в особенности английскую антропологическую школу. Капитальный труд главы этой школы Э. Б. Тэйлора5 «Первобытная культура», появившийся в 1871 г. и составивший эпоху в истории антропологической науки, указал путь целой группе многочисленных, весьма ревностных и дисциплинированных сотрудников, работы которых вполне достойны своего образца. Стараниями ученых было собрано значительное количество документов и фактов относительно институтов, нравов, языков, встречающихся в так называемых диких и первобытных обществах и вместе с тем касающихся тех коллективных представлений, которые господствуют в этих обществах. Работы подобного рода продолжались и в Германии, и во Франции. В Соединенных Штатах Этнологическое бюро Смитсоновского института опубликовало превосходные монографии об индейских племенах Северной Америки.
Чем больше, однако, обогащалось собрание документов и фактов, тем резче стала бросаться в глаза известная их однородность. По мере того как исследователи обнаруживали или, вернее, изучали народности низшего типа в самых отдаленных, а иногда совершенно противоположных точках земного шара, вскрывались поразительные аналогии между некоторыми из народностей, доходившие порой до полного сходства в мельчайших деталях: у разных народностей обнаруживались одни и те же институты, одни и те же магические или религиозные церемонии, одни и те же верования и обряды в отношении рождения и смерти, одни и те же мифы и т. д. Сравнительный метод, так сказать, напрашивался сам собой. Тэйлор в «Первобытной культуре» постоянно и весьма удачно применяет его. То же следует сказать о Фрэзере6 и его «Золотой ветви»[1]и о других представителях школы (Гартленд7 и Лэнг8).
Они стали необходимыми предтечами и подготовителями положительной науки о высших умственных процессах. Однако и они, подобно Конту, не заложили основ новой науки, хотя и по совершенно другим причинам. Как же случилось, что применение сравнительного метода не привело их к положительной науке?
Может быть, это произошло оттого, что они не задавались общими проблемами, что после сравнения первобытных обществ между собою они не сравнивали их с нашим обществом? Отнюдь нет. Напротив, английская антропологическая школа, по примеру своего главы, всегда и всюду старается показать связь между мышлением «дикарей» и мышлением «цивилизованных»; она даже стремится объяснить эту связь. Но как раз объяснение и помешало ей идти дальше. Объяснение было заранее готово. Она не искала объяснения в самих фактах, а навязывала его фактам. Обнаруживая в низших обществах институты и верования, столь отличные от наших, она не задала себе вопроса, не следует ли для того, чтобы понять это различие, изучить несколько гипотез. Для них само собой разумелось, что факты могут быть объяснены только единственно возможным путем. Но являются ли коллективные представления, присущие рассмотренным ими обществам, продуктом высших умственных процессов, тождественных с нашими, или они должны связываться с мышлением, отличным от нашего в известной, подлежащей определению мере? Эта альтернатива никогда не возникала в их сознании.
Не входя в критическое обсуждение метода, употребляемого этими учеными[2], и полученных ими результатов (обсуждение, которое я бы не мог осуществить с надлежащей полнотой), я хотел бы показать, в нескольких словах, те последствия, которые повлекла для учения их вера в тождество «человеческого духа», совершенно одинакового с логической точки зрения всегда и повсюду. Эта тождественность принимается школой как постулат или, вернее говоря, как аксиома. Данное тождество считают лишним доказывать или даже просто формулировать: это само собой разумеющийся принцип, слишком очевидный, для того чтобы останавливаться на его рассмотрении. В результате коллективные представления первобытных людей, кажущиеся нам подчас столь странными, а также не менее странные сочетания этих представлений никогда не вызывают у представителей школы вопросов, разрешение которых могло бы обогатить или изменить нашу концепцию «человеческого ума». Мы наперед знаем, что их ум аналогичен нашему. Свою главную задачу школа видела в том, чтобы обнаружить, каким образом умственные функции, тождественные нашим, могли произвести такие представления и их сочетания. Здесь на сцену появлялась общая гипотеза, дорогая английской антропологической школе, — анимизм.
«Золотая ветвь» Фрэзера, например, отлично показывает, как анимизм объясняет множество верований и обычаев, распространенных почти всюду среди низших обществ, верований и обычаев, многочисленные следы которых сохранились и в нашем обществе. Легко заметить, что в гипотезе анимизма можно различить два момента. Во-первых, первобытный человек, пораженный и взволнованный видениями, являющимися ему во сне, где он видит покойников и отсутствующих людей, разговаривает с ними, сражается с ними, слышит и трогает их, — верит в объективную реальность этих представлений. Следовательно, его собственное существование двойственно, подобно существованию мертвых или отсутствующих, являющихся ему во сне. Он, таким образом, допускает одновременно и свое действительное существование в качестве живой и сознательной личности и существование в качестве отдельной души, могущей выйти из тела и проявиться в виде «призрака». Анимизм видит здесь универсальное верование, присущее всем первобытным людям, ибо они подвластны той неизбежной психологической иллюзии, которая лежит в основе этого верования. Во-вторых, желая объяснить явления природы, поражающие их, т. е. установить причины видений, они тотчас обобщают то объяснение, которое дают своим снам и галлюцинациям. Во всех существах, за всеми явлениями природы они видят души, духов, воли, которые подобны обнаруживаемым ими в себе самих, у своих товарищей, у животных. Это наивная логическая операция, но такая же непроизвольная, такая же неизбежная для первобытного ума, как и психологическая иллюзия, которая предшествует операции и на которой последняя основана.
Таким образом, у первобытного человека без всякого усилия мысли, путем простого действия умственного механизма, тождественного у всех людей, возникает якобы «детская философия», несомненно грубая, но совершенно последовательная. Она не видит таких вопросов, которых она не могла бы сейчас же разрешить полностью. Если бы случилось невозможное и весь опыт, который накопили поколения людей в течение веков, внезапно исчез, если бы мы оказались перед лицом природы в положении настоящих первобытных людей, то мы неизбежно построили бы себе столь же первобытную «естественную философию». Эта философия являлась бы универсальным анимизмом, безупречным с логической точки зрения, так как он был бы основан на той ничтожной сумме положительных данных, которая находилась бы в нашем распоряжении.
Анимистическая гипотеза в этом смысле — непосредственное последствие аксиомы, которой подчинены труды английской антропологической школы. Эта гипотеза, на наш взгляд, помешала появлению положительной науки о высших умственных процессах, науки, к которой, казалось бы, сравнительный метод должен был бы обязательно привести исследователей. Объясняя анимистической гипотезой сходство институтов, верований и обычаев в самых различных низших обществах, английская школа вовсе не думает о том, чтобы доказать лежащую в ее основе аксиому: высшие умственные функции в низших обществах тождественны нашим. Аксиома заменяет собой доказательство. Сам факт, что в человеческих обществах возникают мифы, коллективные представления, подобные тем, которые лежат в основе тотемизма, или веры в духов, во внетелесную душу, в симпатическую магию и т. д., считается неизбежным следствием строения «человеческого ума». Законы ассоциации идей, естественное и неизбежное применение принципа причинности должны были якобы породить вместе с анимизмом эти коллективные представления и их сочетания. Здесь нет ничего, кроме самопроизвольного действия неизменного логического и психологического механизма. Нет ничего понятнее, чем этот факт, подразумевающийся английской антропологической школой (если только его допустить), тождества умственного механизма у нас и у первобытных людей.
Но следует ли допускать такой факт? Этот вопрос я и хочу подвергнуть рассмотрению. Однако с самого начала ясно, что как только под сомнение ставится эта аксиома, то начинает колебаться и собственно анимистическая гипотеза, которая никак не может служить доказательством указанной аксиомы. Не впадая в порочный круг, нельзя объяснять самопроизвольное зарождение анимизма у первобытных людей определенной умственной структурой и параллельно доказывать наличие у первобытных людей данного строения ума, опираясь на самопроизвольный продукт этого умственного строения, на анимизм. Аксиома и ее следствия не могут служить друг другу опорой самоочевидности.
Остается, впрочем, надежда, что анимистическая гипотеза будет подтверждена фактами, что в ней найдут удовлетворительное объяснение институты и верования низших обществ. Этому делу Тэйлор, Фрэзер, Лэнг и столько других представителей школы посвятили свои знания и талант. Тому, кто их не читал, трудно представить себе то необычайное обилие фактов, которое они приводят для доказательства своего тезиса. Однако в их детальном доказательстве следует различать два момента. Первый момент, который можно считать установленным, заключается в следующем: доказанным является наличие одинаковых институтов, верований и обычаев в огромном количестве обществ, аналогичных по типу, но удаленных одно от другого. Отсюда выводится законное заключение о наличии одинакового умственного механизма, порождающего одни и те же представления: слишком ясно, что сходства подобного рода, столь обильные и точные, не могут быть случайными. Однако совокупность фактов, играющих решающую роль для первого момента, не имеет уже того значения, если речь идет о втором, когда требуется доказать, что эти представления имеют свой общий корень в анимистических верованиях, в самопроизвольной «естественной философии», которая является как бы первой реакцией человеческого сознания на воздействие опыта.
Конечно, такое объяснение каждого верования или каждого обычая вполне допустимо, всегда можно представить себе игру умственного механизма, которая могла бы породить данные обряд или верование у первобытного человека. Однако такое объяснение только выглядит допустимым? правдоподобным. Между тем первое правило осторожного метода: никогда не считать доказанным то, что только представляется правдоподобным. Столько случаев должно было уже предостеречь ученых и показать им, что правдоподобие редко является истиной. Это предосторожность, одинаково обязательная и для лингвистов, и для физиков, в науках, называемых гуманитарными, и в науках естественных. Разве у социолога меньше оснований для недоверия? Сам язык антропологов, сама форма их доказательств отчетливо показывают, что они не идут дальше правдоподобия, а количество сообщаемых фактов ровно ничего не прибавляет к убедительности их рассуждения.
Почти повсеместен в низших обществах обычай уничтожения и разрушения оружия мертвеца, его одежды, предметов, которыми он пользовался, его жилища. Иногда даже убивают жен и рабов покойника. Как объяснить такой обычай? «Этот обычай, — говорит Фрэзер, — мог быть порожден идеей, будто мертвые гневаются на живых, завладевающих их имуществом. Представление о том, что души разрушенных таким образом предметов воссоединяются с покойником в стране духов, является менее простым и, вероятно, более поздним».
Конечно, этот обычай мог возникнуть таким путем, но мог и другим. Гипотеза Фрэзера не исключает всякой другой гипотезы, и он это признает. Что касается общего принципа, на который опирается Фрэзер и который отчетливо сформулирован им несколько дальше («В развитии мысли, как и в эволюции материи, более простое предшествует во времени»), то в основе его несомненно лежит система Герберта Спенсера9, что, однако, не делает сам принцип более достоверным. Я сомневаюсь, чтобы можно было доказать данный принцип применительно к материи. Что касается «мысли», то известные нам факты свидетельствуют, скорее, против него. Фрэзер, по-видимому, смешивает здесь «простое» с «недифференцированным». Мы увидим, однако, что языки, на которых говорят наименее развитые из известных нам народностей (австралийцы, абипоны, туземцы Андаманских островов, фиджийцы и т. д.), отличаются крайней сложностью. Они значительно менее просты, хоть и значительно более первобытны, чем английский язык.
А вот другой пример, извлеченный из той же статьи Фрэзера. Существует обычай, весьма распространенный в самых разных странах и в разные времена, заключающийся в том, что в рот покойника кладут либо зерно, либо монету, либо кусочек золота. Фрэзер приводит множество данных, подтверждающих этот обычай. Затем он его объясняет: «Первоначальный обычай мог заключаться в том, что в рот покойника клали пищу; впоследствии пищу заменили драгоценным предметом (монетой или чем-нибудь другим), чтобы дать покойнику возможность самому купить себе пищу». Объяснение выглядит правдоподобным. Однако для одного случая, где мы можем его проверить, оно оказывается неправильным. Этот обычай действительно существует с незапамятных времен в Китае, и де Гроот приводит нам подлинное его объяснение на основании древних китайских текстов. Золото и нефрит — вещества чрезвычайной прочности. Они — символы небесной сферы, которая непоколебима, неистребима и никогда не разрушается. Поэтому золото и нефрит (а также жемчуг) обеспечивают жизнеспособность лиц, которые их глотают. Другими словами, эти вещества увеличивают силу душ проглотивших их людей, душ (shen), которые, подобно небу, составлены из начала Янг10: золото, нефрит и жемчуг предохраняют покойников от разложения и благоприятствуют их возвращению к жизни.
Более того, «таоисты»[3]11 и их медицинские авторитеты утверждают, что человек, проглотивший золото, нефрит или жемчуг, не только удлиняет свою жизнь, но и обеспечивает существование своего тела после смерти, спасая его от разложения. Само существование учения предполагает, что, по представлению этих авторов, «сянь»12, приобретшие бессмертие поглощением перечисленных веществ, продолжают пользоваться своим телом после смерти и переносятся в царство бессмертных даже телесно. Это проливает новый свет на общий обычай древних и людей нового времени, заключающийся в том, что покойников предохраняют от разложения, кладя им в рот или в какое-нибудь другое отверстие три драгоценных вещества: это попытка сделать из покойника «сянь». В иных местах покойникам дают монету для закупок в другом мире, однако ее не кладут в рот. Речь идет о поверий, аналогичном тому, которое заставляет или побуждает в Китае искать для гробов возможно более твердую древесину или древесину вечнозеленых деревьев: такие деревья, по представлению китайцев, богаче жизненной силой, которую они сообщают телу, находящемуся в гробу. Перед нами — случай встречающегося столь часто сопричастия (партиципации) через прикосновение.
Этих двух примеров, несомненно, достаточно. «Объяснения» английской антропологической школы, будучи всегда только правдоподобными, неизменно содержат известный коэффициент сомнительности, меняющийся в зависимости от случая. Они принимают за установленное, что пути, по их мнению, естественно ведущие к определенным верованиям и обычаям, являются именно теми, которыми шли члены обществ, где встречаются эти поверья и обряды. Нет ничего более рискованного, чем этот постулат, который подтверждается, быть может, только в 5 случаях из 100.
Далее, факты, требующие объяснения, т. е. институты, верования, обряды, социальны по преимуществу. Представления и сочетания представлений, предполагаемые этими фактами, должны иметь такой же характер. Они по необходимости «коллективные представления». Но в таком случае анимистическая гипотеза становится сомнительной и вместе с ней постулат, на котором она основана. Ибо и постулат и основанная на нем гипотеза оперируют умственным механизмом индивидуального человеческого сознания. Коллективные представления являются социальными фактами, как и институты, выражением которых они служат: если есть в современной социологии твердо установленное положение, так это то, что социальные факты имеют свои собственные законы, законы, которые не в состоянии выявить анализ индивида в качестве такового. Следовательно, претендовать на «объяснение» коллективных представлений, исходя единственно из механизма умственных операций, наблюдаемых у индивида (из ассоциации идей, из наивного применения принципа причинности и т. д.), — значит, совершать попытку, заранее обреченную на неудачу. Так как при этом пренебрегают существеннейшими элементами проблемы, то неудача неизбежна. Можно ли также применять в науке идею индивидуального человеческого сознания, абсолютно не затронутого каким-либо опытом? Стоит ли трудиться над исследованием того, как это сознание представляло бы себе естественные явления, происходящие в нем и вокруг него? Действительно, ведь у нас нет никакого способа узнать, что представляло собой подобное сознание. Как бы далеко в прошлое мы ни восходили, как бы «первобытны» ни были общества, подвергающиеся нашему наблюдению, мы везде и всюду встречаем только социализированное сознание, если можно так выразиться, заполненное уже множеством коллективных представлений, которые восприняты этим сознанием по традиции, происхождение которых теряется во мраке времени.
Представление об индивидуальном человеческом сознании, не затронутом каким-либо опытом, является столь же химерическим, как и представление о дообщественном человеке. Оно не соответствует ничему, что могло бы сделать его научно проверенным фактом, и основывающиеся на этом представлении гипотезы могут быть только совершенно произвольными. Если, напротив, мы будем исходить из коллективных представлений как из чего-то данного, как из реальности, на которой должен быть основан научный анализ, то у нас, несомненно, не будет в распоряжении правдоподобных и заманчивых «объяснений», которые можно было бы противопоставить объяснению английской антропологической школы. Все окажется значительно менее простым. Перед нами возникнут сложные проблемы, и чаще всего у нас будет недостаточно данных для того, чтобы их разрешить. Решение, которое мы предложим, скорее всего будет гипотетическим. Но в таком случае по крайней мере можно надеяться, что положительное изучение коллективных представлений приведет нас мало-помалу к познанию законов, которые ими управляют, даст нам возможность достичь более точной интерпретации мышления низших обществ и даже нашего собственного.
Следующий пример, быть может, выявит противоположность между точками зрения английской антропологической школы и той, на которую мы призываем встать. Тэйлор пишет: «В соответствии с этой детской первобытной философией, которая видит в человеческой жизни принцип, позволяющий непосредственно понять всю природу, дикарская теория мира приписывает все явления произвольному действию личных духов, распространенных повсюду. Это не продукт воображения, следующего только собственным своим побуждениям, а разумная индукция, согласно которой следствия вытекают из причин. Эта индукция привела грубых первобытных людей к заселению подобными призраками своих жилищ, своего окружения, обширной земли и небесных пространств. Духи являются просто олицетворенными причинами». Нет ничего проще, нет ничего более приемлемого, чем это «объяснение» огромной совокупности верований, если только допустить вместе с Тэйлором, что они являются результатом разумной индукции. Очень трудно, однако, с ним в этом согласиться. При рассмотрении коллективных представлений, предполагающих в низших обществах веру в духов, распространенных повсюду в природе, представлений, на которых основаны обычаи и обряды, связанные с этими духами, не создается впечатления, что они (представления) — продукт интеллектуальной любознательности в ее поисках причин. Мифы, погребальные обряды, аграрные обычаи, симпатическая магия не кажутся порожденными потребностью в рациональном объяснении: они являются ответом на потребности, на коллективные чувства, гораздо более властные, могущественные и глубокие в первобытных обществах, чем указанная выше потребность рационального объяснения.
Я вовсе не говорю, что этой потребности в объяснении совершенно не существует. Подобно многим другим внутренним свойствам, которые разовьются впоследствии, если общественная группа будет прогрессировать, эта любознательность брезжит и, быть может, даже несколько проявляется в умственной деятельности этих обществ. Однако мы бы, несомненно, впали в противоречие с фактами, если бы видели в любознательности один из направляющих принципов умственной деятельности и источник коллективных представлений, относящихся к большей части явлений природы. Если Тэйлор и его ученики удовлетворяются данным «объяснением», то это происходит потому, что они выводят верования из деятельности индивидуального сознания, подобного их собственному. Но как только примешь во внимание коллективный характер представлений, то недостаточность объяснения становится ясной. Будучи коллективными, представления навязывают себя личности, т. е. они становятся для нее продуктом не рассуждения, а веры. А так как перевес и преобладание коллективных представлений тем сильнее вообще, чем меньше ушло вперед данное общество, то в сознании первобытного человека почти нет места для вопросов «как?» или «почему?». Совокупность коллективных представлений, которыми он одержим и которые вызывают в нем аффекты такой силы, что мы ее и представить не можем, малосовместима с бескорыстным созерцанием объектов, какое предполагается чисто интеллектуальным желанием знать их причину.
megaobuchalka.ru
Глава I. Коллективные представления в сознании первобытных людей и их мистический характер
Перед тем как начать исследование наиболее общих законов, управляющих коллективными представлениями низших обществ, не бесполезно будет вкратце определить основные признаки этих представлений, дабы предупредить почти неизбежные недоразумения. Терминология, употребляющаяся в анализе умственных функций, применяется к этим функциям в том их виде, в каком они обнаружены и определены философами, психологами и логиками в нашем обществе. Если допустить, что эти функции тождественны во всех человеческих обществах, то не возникает никаких затруднений: одна и та же терминология может в таком случае быть пригодна всюду с той только оговоркой, что у дикарей скорее мышление детское, нежели взрослое. Если, однако, отказаться от этого допущения — а у нас имеются самые серьезные основания считать его необоснованным, — то термины, подразделения и классификация, которыми пользуются для анализа наших умственных функций, не подходят для функций, отличающихся от наших; напротив, они будут служить только источником путаницы и ошибок. Для исследования мышления первобытных людей, которое является новым делом, нужна новая терминология. Во всяком случае необходимо по крайней мере специфицировать тот новый смысл, который должно приобрести известное количество общепринятых выражений в применении их к объекту, отличному от того объекта, который они обозначали раньше. Так, например, обстоит дело с термином «коллективные представления».
В общепринятом психологическом языке, который разделяет факты на эмоциональные, моторные (волевые) и интеллектуальные, представление отнесено к последней категории. Под представлением разумеют факт познания, поскольку сознание наше просто имеет образ или идею какого-нибудь объекта. Обычно отнюдь не отвергается то обстоятельство, что в реальной жизни сознания каждое представление более или менее касается влечений человека, стремится вызвать или затормозить какое-нибудь движение. Но при помощи отвлечения, в котором нет ничего незаконного для огромного числа случаев, мы пренебрегаем этими элементами представления и имеем в виду лишь основную связь его с познаваемым объектом. Представление по преимуществу явление интеллектуального или познавательного порядка.
Совсем не так следует понимать коллективные представления первобытных людей. Деятельность их сознания слишком малодифференцированна для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов, независимо от чувств, эмоций, страстей, которые вызывают эти идеи и образы или вызываются ими. Именно потому, что деятельность нашего сознания более дифференцированна, а также потому, что анализ его функций нам более свойствен и привычен, очень трудно реализовать одним усилием воображения более сложное состояние, в котором эмоциональные и моторные элементы выступают составными частями представления. Нам кажется, что эти состояния реально не являются представлениями. И действительно, для того чтобы сохранить данный термин, нам следует изменить его значение. Под этой формой деятельности сознания следует разуметь у первобытных людей не интеллектуальный или познавательный феномен в его чистом или почти чистом виде, но гораздо более сложное явление, в котором то, что считается у нас собственно «представлением», смешано еще с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено и пропитано ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов.
Кроме того, коллективные представления достаточно часто получаются индивидом при обстоятельствах, способных произвести глубочайшее впечатление на сферу его чувств. Это верно, в частности, относительно тех представлений, которые передаются члену первобытного общества в тот момент, когда он становится мужчиной, сознательным членом социальной группы, когда церемонии посвящения заставляют его пережить новое рождение, когда ему, подчас среди пыток, служащих суровым испытанием, открываются тайны, от которых зависит сама жизнь данной общественной группы. Трудно преувеличить эмоциональную силу представлений. Объект их не просто воспринимается сознанием в форме идеи или образа. Сообразно обстоятельствам теснейшим образом перемешиваются страх, надежда, религиозный ужас, пламенное желание и острая потребность слиться воедино с «общим началом», страстный призыв к охраняющей силе; все это составляет душу представлений, делая их одновременно дорогими, страшными и в точном смысле священными для тех, кто получает посвящение. Прибавьте к сказанному церемонии, в которых эти представления периодически, так сказать, драматизируются, присоедините хорошо известный эффект эмоционального заражения, происходящего при виде движений, выражающих представления, то крайнее нервное возбуждение, которое вызывается переутомлением, пляской, явлениями экстаза и одержимости, все то, что обостряет, усиливает эмоциональный характер коллективных представлений; когда в перерывах между церемониями объект одного из представлений выплывает в сознании первобытного человека, то объект никогда, даже если человек в данный момент один и совершенно спокоен, не представится ему в форме бесцветного и безразличного образа. В нем сейчас же поднимается эмоциональная волна, без сомнения менее бурная, чем во время церемонии, но достаточно сильная для того, чтобы познавательный феномен почти потонул в эмоциях, которые его окутывают. В меньшей степени такой же характер имеют и другие коллективные представления, например передающиеся из поколения в поколения мифами и сказками, или те, которыми регулируются наиболее, казалось бы, безразличные обычаи и нравы. Если эти обычаи обязательны и почитаемы, следовательно, коллективные представления, которые с ними связаны, носят императивный, повелительный характер и оказываются не чисто интеллектуальными фактами, а чем-то совершенно иным.
Таким образом, коллективные представления первобытных людей глубоко отличны от наших идей или понятий и не равносильны им. С одной стороны, как мы это скоро увидим, они не имеют логических черт и свойств. С другой, — не будучи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный человек в данный момент не только имеет образ объекта и считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что связано с каким-нибудь действием, исходящим от него или воздействующим на него. Действие это становится то влиянием, то силой, то таинственной мощью, в зависимости от объекта и обстановки, но само действие неизменно признается реальностью и составляет один из элементов представления о предмете. Для того чтобы обозначить одним словом общее свойство коллективных представлений, которые занимают столь значительное место в психической деятельности низших обществ, я позволю себе сказать, что эта психическая деятельность является мистической. За неимением лучшего я буду употреблять этот термин благодаря не его связи с религиозным мистицизмом наших обществ, который является чем-то в достаточной мере иным, а тому, что в самом узком смысле термин мистический подходит к вере в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но тем не менее реальные.
Другими словами, реальность, среди которой живут и действуют первобытные люди, — сама мистическая. Ни одно существо, ни один предмет, ни одно явление природы не выступают в коллективных представлениях первобытных людей тем, чем они кажутся нам. Почти все то, что мы видим в этих явлениях и предметах, ускользает от внимания первобытных людей или безразлично им. Зато последние видят много того в них, о чем мы не догадываемся. Например, для первобытного человека, который принадлежит к тотемическому обществу, всякое животное, всякое растение, всякий объект, хотя бы такой, как звезды, солнце и луна, представляет собой часть тотема, класса или подкласса. Поэтому каждый объект наделен определенными сродством, правами на членов своего тотема, класса или подкласса, обязательствами в отношении их, мистическими отношениями с другими тотемами и т. д. Даже в тех обществах, где не существует тотемизма, коллективные представления об определенных животных имеют, однако, мистический характер. Так, у гуичолов «птицы, полет которых могуч, например сокол и орел, видят и слышат все: они обладают мистическими силами, присущими перьям их крыльев и хвоста… эти перья, надетые шаманом, делают его способным видеть и слышать все то, что происходит на земле и под землей, лечить больных, преображать покойников, низводить солнце с небес и т. д.». Индейцы чероки верят, будто рыбы живут такими же обществами, как и люди, что у них есть свои селения, дороги под водой и они ведут себя как существа, одаренные разумом. Чероки полагают, что болезни, в частности ревматизм, обязаны своим происхождением мистическим действиям, совершаемым животными, рассерженными на охотников: приемы врачевания этих индейцев ясно выражают такую веру.
В Индонезии, а также в Южной Африке крокодил (в других местах тигр, леопард, слон, змея) — объект подобных верований и церемоний. А если мы обратимся к мифам Старого и Нового Света, героями которых выступают животные, то не окажется ни одного млекопитающего, ни одной птицы, ни одной рыбы, даже ни одного насекомого, которым не приписывались бы где-нибудь самые необыкновенные мистические свойства. Впрочем, магические обряды и церемонии, которые почти во всех низших обществах обязательно сопутствуют охоте и рыбной ловле, искупительные обряды, совершающиеся после умерщвления дичи или рыбы, свидетельствуют достаточно ясно о тех мистических свойствах и способностях, которые неизменно фигурируют в коллективных представлениях, относящихся к животным.
Так же обстоит дело и с растениями: достаточно упомянуть церемонии интихиума[6], описанные Спенсером и Гилленом, призванные мистическим путем обеспечить нормальное размножение растений; следует указать также на развитие аграрных обрядов (соответствующих охотничьим и рыболовным церемониям) везде, где низшие общества добывают всецело или частично средства к существованию обработкой почвы; наконец, можно указать на те необычайные мистические свойства, которые во многих местах приписываются священным растениям, например соме в ведической Индии [Веды — весьма древние священные индийские тексты. Это сборники песнопений и молитв, составляющих жертвенный ритуал. В культе видную роль играла сома14 — жидкость, получавшаяся из особого ластовичного растения, служившая для возлияния и причастия.] или гикули у гуичолов.
А если мы обратимся к человеческому телу? Каждый орган его, как об этом свидетельствуют распространенные каннибальские обряды, а также церемонии человеческих жертвоприношений (в Мексике), имеет мистическое значение. Сердцу, печени, почке, глазам, жиру, костному мозгу и т. д. приписывается способность оказывать определенное действие на тех, кто их ест. Отверстия тела, экскременты всякого рода, волосы, обрезки ногтей, детское место, пуповина, кровь и другие жидкие составные части тела — всем им приписывается определенное магическое влияние. Коллективные представления приписывают всем перечисленным объектам мистическую силу, и огромное число поверий и обрядов, имеющих повсеместное распространение, связано именно с этой силой. Точно так же особыми свойствами наделены и определенные части животных и растений. Иногда все то, что живет, обладает вредной мистической силой. В Индонезии «бади» называется злое начало, которое, подобно злому ангелу, пристает ко всему живущему. Фон Валь описывает это «бади» как «колдовское или разрушительное влияние, которое исходит из какого-нибудь предмета: от тигра, который промелькнул перед глазами, из ядовитого дерева, под которым пришлось пройти, из слюны бешеной собаки, из совершенного кем-нибудь деяния».
Поскольку все существующее имеет мистические свойства и эти свойства по своей природе более важны, чем те, которые познаются нами при помощи чувств, постольку различение живых существ и неодушевленных предметов не столь интересно для мышления первобытных людей, сколь для нашего. И действительно, первобытное мышление весьма часто пренебрегает этим различением. Например, скалы и утесы, положение или форма которых поражает воображение первобытных людей, легко принимают священный характер благодаря мистическим свойствам, которые им приписываются. Такая же мистическая способность признается за реками, облаками, ветрами, и части пространства, и страны света имеют мистическое значение. Когда австралийские туземцы собираются вместе в большом количестве, то каждое племя, а внутри последнего каждая тотемистическая группа занимают определенное место, которое отводится им из-за их мистического сродства с той или иной частью пространства. Факты подобного рода отмечены и в Северной Америке. Я не буду останавливаться на дожде, молнии, громе, символы которых играют столь важную роль в религиозных церемониях зуньи, австралийцев, вообще, тех народностей, самому существованию которых часто угрожает продолжительная засуха. Сама земля, наконец, является для бафиоти, в Лоанго, «не только сценой, на которой разыгрывается их жизнь, но чем-то большим. В земле пребывает и из нее исходит некое деятельное начало, которое проникает всюду, которое соединяет настоящее с прошлым… все живое заимствует свою силу из почвы… Они рассматривают свою землю как удел, который им дан во владение их богом… земля для них священна».
То же поверье мы находим у североамериканских индейцев, которые считают святотатством вспахивание земли: пахать и вскапывать землю значило бы рисковать поранить мистическую силу и тем самым навлечь на себя самые худшие бедствия.
Даже предметы, изготовленные человеком и служащие ему для повседневного употребления, имеют свои мистические свойства и становятся, в зависимости от ситуации, благодетельными или опасными. Факт этот был обнаружен удивительным наблюдателем Кэшингом, который жил среди зуньи, был усыновлен ими, его необычайная умственная гибкость позволила в конце концов мыслить подобно им. «Зуньи, — говорит он, — подобно первобытным народам вообще, представляют себе изготовленные человеком предметы живыми — на манер растений, животных, погруженных в зимнюю спячку, заснувших людей. Это своего рода приглушенная жизнь, тем не менее весьма могучая, способная проявляться пассивно своим сопротивлением и даже активно действовать тайными путями, могущая производить добро и зло. А так как известные им живые существа, животные, например, имеют функции, соответствующие их формам: у птицы крылья и она летает, у рыбы — плавники и она плавает, четвероногое прыгает и бегает и т. д., то и предметы, созданные рукой человека, также имеют разные функции в соответствии с приданной им формой. Отсюда следует, что мельчайшая деталь в форме этих предметов имеет свое значение, которое может иногда стать решающим.
Таким образом, различие в строении нижней части лап приводит к тому, что медведь, овладевая добычей, душит ее, тогда как пантера вонзает в нее когти. Подобно этому, „способности“ той или иной домашней утвари, лука, стрелы, дубины и всякого иного оружия тесно связаны с каждой деталью их формы; вот почему эти детали неизменно воспроизводятся с величайшей точностью. Кроме того, формы предметов не только наделяют их „способностями“, но и ограничивают природу и силу этих способностей. Если предметы сделаны как следует, т. е. изготовлены по тому образцу, по которому делались всегда, то ими можно спокойно пользоваться для надлежащего употребления. Рыба не может летать при помощи плавников, птица не может плавать при помощи крыльев, для плавания птица должна иметь соответствующие лапы, хотя бы на манер утиных: точно так же какой-нибудь предмет утвари, например сосуд определенной традиционной формы, может служить лишь для той цели, для которой всегда служили сосуды подобного рода; в этом случае нечего будет бояться неведомых „способностей“, которыми могла бы быть наделена новая форма».
Сказанным объясняется, по словам Кэшинга, необычайная устойчивость этих форм у первобытных народов, вплоть до мельчайших деталей орнамента, которым они украшают продукты своей промышленности, своего искусства. Индейцы английской Гвианы, например, «обнаруживают поразительную ловкость в изготовлении некоторых предметов: они, однако, никогда их не улучшают. Они делают их точно так же, как делали их предки до них». Мы здесь наблюдаем отнюдь не простой результат, как это думали раньше, верности обычаю и консерватизма, свойственных этим народам. Пред нами непосредственный результат действенной веры в мистические свойства предметов, связанные с их формой, свойства, которыми можно овладеть при помощи определенной формы, но ускользающие от контроля человека, если изменить в этой форме хотя бы малейшую деталь. Самое незначительное на вид новшество открывает доступ опасностям, оно может ~развязать~враждебные силы, вызвать гибель новатора и тех, кто с ним связан.
Точно так же всякое изменение, вносимое рукой человека в состояние почвы, новая постройка, земляные работы, закладывание шахты, сооружение железной дороги, разрушение здания или просто изменение его внешнего вида, какая-нибудь пристройка — все это может послужить причиной величайших несчастий. «Если кто-то внезапно заболевает или умирает, — говорит де Гроот, — то семья этого человека немедленно готова взвалить ответственность на кого-нибудь, кто осмелился внести изменения в установленный порядок вещей, внести какое-нибудь улучшение в свое хозяйство… Можно было бы назвать много случаев, когда семья больного или покойника брала штурмом дом подозреваемого, избивала его, разрушала его обстановку… Нет ничего удивительного в том, что китайцы не чинят своих жилищ, а доводят их до полного развала». Сооружение колокольни католической церкви в Пекине вызвало столь дружный протест со стороны населения, что пришлось отказаться от этого дела.
Эта мистическая вера тесно связана с тем, что китайцы называют fung-shui. Подобная вера встречается, однако, и в других местах. Так, например, на Никобарских островах «некоторые вожди племен муси-ланти явились ко мне и просили меня подождать с сооружением моего павильона до возвращения их людей из Чаура. Дело в том, сказали они, что вследствие этой новой работы, а также вследствие порубки дерева, совершенной г-ном Доби на их кладбище у самого берега, море разгневалось: оно подняло сильнейший ветер, на нем появились высокие волны. Все это заставило их бояться, как бы их друзья не утонули».
В Лоанго «иностранец, переселяющийся в другое место, не должен разрушать ни своих построек, ни плантаций, он обязан оставить их как есть. Вот почему туземцы протестуют, когда европейцы снимают построенные ими жилища, чтобы перенести их в другое место. На месте должны остаться по крайней мере угловые столбы… запрещается также увозить срубленные деревья, копать ямы для подземных работ и т. д. Если бы сборщик налогов вздумал для своего удобства проложить новую тропинку, он подверг бы себя серьезным неприятностям, даже если бы тропинка эта была короче и удобнее той, которой пользуются обычно». Это не простой мизонеизм, не простое отвращение к изменениям, нарушающим привычки. Со старой дорогой знают как обращаться: туземцы боятся непредвиденных, не поддающихся учету последствий, которые могли бы быть вызваны оставлением старой дороги и переходом на новую. Тропинка, как и все на свете, имеет свои мистические свойства. Туземцы Лоанго говорят про покинутую тропу, что она «мертва». Это для них метафора, как и для нас: но для них она полна смысла, ибо «действующая» тропинка имеет свои таинственные способности, как жилища, оружие, камни, облака, растения, животные и люди, — словом, как все то, относительно чего у первобытного человека имеется коллективное представление. «Все предметы имеют невидимое существование так же, как и видимое», — говорят игороты с Филиппинских островов.
Из приведенных фактов, как и из большого количества других, которые можно присовокупить к ним, вытекает следующее заключение: первобытные люди ничего не воспринимают так, как мы. Точно так же, как социальная среда, в которой они живут, отличается от нашей, и именно поэтому внешний мир, воспринимаемый первобытными людьми, отличен от того мира, который воспринимаем мы. Они, несомненно, имеют те же органы чувств, что и мы, правда, скорее, менее утонченные, чем наши, вопреки существующему предубеждению противоположного характера, и то же строение мозгового аппарата, что и у нас. Следует, однако, учитывать тот элемент, который вносится в каждое их восприятие коллективными представлениями. Каков бы ни был предмет, появляющийся в их представлении, он обязательно содержит в себе мистические свойства, которые от него неотделимы, и познание первобытного человека действительно не отделяет их, когда воспринимает тот или иной предмет.
Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дующий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т. е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определенном отношении с другими системами предшествующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиологический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Однако продукт этого восприятия у первобытного человека немедленно обволакивается определенным сложным состоянием сознания, в котором господствуют коллективные представления. Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из ядра, окруженного более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравнение неточно и довольно грубо. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает возможности подобного различения ядра и облекающего его слоя представлений. Это мы проводим такое различение, это мы в силу наших умственных привычек не можем не проводить такого различения. Что касается первобытного человека, то у него сложное представление еще недифференцированно.
Таким образом, даже в самой обычной перцепции, даже в самом повседневном восприятии простейших предметов обнаруживается глубокое различие, существующее между нашим мышлением и мышлением первобытных людей. Мышление первобытных людей в основе своей мистическое: причина этого ~— коллективные представления, мистические по существу, составляющие неотъемлемый элемент всякого восприятия первобытного человека. Наше мышление перестало быть мистическим, по крайней мере в том, что касается большинства окружающих нас предметов. Нет ничего, что воспринималось бы одинаково ими и нами. Человек нашей среды, говорящий на нашем языке, наталкивается на непреодолимую трудность при попытке усвоить образ мышления первобытного человека. Чем больше европеец живет среди первобытных людей, чем больше он приближается к их умственному складу, тем сильнее приходится ему чувствовать, что совершенно невозможно примениться к нему целиком.
Поэтому не следует говорить, как это часто делают, что первобытные люди ассоциируют со всеми предметами, поражающими их чувства или их воображение, тайные силы, магические свойства, что-то вроде души или жизненного начала, не следует думать, что первобытные люди загромождают свои восприятия анимистическими верованиями. Здесь нет никакого ассоциирования. Мистические свойства предметов и существ образуют составную часть имеющегося у первобытного человека представления, которое в любой данный момент являет собой неразложимое целое. Впоследствии, в другой период социальной эволюции, то, что мы называем естественным явлением, обнаружит тенденцию превратиться в единственное содержание восприятия, помимо всяких других элементов: последние примут тогда облик верований и даже в конце концов суеверий. Но до тех пор пока такая «диссоциация» не существует, восприятие сохраняет недифференцированное единство. Его можно было бы назвать полисинтетическим15[7], как слова тех языков, на которых говорят некоторые низшие общества.
Мы попадаем в тупик каждый раз, когда ставим проблему в таких выражениях: какое объяснение должно было бы дать сознание первобытных людей для того или иного естественного явления? В самой постановке проблемы заложено наличие неверной гипотезы. Постановка предполагает, что первобытное сознание воспринимает явления подобно нашему. В таком случае представляется, что оно сначала просто констатирует сон, сновидение, болезнь, смерть, восход и закат небесных светил, падение дождя, удар грома и т. д. и, побуждаемое принципом причинности, затем оно стремится отдать себе в них отчет. Однако для первобытного мышления нет явлений природы в том смысле, какой мы придаем этому термину. Первобытному человеку вовсе нет нужды искать объяснения, ибо оно уже содержится в мистических элементах его коллективных представлений. Приходится совершенно иначе ставить проблемы подобного рода. Выяснить надо не логическую операцию, при помощи которой совершается истолкование явлений, ибо первобытному мышлению последние никогда не представляются отдельно от интерпретации; требуется выяснить, каким образом явление мало-помалу высвободилось из того комплекса, в который оно раньше было заключено, каким образом оно стало восприниматься раздельно, каким образом то, что сначала служило составным элементом, сделалось впоследствии объяснением.
То обстоятельство, что коллективные представления занимают чрезвычайно значительное место в восприятии первобытных людей, не только накладывает мистический отпечаток на их восприятие, но и приводит к тому, что оно ориентировано иначе, чем наше. Наши восприятия как в том, что они улавливают, так и в том, что упускают, обусловливаются, прежде всего, нашей заинтересованностью в том, чтобы быть в состоянии рассчитывать на постоянную повторяемость явлений в данных условиях. Наши восприятия устремлены к возможному максимуму объективности, к избежанию, следовательно, всего того, что могло бы быть вредным или просто бесполезным для установления этой объективности. С этой точки зрения первобытные люди не воспринимают так, как мы. Несомненно, в известных случаях, где действует непосредственный практический интерес, они оказываются весьма внимательными и часто очень искусными в различении самых неотчетливых впечатлений, в распознавании внешних признаков какого-либо прёдмета или явления, от которого зависит их существование и, может быть, их жизнь (вспомним необычайную зоркость австралийцев, умеющих определять, где за ночь скопилась роса, которую они собирают, а также другие факты подобного рода). Однако, не говоря уже о той роли, которую играют в этих столь тонких восприятиях дрессировка и память, нужно отметить, что они отнюдь не нарушают правила: в подавляющем большинстве случаев восприятие первобытных людей не только не отбрасывает всего того, что уменьшает его объективность, но, наоборот, подчеркивает мистические свойства, таинственные силы и скрытые способности существ и явлений, ориентируясь на элементы, которые, на наш взгляд, имеют чисто субъективный характер, хотя в глазах первобытных людей они не менее реальны, чем все остальное. Эта особенность их восприятия позволяет понять известное количество фактов, объяснение которых, основанное на исключительном рассмотрении психологического или логического механизма у индивида, оказывается неудовлетворительным.
Общеизвестен факт, что первобытные люди и даже члены уже достаточно развившихся обществ, сохранившие более или менее первобытный образ мышления, считают пластические изображения существ, писанные красками, гравированные или изваянные, столь же реальными, как и изображаемые существа. «У китайцев, — пишет де Гроот, — ассоциирование изображений с существами превращается в настоящее отождествление. Нарисованное или скульптурное изображение, более или менее похожее на свой оригинал, является alter ego (вторым Я) живой реальности, обиталищем души оригинала, больше того, это сама реальность… эта столь живучая ассоциация является на деле основой идолопоклонства и фетишистского культа в Китае». В подкрепление своих слов де Гроот сообщает целый ряд рассказов, лишенных всякой правдоподобности, но которые, на взгляд китайских авторов, совершенно естественны. Молодая вдова, например, рожает ребенка от глиняной статуи своего мужа; портреты становятся живыми людьми; деревянная собака начинает бегать; животные из бумаги ведут себя, подобно живым существам; некий художник, встретив на улице лошадь определенного цвета с пораненной ногой, узнает в ней своей произведение… Отсюда очень легок переход к некоторым весьма распространенным в Китае обычаям: класть на могилы покойников фигурки животных, сжигать на них монеты из бумаги и т. д.
В Северной Америке манданы верили, что портреты, нарисованные Кэтлином, были такими же живыми, как и их оригиналы, что эти изображения заимствовали у оригиналов часть их жизненного начала. Правда, Кэтлин немножко выдумщик, его рассказы вообще должны приниматься cum grano salis[8]. Однако в данном случае верования и чувства, приписываемые Кэтлином манданам, очень похожи на те, которые обнаружены при таких же обстоятельствах и в других местах. «Я знаю, — говорил один из мандатов, — что этот человек уложил в свою книгу много наших бизонов, я знаю это, ибо я был при том, когда он это делал, с тех пор у нас нет больше бизонов для питания».
«Они заявили, — пишет Кэтлин, — что я — величайший колдун мира, ибо я творю живые существа. Они видали своих вождей живыми одновременно в двух местах: сделанные мною портреты вождей до некоторой степени были живые. Можно было видеть, как они переводили взгляд, улыбались и смеялись; но раз портреты могли смеяться, то они, наверное, могли бы говорить, если бы захотели. Значит, в них должна была быть какая-то доля жизни». Большинство индейцев не разрешают зарисовывать и фотографировать себя: они убеждены, что тем самым они отдают часть своего собственного существа и ставят себя в зависимость от того, кто завладеет этими изображениями. Они боятся также оставаться в присутствии изображения, которое, будучи живым предметом, может оказать вредное влияние.
«Мы поместили, — говорят иезуитские миссионеры, — изображения святого Игнатия и святого Ксаверия на нашем алтаре. Туземцы смотрели на них с удивлением. Они верили, что это были живые люди. Они спрашивали, не являются ли они ондаки (множественное число от вакан, сверхъестественные существа), одним словом, тем, что они считают сверхчеловеческими существами. Они спрашивали также, не является ли сень в алтаре их жилищем, не надевают ли эти ондаки украшений, которые они видели вокруг алтаря».
Точно так же в Центральной Африке я видел, как туземцы отказывались войти в помещение, где на стенах висели портреты, из страха, перед мазока (душами), которые здесь находились. Тот же автор рассказывает об одном вожде, который позволил себя сфотографировать и затем через несколько месяцев заболел. Пластинка по его просьбе была послана в Англию. Болезнь была приписана случаю, который мог произойти с фотографической пластинкой.
Таким образом, изображение может занять место оригинала и обладать его свойствами. В Лоанго ученики одного видного колдуна изготовляли деревянную статую своего учителя, вводили в нее силу и называли ее именем оригинала. Возможно даже, что они просили учителя изготовить своими руками замещающую его статую для того, чтобы пользоваться ею при магических операциях, как при жизни учителя, так и после его смерти. На Невольничем берегу мать близнецов, когда один из них умирает, устраивает для духа умершего ребенка жилище, в которое он мог бы войти, не беспокоя оставшегося в живых, и носит вместе с живым ребенком маленькую деревянную фигурку ребенка в семь или восемь дюймов длиной, грубо вырезанную из дерева, и того же пола, что умерший. Фигурки голые, как это было бы и с ребенком, только на бедрах у них поясок из жемчуга. У бороро в Бразилии «Вильгельма самым настойчивым образом просили, чтобы он не позволял женщинам видеть рисунки bull-roare (священных трещоток)[9]: женщины должны умереть, глядя на эти рисунки, так же, как если бы они смотрели на изображаемые ими предметы». Большое число подобных фактов было собрано уже Тэйлором в «Первобытной культуре».
Следует ли объяснять полученные факты, как это часто делается, с точки зрения чисто психологической, при помощи законов ассоциации идей? Следует ли вместе с де Гроотом утверждать, что перед нами здесь неспособность отличить простое сходство от тождества, или допустить, что первобытные люди подвержены иллюзии ребенка, который верит, будто кукла его живая? Прежде всего неизвестно, полностью ли и ребенок убежден, что его кукла живая. Возможно, что вера ребенка является одновременно и игрой, и искренним переживанием, подобно чувствам взрослых в театре, которые плачут настоящими слезами над несчастьями действующих лиц, зная, что сценические несчастья вовсе не реальные. Зато нет никаких сомнений в том, что верования первобытных, только что описанные мной, вполне искренни и серьезны: об этом свидетельствуют их действия. Каким же образом, однако, портрет материально и психологически отождествляется со своим оригиналом? На мой взгляд, это происходит не из-за ребяческой уверенности в полном сходстве, не из-за слабости и путанности мысли. Я не думаю также, что перед нами наивное обобщение анимистической гипотезы. Происходит это потому, что традиционные коллективные представления вносят в восприятие изображения, как в восприятие оригинала, одни и те же мистические элементы.
Если первобытные люди воспринимают изображение иначе, чем мы, то потому, что они иначе, чем мы, воспринимают оригинал. Мы схватываем в оригинале объективные реальные черты, и только черты: форму, рост, размеры тела, цвет глаз, выражение физиономии и т. д. Мы находим эти черты воспроизведенными в изображении и опять-таки видим только их. Для первобытного человека, восприятие которого иначе направлено, объективные черты и признаки, если он их и схватывает подобно нам, вовсе не исчерпывающие или наиболее существенные, чаще всего такие черты только знаки-проводники таинственных сил, мистических свойств, тех свойств, которые присущи всякому, а особенно живому существу. Поэтому для первобытного человека изображение живого существа вполне естественно представляет такое же смешение признаков, называемых нами объективными, и мистических свойств. Изображение так же живет, так же может быть благодатным или страшным, как и воспроизводимое и сходное с ним существо, которое замещается изображением. Вот почему мы видим, что изображение неведомого существа, т. е. существа устрашающего, внушает часто чрезвычайный ужас. «У меня был котелок на треножнике, изображавший льва, — рассказывает отец Эннепен, — мы им пользовались в пути для того, чтобы варить мясо… варвары никогда не осмеливались прикоснуться к нему рукой, не завернув руку во что-нибудь. Они внушили своим женщинам такой страх перед этим котелком, что те привязывали его к нескольким веткам. Иначе женщины не осмеливались ни спать, ни даже входить в хижину, если там стоял котелок. Мы хотели подарить его нескольким вождям, но те отказывались принимать его и пользоваться им, так как они верили, будто в котелке скрывается злой дух, который мог бы их умертвить». Известно, что индейцы из долины Миссисипи тогда еще не видели ни белых, ни львов, ни котелков. Изображение животного, которого они не знали, вызвало у них такой же мистический страх, какой вызвало бы само животное, если бы оно появилось.
Таким образом, то отождествление, которое кажется нам столь странным, возникает здесь вполне естественно. Оно происходит не вследствие грубой психологической иллю
cyberpedia.su
Характерные черты сознания первобытного человека
Сознание человека первобытной эпохи, в первую очередь, характеризуется высокой степенью слитности с природой: силы природы еще не противопоставляются человеку, а находятся с ней в таинственном связи Ощущение бы бессилие перед грозными и непонятными для первобытного человека природными явлениями особенно усиливалось во время стихийного бедствия: извержение вулканов, землетрясений, наводнений, лесных пожаров, засух и других подобных явлений Беспомощность вызвала к жизни поклонения грозным силам природы, привела в конечном итоге к ееї обожания Это обусловливает появление таких ранних форм религии каканимизм, магия, тотемизм, фетишизм т.д. О ранние формы религии пойдет речь в третьем разделе
Во-вторых важной характеристикой первобытного сознания была также слитность индивида с коллективом, соплеменниками, с \"Мы\" Человечество сумело выжить, сохраниться как вид и обеспечить свое существование в начале свое ой истории благодаря постоянно растущей его способности к объединению усилий на основе максимального ограничения потребностей и интересов отдельного индивида и строгого соблюдения приоритета рода, коллектива благодаря растворению отдельной человеческого существа в коллективе, ееективі, її абсолютной социализации
Давление первобытного коллектива на индивида был огромный, индивидуальное \"я\" здесь не имеет самостоятельного значения и ценности, потому что индивид интегрирован в общину не как автономная единица, а как доля органических ного целого, не мыслима без него В начале своей истории человек, подвергаясь жесткий тотальный влияние общественных норм, способных заблокировать любые проявления индивидуализации, былаації, була стопроцентно социальным существом
На место инстинкта самосохранения, который был главной детерминантой мотивационной сферы поведения члена первобытного стада, приходят система табу, которая основывалась исключительно на запрете Табу блокировали асоциальные проявления животных инстинктов и охраняли жизненно важные для существования рода принципы коллективной жизни: недопущение кровнородственных половых связей, порядок р распределения пищи, неприкосновенность личности вождя т.д. Табуитивни запрета никогда не сопровождались разъяснением их необходимости Объяснить это можно лишь чрезвычайноно низким уровнем развития сознания и языка первобытного человека, уровня его способности к рефлексии, не превышал уровня трехлетней ребенка Для того чтобы следовать запретам табу, индивиду достаточно было чувство страха перед нарушением запретов н Страх - что со мной сделают? ї регуляции в первобытном обществе
Кроме того, в рамках этого общества, действовал и другой важный механизм социальной регуляции - стыдСтыд - это чувство общинно-групповое, предполагающее постоянное оглядки индивида на окружающих: что обо мне скажут или сказали бы \"свои\"? \"они\" - \"мы\" Стыд более сложное по сравнению со страхом культурное явление, которое побуждает индивида придерживаться групповых норм обязанностей по отношению к своим
Культура, таким образом, с самого начала существования общественной организации и на протяжении всей первобытной эпохи по отношению к отдельному индивиду носит прежде репрессивный и ограничительныйхарактер
Усвоение и передача необходимых образцов поведения осуществлялись путем показа и копированияпередавались от поколения к поколению, превращаясь в утвержденный ритуал Всю жизнь первобытного человека проходило в выполнении множества ритуальных обрядов и процедур, которые, не имея рационального пояс снення, приобретали магического характера Ритуалы представляют собой особые символические действия, которые обеспечивали эмоционально-смысловое отождествление индивида со своим родом, передачу опыта, объединение рода и религий но-магическое воздействие на различные явления и обстоятельства (например, ритуал инициации) Ритуалы требовали от каждого индивида слепо, неосознанно подражать устоявшиеся образцы поведения и полностью исключали творческую са мостийнисть Первоначальный коллектив отрицает индивидуальность и новаторскую поведение, а потому толькоьки традиционная поведение находила моральное одобрение Таким образом, табу и ритуалы выступали важнейшими регуляторами общественных отношений в первобытную эпоху
Главным информационным каналом первобытной культуры, в связи с отсутствием письменности, былатрудовая деятельность Усвоение и передача смысла трудовых операций происходили в невербальной форме, т.е. без слов Показ и подражания были основными средствами обучения и общения в общине Действия, после которых наблюдается ався какой-то полезный результат, становились образцами, которые копировались и передавались от поколения к поколениюня.
Третьей важной характеристикой сознания первобытного человека было доминирование образно-эмоциональных, интуитивных моментов в мышлении, веры, что наиболее ярко проявляется в мифологической картине мира Более дет тально об особенностях мифологического сознания смотри работу Кессиди \"От мифа к логосуогосу".
Важной характеристикой первобытной культуры был ее синкретизм (от греч - сочетание) - отсутствие дифференциации ее форм на науку, религию, искусство Все сферы тесно связаны с разнообразием формпрактической жизни первоначальной человеческого сообщества
13) АНТИЧНАЯ МИФОЛОГИЯ И ЕЕ РОЛЬ В КУЛЬТУРЕ АНТИЧНОСТИ
Роль античной мифологии в культуре
В первую очередь следует начать с Античности (antiquitas - древность, цивилизация древней Греции и древнего Рима ). В Античности следует искать истоки многих ценностей, которые составили впоследствии европейскую культуру. Античность подразделяется на несколько эпох: Ранняя Античность (VIII в. до н. э. — II в. до н. э.). Классическая Античность (I в. до н. э. — I в. н. э), золотой век античного мира. Поздняя Античность (II—V н. э.). В общем счете больше дюжины веков Античного наследия мировой культуре с VIII в. до н. э. до V века нашей эры. Конечной эпохой, Поздняя Античность, сопровождалась распадом Римской империи.
Миф в литературе - сказание, передающее представления людей о мире, месте человека в нём, о происхождении всего сущего, о Богах и героях; определенное представление о мире, Античном мире. Поскольку мифология осваивает действительность в формах образного повествования, она близка по своему смыслу художественной литературе.
В современном обществе велик интерес к древним культурам. Это связано с тем, что культуры современных народов немыслимы без прошлого. Литература, искусство и философия Древней Греции дали толчок развитию европейской культуры. Древняя Греция открыла человека как прекрасное и совершенное творение природы, как меру всех вещей. Великолепные образцы греческого гения проявились во всех сферах духовной и социально-политической жизни: в поэзии, архитектуре, скульптуре, живописи, политике, науке и праве. Мифы античности являются достоянием прошлого и настоящего, сохраняя мировоззрения древних греков и римлян.
Историческое развитие всего человечества нельзя представить без античности. Греция и Рим оставили множество мифов. Миф объясняет любое природное событие волей божества, то есть причина выводиться за пределы самой природы, перемещается в небесную область, вверяется богами.
Роль античной мифологии в культуре
Античная литература (по латыни «антиквус» - значит « древний»), т. е. литература Греции и Рима, зародилась несколько тысячелетий назад. Она была самой ранней литературой в Европе. Греческая литература, или, точнее, письменные памятники греческой литературы, возникла в Греции не раньше VIII в. до н. э.. Им предшествовало огромное устное творчество греческого народа, развивавшееся в течение многих столетий, а может быть, тысячелетий. Первые известные нам памятники греческой литературы - это поэмы Гомера «Илиада» и «Одиссея». Они и явились результатом этого векового развития устного народного творчества в Греции. Периодом наивысшего развития греческой литературы был V век до н. э., который называется также периодом греческой классики.[8,с.311] Возрос интерес к внутреннему миру выразился в оформлении лирики как литературного жанра (в VII в. до н.э.). И естественно, что ведущей темой нового жанра стала любовь. Наряду с наиболее яркой лирикой о любви-страсти (поэтесса с о. Лесбос Сапфо) возникла лирика о любви-игре, развлечении или разновидности интеллектуального общения, где также проявляется индивидуальность (Анакреонт).
Наряду с интимной лирикой возникла лирика гражданская, обратившаяся уже к обществу, а не к отдельному герою (Солон, Тиртей), а также ямбы - стихи назидательной, нередко сатирической направленности (Архилох, Мимнерм, Гиппонакт). Сочетание различных типов мировоззрения с лирическим началом создало греческую трагедию -- наивысшее достижение античной культуры периода высокой классики. Для драматических представлений строили на склонах холмов обширные амфитеатры, рассчитанные на десятки тысяч зрителей.
Греческая литература всегда привлекала к себе героикой, высокими гуманистическими идеями, непосредственной свежестью. Мифологические элементы в литературе не выделялись, а рассматривались, как обычный ход вещей, поэтому в литературе в большей степени боги являлись, обычно действующими персонажами.
Греческая литература выросла на основе богатейшего народного творчества, на основе мифологии. Мифология возникла в ту эпоху, когда греки жили еще общинно-родовым строем (до VIII в. до н. э) и весь мир казался им огромной общиной, огромным родом, в котором были свои семьи, свои деды и внуки, свои родители и дети. Древний грек одушевлял, таким образом, всю природу. При помощи своего богатого воображения он зачастую представлял ее в причудливых, фантастических и необычайных художественных образах.
Воображение древнего грека рисовало ему самые фантастические существа. Но в каком бы виде они ни являлись, все они держали в своих руках его жизнь, все они были демонами или богами, населявшими каждый ручей, каждое озеро, лес, рощу, горное ущелье.
Небо было полно богов, грозных или милостивых к человеку: то Солнце - Гелиос мчится по небесной дороге на огненной колеснице, то озаряет землю Луна - Селена, то Эос - Заря в лазоревом одеянии возвещает утро.
Взглянет человек на море, а там бог Посейдон разбивает волны своим трезубцем, трубят в раковины тритоны, резвятся нимфы- океаниды; в лес и горы опасно ходить человеку - там в каждом дереве живет нимфа - дриада, можно попасть в болото нимфам - лимнадам, в горах запутают дороги нимфы - ореады, а то нападет на человека страх, который вызывает козлоногий бог Пан. И даже под землей, в царстве мертвых, бог Аид и богиня Персефона встречают и стерегут умерших.
А над всем миром возвышается снежная гора Олимп, где в окружении бессмертных богов обитает Зевс, отец и владыка вселенной. Дворцы на Олимпе построены богом Гефестом, на пирах там играет бог искусств и наук Аполлон, девять сестер - муз поют под лиру Аполлона. Рядом с Зевсом восседают его супруга, грозная и ревнивая Гера, и дочь его Афина - Паллада, воинственная, всегда готовая к бою богиня.
Не сразу боги греческой мифологии получили свой антропоморфный, т. е человекоподобный, вид. Это происходило постепенно вместе с экономическим и культурным развитием общества. В более древнюю эпоху матриархальной общины, когда человек еще больше зависел от природы, испытывая страх перед ее стихиями, боги рисовались человеку в ужасном зверином облике, например, таких чудовищ, как Химера, Медуза, Ехидна, Лернейская гидра, Сфинкс и др. Химера имела тело льва, козы и дракона, извергала из трех пастей огонь и несла с собой смерть. У Медузы, одной из трех Горгон, вместо волос шевелились живые змеи, и она одним взглядом своих глаз превращала все живое в камень. В пещере под скалой обитала и наводила страх на людей нимфа с прекрасным лицом, но с телом чудовищной змеи. Среди болот жила девятиголовая Гидра, на месте каждой срубленной головы которой могли вырасти новые две. Чудовище Сфинкс (по-гречески «Сфинкс» женского рода) имело голову и грудь женщины, а туловище - крылатого льва с когтистыми лапами. Среди этих страшилищ были Орф - собака, пес Цербер с пятьюдесятью головами, стороживший вход в царство мертвых, Немейский лев, Тифон с сотнями змеиных голов, извергавших пламя и дикие вопли, гиганты с телом человека и змеи и великое множество других чудищ, столь же диких и страшных, как сама природа, грозно владевшая человеком.
Все этапы мифологии, начиная с древнего представления о демонах-чудовищах и кончая мифами о героях и очеловеченных богах, представлены в героических песнях греков, так называемом гомеровском эпосе.
Эпос означает не что иное, как слово о подвигах (по-гречески «эпос» - «слово»), песни, которые исполняли странствующие певцы. Под аккомпанемент лиры их пел или аэд-сочинитель песен, или рапсод - исполнитель и собиратель героических сказаний. Предание считает создателем древнегреческого эпоса Гомера, слепого бродячего аэда, нищего певца. Уже в классической Греции имя его было окружено легендами. Многие впоследствии считали это имя нарицательным. «Гомер» на одном из греческих диалектов значит «слепой». Многие ученые, не понимая, как один человек мог создать устно и держать в памяти тысячи стихов «Илиады» и «Одиссеи», ставили под сомнение существование самого Гомера.
Героический эпос возник на побережье Малой Азии и близлежащих островах. Создан он в основном на особом, ионийском наречии. «Илиада» и «Одиссея» входят в так называемый Троянский мифологический цикл, который объединяет ряд мифов, отражающих борьбу греков за овладение малоазиатским городом Илионом, или Троей. «Илиада» изображает несколько эпизодов из десятого года осады Трои; «Одиссея» - возвращение на родину одного из героев-ахейцев, Одиссея (в героическом эпосе нет еще общего наименования для всех греческих племен).
Долгое время эти события считали чисто мифическими, легендарными, хотя сами греки уже издавна упорно повторяли, что Троянская война была примерно в XII в. до н.э. Постепенно Троянская война и поход греков приобретали реальные черты.
Интересно также отметить, что гомеровский эпос отразил в себе еще более древнюю культуру, а именно культуру острова Крита, процветавшую накануне распространения ахейских племен в XIII-XII вв. до н. э. У Гомера можно найти много элементов быта, жизни общества, напоминающих об этой древней культуре.
