Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи». Лихачев черты первобытного
«Черты первобытного примитивизма воровской речи»
Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи», Язык и мышление-Le langage et la mentalité, № III-IV, стр. 47-100, Москва –Ленинград : Издательство Академии Наук СССР , 1935. Институт языка и мышления имени Н. Я. Марра
[47] Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве. Колоссальная стройка сильно повлияла на воровской преступный мир не только в лагере, но и далеко за его пределами. Сложность и своеобразие внутренней жизни кастово замкнутой воровской среды оказались явными только после того, как гигантское строительство повело к быстрому разложению так наз. «воровской этики». Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. Столкнувшиеся интересы создали неожиданные и сложные переплетения человеческих отношений, в результате которых всплыл на поверхность громадный, совершенно недоступный дотоле, материал о воровском мире. В частности, обнаружившийся материал о языке во многом меняет представление о воровской речи — так наз. «блатной музыке» или «акценте». Материал этот ценен не только потому, что он нов и вскрывает такие стороны воровской речи, которые раньше оставались вне лингвистической науки, занимавшейся главным образом «этимологизированием» отдельных воровских слов, но и потому еще, что он неминуемо должен исчезнуть с уничтожением причин, порождающих преступность. Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».
I/
Предлагаемая работа носит конспективный характер. Затронутых вопросов в ней слишком много, чтобы доказательства отдельных положений
[48] явились достаточно убедительными. Сжатость работы отразилась на ясности, обоснованности, полноте и развернутости изложения и на точности установления научной преемственности того или иного высказанного взгляда. Но не в доказательности отдельных положений центр тяжести работы: работа носит по преимуществу проблемный характер, в ее задачу входит показать общую картину воровской речи и ее место в современном языкознании. Она ставит своей задачей дать типологическую характеристику, убедительность которой в целом доказывала бы правильность отдельных высказываний. Положение, из которого мы исходим, которое кладем в основу дальнейшего, — учение Н. Я. Марра о стадиальном характере развития языка. Положение, к которому мы приходим, — возможность частичной обратимости этого процесса. Постараемся показать это на конкретном примере воровской речи. Вопрос о типологии воровской речи впервые подвимается в литературе об арго. С этой точки зрения настоящей работе приходится итти по совершенно новому пути, обращаться к таким сторонам речи воровской среды, которые до сих пор ускользали от внимания многочисленных собирателей воровского арго, подход которых ничем не отличается от подхода к любому национальному языку, стоящему на уровне современного культурного мышления. Между тем рамки языкознания, методологически опирающегося на изучение «индоевропейских» языков, для воровской речи «прокрустово ложе». Многочисленные соображения психологического или формально социологического характера, выдвигавшиеся исследователями для объяснения, отдельных явлений арго, не могут ни существенно что-либо прибавить к нашей характеристике арго, ни существенно ей повредить. Вот почему мы откладываем критическое рассмотрение взглядов исследователей воровской речи до одной из последующих наших работ об арго, где будет это уместнее сделать. Повторяем, в задачу данной работы входит типологический анализ воровской речи, и противопоставить нашей попытке разрешения этого вопроса можно только иной типологический же анализ. Изучение воровского языка так же точно, как и любого иного, должно опираться на выяснение той среды, которая этим языком пользуется.[1] [49] Воровская среда, та, которую мы будем иметь в виду при анализе воровской речи, т. е. среда воров-профессионалов, прежде всего является средой деклассированной, люмпен-пролетарской. Мы должны сразу же оговориться, что хотя «... люмпен-пролетариат представляет из себя явление, встречающееся почти во всех бывших до сих пор фазах общественного развития...» (Маркс—Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 123), но начало существования сплоченной воровской среды должно относиться по преимуществу ко времени, когда массовая экспроприация земли у крестьян и, следовательно, их быстрая пауперизация создала условия для первоначального капиталистического накопления. Этот «пролог переворота, создавшего основание для капиталистического способа производства, относится к последней трети XV и к первым десятилетиям XVI в.» (Капитал, т. I, гл. 24). К этому же времени относятся и первые свидетельства о существовании воровских арго (см. L. Sainéan. L'argot ancien, P., 1907 и F. Kluge. Rotwelsch, L., 1901). Разоряемое крестьянство быстро пополняло ряды люмпен-пролетариата, и начавшие к этому времени свое развитие города, с их сложной дифференцированностью населения, создали особенно благоприятные условия для образования среды лиц, связанных общими интересами и поставивших себя в резко враждебные отношения ко всему «легальному» обществу. Таким образом с самого своего возникновения воровская среда оказывается связанной с капиталистическим обществом, со свойственными этому обществу противоречиями, институтом «священной» частной собственности, системой эксплоатации и ограбления трудящихся масс. Воровская среда оказывается внутренне присущей капиталистическому обществу: болезнью, которую это последнее само же в себе и вызывает. Для характеристики преступности огромное значение имеют указания Маркса и Энгельса о роли в классовой борьбе деклассированных. Блестящий анализ, который дает Энгельс в книге «Положение рабочего класса в Англии в 1848 г.» происхождению преступности и, в частности, воровства, показывает, что на известном, раннем этапе развития капиталистического общества она была хотя и «самой некультурной, самой бессознательной», но все [50] же некоторой «формой протеста» против всей системы эксплоатации и частной собственности (изд. 1928 г., стр. 235-236). Очень скоро определяется, однако, реакционная роль люмпен-пролетариата. Люмпен-пролетариат, среда деклассированных, в том числе, следовательно, и воров-профессионалов, оказывается оплотом реакции. К. Маркс в статье «18-е Брюмера Луи Бонапарта» отмечает, что реакция победила, в частности, потому, что опиралась на пролетариат босяков. Реакционная роль люмпен-пролетариата и преступной среды становится совершенно явной в наше время — после Октябрьской революции. В наше время, у нас в СССР, преступность есть форма сопротивления, которое оказывают остатки разбитых классов развивающемуся социализму. «Богатые и жулики, это две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма» (Ленин. Соч., XXII, стр. 164). Так постепенно преступление — кража, — выросшее как индивидуальный акт протеста и быстро ставшее реакционной силой, в наше время превращается в орудие борьбы с трудящимися остатков разбитых классов, наполняющих сейчас по преимуществу ряды люмпен-пролетариата, в частности воровской среды. Только с окончательным исчезновением у нас всех остатков капиталистического наследия исчезнет и воровская среда. Кастово-замкнутая, несмотря на свою обусловленность всей системой капиталистического общества, воровская среда, ее враждебные отношения к «легальному» обществу создают исключительные инкубаторные условия для развития целого ряда элементов «надстроечного» порядка и в первую очередь идеологии и речи. Лишенная почвы в условиях строящегося социализма для дальнейшего развития этих «надстроечных» элементов, в значительной мере уже выродившаяся, расслоившаяся и потерявшая свою кастовую замкнутость, воровская среда все еще продолжает жить старыми традициями. Соответственно, в данной работе мы будем опираться по преимуществу на тот материал, который сохранился в воровской среде от периода ее «классического» расцвета — последнего предреволюционного периода капитализма. Специфические особенности воровской речи, которые возникли в последнее время и в особенности в условиях исправительно-трудового воздействия Беломоро-балтийского строительства в связи с постепенным угасанием «блата» (воровского мира, воровской идеологии), чрезвычайно интересны и требуют особого, обширного исследования, в данной же работе нами затрагиваться не будут.
[51]
II/
Всеобщим убеждением, ведущим свое происхождение еще с первых столкновений «легального» общества с воровской речью в XV—XVI вв., является убеждение в ее «тайном» и «условном» характере. Этот слабо обоснованный взгляд, иногда совершенно отьровенно роднящий воровскую речь с тарабарщиной, с шифром, с воляпюком, есть своего рода «коллективное представление» исследователей, принятое на веру и никем по настоящему не оспариваемое. Новейшие исследователи или собиратели, знакомые с живой речью воров, предпочитают обходить вопрос о тайном характере воровского арго молчанием или компромиссными решениями.[2] Между тем, мы либо должны признать тайный характер воровской речи, ее искусственность и надуманность, отвергнув все лингвистические, психологические и социологические соображения по поводу возникновения арго, которых уже накопилось порядочно, либо отбросить этот устарелый взгляд, признать более естественный путь возникновения и развития воровского арго и тем самым дать широкие возможности к его изучению как факта социального и лингвистического. Всякие попытки компромиссного решения ведут лишь к запутыванию вопроса. В самом деле, называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своем «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствии посторонних. Что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно из того, что насыщенность ее специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы ее смысл нельзя было уловить слушающему. [52] Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное: 1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью'; 2) «грубо» 'хорошо', 'сильно'; 3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;[3] 4) «нахально» 'насильно'; 5) «обратно» 'снова'; 6) «по новой» 'снова', 'вновь'; 7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения'; 8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый'; 9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки'; 10) «рискованный», «рисковей» 'смелый'.[4] Наконец, для нас станет совершенно ясным, что воровская речь, которая попадает в словари, с которой отчасти знакомы широкие чита тельские круги, не может квалифицироваться как «тайная», если мы при мем во внимание, что в воровской среде действительно существуют тайные и условные языки, ничего общего не имеющие с «блатной музыкой». Эти языки действительно условные, потому что прежде, чем принять то или иное слово, воры, действительно уславливаются в их значении. Они действи тельно тайные, так как употребляются для тайных переговоров. Чтобы не привлечь внимание, слова в них берутся русские, обыкновенные,. по значению они подбираются так, чтобы речь имела какой-то смысл для постороннего и не привлекала внимания своей странностью. Слова в них заменяются только самые необходимые, самые нужные. Тайный язык редко выходит за пределы шайки и редко живет больше нескольких месяцев. Такой язык носит название «света» или «маяка». Лингвистического интереса он почти не имеет и может быть законно охарактеризован как шифр или сигнализация. Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — ее законы. Исследователи, определявшие воровскую речь как тайную, правы только в том смысле, что от вора очень трудно добиться каких-либо объяснений по поводу тех выражений и слов, которые он употребляет. Происходит это потому, что всякого не вора вор считает своим личным [53] врагом (научные интересы ему, конечно, не понятны, а всякое любопытство, всякие расспросы с точки зрения норм воровского поведения считаются предосудительными). Вор, прошедший не один десяток допросов, вырабатывает в себе тактику запирательства в столкновениях с внешней средой. Вор не дает никаких пояснений о воровской среде, о ее быте, о ее языке. И факт этого «запирательства» отнюдь не обязывает нас объявлять воровскую, преступную речь — тайной. Итак, точка зрения на воровскую речь как на тайную является не только просто ложной, но и вредной, так как, заранее предрешая разрешение многих вопросов, связанных с ее происхождением, затрудняет ее изучение и крайне упрощает проблему. Мы должны со всей категоричностью отвергнуть теорию тайного характера и условного происхождения воровской речи. Таким образом, исходное положение нашей работы будет заключаться в свободе от предрассудка, до сих пор принимавшегося за аксиому.
III/
Воровские языки всех стран представляют блестящий образец того, как под влиянием одних и тех же производственных отношений, социальных условий вырабатывается один и тот же тип мышления. Интересно сравнить вышедшие относительно недавно словари Irwin «American Tramp and Underworld Slang» (L., 1931) и E. Chautard «La vie étrange de l'argot» (P., 1931) с русской воровской речью. Оба эти словаря обладают тем большим преимуществом перед всеми, до них составленными, что они основаны на живом опыте, живом непосредственном наблюдении. Irwin имеет далее 20-летний стаж бродяги. Никакие, следовательно, научные традиции в области изучения арго не смогли сгладить все те лингвистические особенности, которые представляет любая воровская речь. Французский словарь обработан в полубеллетристической форме и сохраняет в подробных изъяснениях воровских слов часто самобытные черты воровской семантики.[5] [54] Читатель, вооруженный живым знанием русской воровской речи, воспринимает оба словаря как нечто хорошо знакомое. Один и тот же тип мышления, сходный до мелочей, поражает в каждом арготическом выражении. Одно и то же отношение к окружающему миру, стереотипное, как и все у воров, создает иллюзию перевода. Одни и те же понятия замещают друг друга. Одни и те же представления лежат в основе многих воровских понятий. Одна и та же идеология выражается в эмоциональной окраске воровских терминов. Приведу несколько примеров, встречающихся при беглом просмотре словарей. Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin'a — «academy», «college», «big school»; y Chautard'a — «collège», «lycée», «pension», «séminaire»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; у Chautard'a — «l'affaire»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'.[6] Если бы мы имели возможность подробнее остановиться на основных воровских понятиях, мы выявили бы картину любопытного совпадения мышления, однотипность словообразования. Несомненно, что мы не имели бы этой разительной общности, если бы воровская идеология (если только термин «идеология» здесь уместен) не проникала бы во все детали воровского мышления, если бы в воровском мышлении не господствовали те самые «общие представления», которые Леви-Брюль считал характерным признаком прелогического мышления. Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль [55] личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п., создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей — факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции. Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения — таковы те психические факты, которые подготовляют почву образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора до мельчайших ее деталей. Нечего говорить о том, что как само содержание этих представлений, так и самый факт их существования обусловлен единственно социально-экономической действительностью. Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно нохожими воров различных национальностей. У воров мы действительно имеем дело с другой психикой, с другим характером мышления и притом общим для всей воровской среды. Особенности мышления воров — весьма обширная тема для исследования. Рассмотрим только те из них, которые имеют непосредственное отношение к языку. Основное отличие воровского мышления, которое для нас будет весьма важно в дальнейшем, состоит в возрождении элементов магического отношения к миру. В самом деле, ремесло вора чрезвычайно подвержено слу- [56] чайностям обстановки, полно риска и неожиданностей. Так же, как и первобытный человек, вор не приписывает «продукт своего труда» только счастливому стечению обстоятельств или только своим личным качествам. То, что мы называем суеверием и что является остатком первобытного магического сознания, возрождается с новой силой в воровской среде, живет не только пережитками прошлого, но и находит в себе силы для дальнейшего развития.[7] У воров сильно развита вера в сны, в предзнаменования и приметы, большое место занимают гадания. Хорошие предзнаменования могут побудить вора на самую дерзкую кражу, плохие — возвращают его обратно с «верного дела». Воры обычно имеют при себе одну или две колоды карт, на которых гадают приемами игры в штос. Необычайно распространенная в воровской среде игра в карты (притом способами, значительно отличающими ее от обычной) носит характер своеобразного примитивного культа. Хороший игрок в карты («играющий») ценится не меньше, чем хороший вор. Достоинства игрока конкурируют с достоинствами вора. Карты в сознании вора неразлучны с его профессией. По положению карт во время игры он судит о своем будущем, о предстоящей краже: выиграв, он уверен в удачном завершении своего предприятия, проиграв, он теряет всякую веру в себя. Достаточно вору удачно играть в карты (даже заведомо употребляя шулерские приемы, которые отнюдь не предосудительны в воровской среде и оговариваются известными правилами игры), чтобы любой вор взял его компаньоном («корышем», «клиентом») в свою шайку в надежде, что счастье («фарт») будет на его стороне. Леви-Брюль нашел бы не мало классических образцов первобытного магического сознания у воров, правда не в полной степени и не в полной мере.
IV/
Один из интереснейших моментов этого первобытного магического сознания — магическая сторона слова. Общение, «коммуникация», которую представители французской со циологической школы кладут в основу существования и зарождения языка, играет в воровской среде минимальную роль. Между тем именно на ком- [57] муникации, двусторонней связи, основана интеллектуальная сторона слова, противоположная магической. Связь, устанавливаемая воровским словом, всегда односторонняя: либо это сигнал, либо это в той или иной форме выраженное понуждение. Разберем прежде всего сигнальную функцию воровской речи, ближе всего понятную нашему языковому сознанию.
«Подбор первых слов даже звуковой речи имел функцию орудия производства согласно мировоззрению людей тех эпох, и в отличие от орудий из природного материала мы словесное, линейное или звуковое орудие (не спорю, на наш взгляд весьма сомнительное) и вынуждены были назвать магиею» (Н. Я. Марр. «К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем», Л., 1931).
Нельзя дать лучшей характеристики воровского слова, чем характеристика его как орудия. Вор интересуется не передачей своих мыслей и взглядов (это, очевидно, подразумевается под термином «общение»), а единственно лишь тем эффектом, которое производит слово на окружающих.[8] В наиболее чистом виде слово как орудие проявляется в сигнале. Таковы воровские: «зеке», «шесть», «за шесть», «шестнадцать», «цинк», «пуль», «тырь», «вались», «ропа», «ша», «на», «шакай», «стрёмь», «казаки» и др. Воровские слова-сигналы могут быть отождествлены в известной мере с терминами спортсменов при игре в футбол, теннис и т. п.,[9] только гораздо более развитыми и глубже проникшими в быт. Так же точно, как при игре повторяющаяся ситуация создает обстановку, при которой короткий выкрик позволяет сразу уяснить себе часто весьма сложное, хотя и стереотипное положение и одновременно приказывает совершить известное действие, — у воров несложность и стереотипность положений и выработанность определенного образа действия создают почву для развития сигнальной речи по преимуществу. Примитивность воровской деятельности и «производственных» отношений играют в этом, конечно, основную роль. Примитивные формы труда создают положение, при котором достаточно указать на ситуацию, чтобы характер действия был ясен. Понятно, что то чрезвычайное распространение, которое получил сигнал в воровской среде, может иметь место [58] только при не менее сильном развитии коллективных представлений и норм поведения, при стереотипности реакции, при полном уничтожении отдельного индивидуума в общем воровском стаде. Малейшее нарушение воровских норм поведения ведет к расшатыванию всего языкового уклада воровской среды, рассчитанного на безусловное подчинение коллективу. Воровское слово не способно раскрыть какое-либо новое для вора содержание, оно лишь указывает на факт. В воровской речи мы имеем дело с апперцептивным процессом по преимуществу. Помимо тех чистых форм сигнала, которые были приведены выше, большинство воровских слов носят более или менее сигнальный характер. Необходимо отметить, что правила воровского «приличия» не позволяют вору задавать вопросы. Это не только мера предосторожности, необходимая для соблюдения тайны, — правило это лежит глубоко в языковом сознании воров и связано с их подсознательной верой в магическую силу слова.
dereksiz.org
Лихачев Д.С. Черты первобытного примитивизма воровской речи
Лихачев Д.С. Черты первобытного примитивизма воровской речиДоступные файлы (1):
n1.doc
1 2 3 4 5 6 Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи», Язык и мышление-Le langage et la mentalitй, № III-IV, стр. 47-100, Москва –Ленинград : Издательство Академии Наук СССР , 1935. Институт языка и мышления имени Н. Я. Марра
[47] Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве. Колоссальная стройка сильно повлияла на воровской преступный мир не только в лагере, но и далеко за его пределами. Сложность и своеобразие внутренней жизни кастово замкнутой воровской среды оказались явными только после того, как гигантское строительство повело к быстрому разложению так наз. «воровской этики». Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. Столкнувшиеся интересы создали неожиданные и сложные переплетения человеческих отношений, в результате которых всплыл на поверхность громадный, совершенно недоступный дотоле, материал о воровском мире. В частности, обнаружившийся материал о языке во многом меняет представление о воровской речи — так наз. «блатной музыке» или «акценте». Материал этот ценен не только потому, что он нов и вскрывает такие стороны воровской речи, которые раньше оставались вне лингвистической науки, занимавшейся главным образом «этимологизированием» отдельных воровских слов, но и потому еще, что он неминуемо должен исчезнуть с уничтожением причин, порождающих преступность. Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».
I/
Предлагаемая работа носит конспективный характер. Затронутых вопросов в ней слишком много, чтобы доказательства отдельных положений[48] явились достаточно убедительными. Сжатость работы отразилась на ясности, обоснованности, полноте и развернутости изложения и на точности установления научной преемственности того или иного высказанного взгляда. Но не в доказательности отдельных положений центр тяжести работы: работа носит по преимуществу проблемный характер, в ее задачу входит показать общую картину воровской речи и ее место в современном языкознании. Она ставит своей задачей дать типологическую характеристику, убедительность которой в целом доказывала бы правильность отдельных высказываний. Положение, из которого мы исходим, которое кладем в основу дальнейшего, — учение Н. Я. Марра о стадиальном характере развития языка. Положение, к которому мы приходим, — возможность частичной обратимости этого процесса. Постараемся показать это на конкретном примере воровской речи. Вопрос о типологии воровской речи впервые подвимается в литературе об арго. С этой точки зрения настоящей работе приходится итти по совершенно новому пути, обращаться к таким сторонам речи воровской среды, которые до сих пор ускользали от внимания многочисленных собирателей воровского арго, подход которых ничем не отличается от подхода к любому национальному языку, стоящему на уровне современного культурного мышления. Между тем рамки языкознания, методологически опирающегося на изучение «индоевропейских» языков, для воровской речи «прокрустово ложе». Многочисленные соображения психологического или формально социологического характера, выдвигавшиеся исследователями для объяснения, отдельных явлений арго, не могут ни существенно что-либо прибавить к нашей характеристике арго, ни существенно ей повредить. Вот почему мы откладываем критическое рассмотрение взглядов исследователей воровской речи до одной из последующих наших работ об арго, где будет это уместнее сделать. Повторяем, в задачу данной работы входит типологический анализ воровской речи, и противопоставить нашей попытке разрешения этого вопроса можно только иной типологический же анализ. Изучение воровского языка так же точно, как и любого иного, должно опираться на выяснение той среды, которая этим языком пользуется.[1][49] Воровская среда, та, которую мы будем иметь в виду при анализе воровской речи, т. е. среда воров-профессионалов, прежде всего является средой деклассированной, люмпен-пролетарской. Мы должны сразу же оговориться, что хотя «... люмпен-пролетариат представляет из себя явление, встречающееся почти во всех бывших до сих пор фазах общественного развития...» (Маркс—Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 123), но начало существования сплоченной воровской среды должно относиться по преимуществу ко времени, когда массовая экспроприация земли у крестьян и, следовательно, их быстрая пауперизация создала условия для первоначального капиталистического накопления. Этот «пролог переворота, создавшего основание для капиталистического способа производства, относится к последней трети XV и к первым десятилетиям XVI в.» (Капитал, т. I, гл. 24). К этому же времени относятся и первые свидетельства о существовании воровских арго (см. L. Sainйan. L'argot ancien, P., 1907 и F. Kluge. Rotwelsch, L., 1901). Разоряемое крестьянство быстро пополняло ряды люмпен-пролетариата, и начавшие к этому времени свое развитие города, с их сложной дифференцированностью населения, создали особенно благоприятные условия для образования среды лиц, связанных общими интересами и поставивших себя в резко враждебные отношения ко всему «легальному» обществу. Таким образом с самого своего возникновения воровская среда оказывается связанной с капиталистическим обществом, со свойственными этому обществу противоречиями, институтом «священной» частной собственности, системой эксплоатации и ограбления трудящихся масс. Воровская среда оказывается внутренне присущей капиталистическому обществу: болезнью, которую это последнее само же в себе и вызывает. Для характеристики преступности огромное значение имеют указания Маркса и Энгельса о роли в классовой борьбе деклассированных. Блестящий анализ, который дает Энгельс в книге «Положение рабочего класса в Англии в 1848 г.» происхождению преступности и, в частности, воровства, показывает, что на известном, раннем этапе развития капиталистического общества она была хотя и «самой некультурной, самой бессознательной», но все[50] же некоторой «формой протеста» против всей системы эксплоатации и частной собственности (изд. 1928 г., стр. 235-236). Очень скоро определяется, однако, реакционная роль люмпен-пролетариата. Люмпен-пролетариат, среда деклассированных, в том числе, следовательно, и воров-профессионалов, оказывается оплотом реакции. К. Маркс в статье «18-е Брюмера Луи Бонапарта» отмечает, что реакция победила, в частности, потому, что опиралась на пролетариат босяков. Реакционная роль люмпен-пролетариата и преступной среды становится совершенно явной в наше время — после Октябрьской революции. В наше время, у нас в СССР, преступность есть форма сопротивления, которое оказывают остатки разбитых классов развивающемуся социализму. «Богатые и жулики, это две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма» (Ленин. Соч., XXII, стр. 164). Так постепенно преступление — кража, — выросшее как индивидуальный акт протеста и быстро ставшее реакционной силой, в наше время превращается в орудие борьбы с трудящимися остатков разбитых классов, наполняющих сейчас по преимуществу ряды люмпен-пролетариата, в частности воровской среды. Только с окончательным исчезновением у нас всех остатков капиталистического наследия исчезнет и воровская среда. Кастово-замкнутая, несмотря на свою обусловленность всей системой капиталистического общества, воровская среда, ее враждебные отношения к «легальному» обществу создают исключительные инкубаторные условия для развития целого ряда элементов «надстроечного» порядка и в первую очередь идеологии и речи. Лишенная почвы в условиях строящегося социализма для дальнейшего развития этих «надстроечных» элементов, в значительной мере уже выродившаяся, расслоившаяся и потерявшая свою кастовую замкнутость, воровская среда все еще продолжает жить старыми традициями. Соответственно, в данной работе мы будем опираться по преимуществу на тот материал, который сохранился в воровской среде от периода ее «классического» расцвета — последнего предреволюционного периода капитализма. Специфические особенности воровской речи, которые возникли в последнее время и в особенности в условиях исправительно-трудового воздействия Беломоро-балтийского строительства в связи с постепенным угасанием «блата» (воровского мира, воровской идеологии), чрезвычайно интересны и требуют особого, обширного исследования, в данной же работе нами затрагиваться не будут.
[51]
II/
Всеобщим убеждением, ведущим свое происхождение еще с первых столкновений «легального» общества с воровской речью в XV—XVI вв., является убеждение в ее «тайном» и «условном» характере. Этот слабо обоснованный взгляд, иногда совершенно отьровенно роднящий воровскую речь с тарабарщиной, с шифром, с воляпюком, есть своего рода «коллективное представление» исследователей, принятое на веру и никем по настоящему не оспариваемое. Новейшие исследователи или собиратели, знакомые с живой речью воров, предпочитают обходить вопрос о тайном характере воровского арго молчанием или компромиссными решениями.[2] Между тем, мы либо должны признать тайный характер воровской речи, ее искусственность и надуманность, отвергнув все лингвистические, психологические и социологические соображения по поводу возникновения арго, которых уже накопилось порядочно, либо отбросить этот устарелый взгляд, признать более естественный путь возникновения и развития воровского арго и тем самым дать широкие возможности к его изучению как факта социального и лингвистического. Всякие попытки компромиссного решения ведут лишь к запутыванию вопроса. В самом деле, называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своем «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствии посторонних. Что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно из того, что насыщенность ее специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы ее смысл нельзя было уловить слушающему.[52] Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное: 1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью'; 2) «грубо» 'хорошо', 'сильно'; 3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;[3] 4) «нахально» 'насильно'; 5) «обратно» 'снова'; 6) «по новой» 'снова', 'вновь'; 7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения'; 8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый'; 9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки'; 10) «рискованный», «рисковей» 'смелый'.[4] Наконец, для нас станет совершенно ясным, что воровская речь, которая попадает в словари, с которой отчасти знакомы широкие чита тельские круги, не может квалифицироваться как «тайная», если мы при мем во внимание, что в воровской среде действительно существуют тайные и условные языки, ничего общего не имеющие с «блатной музыкой». Эти языки действительно условные, потому что прежде, чем принять то или иное слово, воры, действительно уславливаются в их значении. Они действи тельно тайные, так как употребляются для тайных переговоров. Чтобы не привлечь внимание, слова в них берутся русские, обыкновенные,. по значению они подбираются так, чтобы речь имела какой-то смысл для постороннего и не привлекала внимания своей странностью. Слова в них заменяются только самые необходимые, самые нужные. Тайный язык редко выходит за пределы шайки и редко живет больше нескольких месяцев. Такой язык носит название «света» или «маяка». Лингвистического интереса он почти не имеет и может быть законно охарактеризован как шифр или сигнализация. Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — ее законы. Исследователи, определявшие воровскую речь как тайную, правы только в том смысле, что от вора очень трудно добиться каких-либо объяснений по поводу тех выражений и слов, которые он употребляет. Происходит это потому, что всякого не вора вор считает своим личным[53] врагом (научные интересы ему, конечно, не понятны, а всякое любопытство, всякие расспросы с точки зрения норм воровского поведения считаются предосудительными). Вор, прошедший не один десяток допросов, вырабатывает в себе тактику запирательства в столкновениях с внешней средой. Вор не дает никаких пояснений о воровской среде, о ее быте, о ее языке. И факт этого «запирательства» отнюдь не обязывает нас объявлять воровскую, преступную речь — тайной. Итак, точка зрения на воровскую речь как на тайную является не только просто ложной, но и вредной, так как, заранее предрешая разрешение многих вопросов, связанных с ее происхождением, затрудняет ее изучение и крайне упрощает проблему. Мы должны со всей категоричностью отвергнуть теорию тайного характера и условного происхождения воровской речи. Таким образом, исходное положение нашей работы будет заключаться в свободе от предрассудка, до сих пор принимавшегося за аксиому.
III/
Воровские языки всех стран представляют блестящий образец того, как под влиянием одних и тех же производственных отношений, социальных условий вырабатывается один и тот же тип мышления. Интересно сравнить вышедшие относительно недавно словари Irwin «American Tramp and Underworld Slang» (L., 1931) и E. Chautard «La vie йtrange de l'argot» (P., 1931) с русской воровской речью. Оба эти словаря обладают тем большим преимуществом перед всеми, до них составленными, что они основаны на живом опыте, живом непосредственном наблюдении. Irwin имеет далее 20-летний стаж бродяги. Никакие, следовательно, научные традиции в области изучения арго не смогли сгладить все те лингвистические особенности, которые представляет любая воровская речь. Французский словарь обработан в полубеллетристической форме и сохраняет в подробных изъяснениях воровских слов часто самобытные черты воровской семантики.[5][54] Читатель, вооруженный живым знанием русской воровской речи, воспринимает оба словаря как нечто хорошо знакомое. Один и тот же тип мышления, сходный до мелочей, поражает в каждом арготическом выражении. Одно и то же отношение к окружающему миру, стереотипное, как и все у воров, создает иллюзию перевода. Одни и те же понятия замещают друг друга. Одни и те же представления лежат в основе многих воровских понятий. Одна и та же идеология выражается в эмоциональной окраске воровских терминов. Приведу несколько примеров, встречающихся при беглом просмотре словарей. Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin'a — «academy», «college», «big school»; y Chautard'a — «collиge», «lycйe», «pension», «sйminaire»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; у Chautard'a — «l'affaire»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'.[6] Если бы мы имели возможность подробнее остановиться на основных воровских понятиях, мы выявили бы картину любопытного совпадения мышления, однотипность словообразования. Несомненно, что мы не имели бы этой разительной общности, если бы воровская идеология (если только термин «идеология» здесь уместен) не проникала бы во все детали воровского мышления, если бы в воровском мышлении не господствовали те самые «общие представления», которые Леви-Брюль считал характерным признаком прелогического мышления. Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль[55] личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п., создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей — факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции. Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения — таковы те психические факты, которые подготовляют почву образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора до мельчайших ее деталей. Нечего говорить о том, что как само содержание этих представлений, так и самый факт их существования обусловлен единственно социально-экономической действительностью. Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно нохожими воров различных национальностей. У воров мы действительно имеем дело с другой психикой, с другим характером мышления и притом общим для всей воровской среды. Особенности мышления воров — весьма обширная тема для исследования. Рассмотрим только те из них, которые имеют непосредственное отношение к языку. Основное отличие воровского мышления, которое для нас будет весьма важно в дальнейшем, состоит в возрождении элементов магического отношения к миру. В самом деле, ремесло вора чрезвычайно подвержено слу-[56] чайностям обстановки, полно риска и неожиданностей. Так же, как и первобытный человек, вор не приписывает «продукт своего труда» только счастливому стечению обстоятельств или только своим личным качествам. То, что мы называем суеверием и что является остатком первобытного магического сознания, возрождается с новой силой в воровской среде, живет не только пережитками прошлого, но и находит в себе силы для дальнейшего развития.[7] У воров сильно развита вера в сны, в предзнаменования и приметы, большое место занимают гадания. Хорошие предзнаменования могут побудить вора на самую дерзкую кражу, плохие — возвращают его обратно с «верного дела». Воры обычно имеют при себе одну или две колоды карт, на которых гадают приемами игры в штос. Необычайно распространенная в воровской среде игра в карты (притом способами, значительно отличающими ее от обычной) носит характер своеобразного примитивного культа. Хороший игрок в карты («играющий») ценится не меньше, чем хороший вор. Достоинства игрока конкурируют с достоинствами вора. Карты в сознании вора неразлучны с его профессией. По положению карт во время игры он судит о своем будущем, о предстоящей краже: выиграв, он уверен в удачном завершении своего предприятия, проиграв, он теряет всякую веру в себя. Достаточно вору удачно играть в карты (даже заведомо употребляя шулерские приемы, которые отнюдь не предосудительны в воровской среде и оговариваются известными правилами игры), чтобы любой вор взял его компаньоном («корышем», «клиентом») в свою шайку в надежде, что счастье («фарт») будет на его стороне. Леви-Брюль нашел бы не мало классических образцов первобытного магического сознания у воров, правда не в полной степени и не в полной мере.
1 2 3 4 5 6
perviydoc.ru
«Черты первобытного примитивизма воровской речи»
Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи», Язык и мышление-Le langage et la mentalité, № III-IV, стр. 47-100, Москва –Ленинград : Издательство Академии Наук СССР , 1935. Институт языка и мышления имени Н. Я. Марра
[47] Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве. Колоссальная стройка сильно повлияла на воровской преступный мир не только в лагере, но и далеко за его пределами. Сложность и своеобразие внутренней жизни кастово замкнутой воровской среды оказались явными только после того, как гигантское строительство повело к быстрому разложению так наз. «воровской этики». Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. Столкнувшиеся интересы создали неожиданные и сложные переплетения человеческих отношений, в результате которых всплыл на поверхность громадный, совершенно недоступный дотоле, материал о воровском мире. В частности, обнаружившийся материал о языке во многом меняет представление о воровской речи — так наз. «блатной музыке» или «акценте». Материал этот ценен не только потому, что он нов и вскрывает такие стороны воровской речи, которые раньше оставались вне лингвистической науки, занимавшейся главным образом «этимологизированием» отдельных воровских слов, но и потому еще, что он неминуемо должен исчезнуть с уничтожением причин, порождающих преступность. Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».
I/
Предлагаемая работа носит конспективный характер. Затронутых вопросов в ней слишком много, чтобы доказательства отдельных положений
[48] явились достаточно убедительными. Сжатость работы отразилась на ясности, обоснованности, полноте и развернутости изложения и на точности установления научной преемственности того или иного высказанного взгляда. Но не в доказательности отдельных положений центр тяжести работы: работа носит по преимуществу проблемный характер, в ее задачу входит показать общую картину воровской речи и ее место в современном языкознании. Она ставит своей задачей дать типологическую характеристику, убедительность которой в целом доказывала бы правильность отдельных высказываний. Положение, из которого мы исходим, которое кладем в основу дальнейшего, — учение Н. Я. Марра о стадиальном характере развития языка. Положение, к которому мы приходим, — возможность частичной обратимости этого процесса. Постараемся показать это на конкретном примере воровской речи. Вопрос о типологии воровской речи впервые подвимается в литературе об арго. С этой точки зрения настоящей работе приходится итти по совершенно новому пути, обращаться к таким сторонам речи воровской среды, которые до сих пор ускользали от внимания многочисленных собирателей воровского арго, подход которых ничем не отличается от подхода к любому национальному языку, стоящему на уровне современного культурного мышления. Между тем рамки языкознания, методологически опирающегося на изучение «индоевропейских» языков, для воровской речи «прокрустово ложе». Многочисленные соображения психологического или формально социологического характера, выдвигавшиеся исследователями для объяснения, отдельных явлений арго, не могут ни существенно что-либо прибавить к нашей характеристике арго, ни существенно ей повредить. Вот почему мы откладываем критическое рассмотрение взглядов исследователей воровской речи до одной из последующих наших работ об арго, где будет это уместнее сделать. Повторяем, в задачу данной работы входит типологический анализ воровской речи, и противопоставить нашей попытке разрешения этого вопроса можно только иной типологический же анализ. Изучение воровского языка так же точно, как и любого иного, должно опираться на выяснение той среды, которая этим языком пользуется.[1] [49] Воровская среда, та, которую мы будем иметь в виду при анализе воровской речи, т. е. среда воров-профессионалов, прежде всего является средой деклассированной, люмпен-пролетарской. Мы должны сразу же оговориться, что хотя «... люмпен-пролетариат представляет из себя явление, встречающееся почти во всех бывших до сих пор фазах общественного развития...» (Маркс—Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 123), но начало существования сплоченной воровской среды должно относиться по преимуществу ко времени, когда массовая экспроприация земли у крестьян и, следовательно, их быстрая пауперизация создала условия для первоначального капиталистического накопления. Этот «пролог переворота, создавшего основание для капиталистического способа производства, относится к последней трети XV и к первым десятилетиям XVI в.» (Капитал, т. I, гл. 24). К этому же времени относятся и первые свидетельства о существовании воровских арго (см. L. Sainéan. L'argot ancien, P., 1907 и F. Kluge. Rotwelsch, L., 1901). Разоряемое крестьянство быстро пополняло ряды люмпен-пролетариата, и начавшие к этому времени свое развитие города, с их сложной дифференцированностью населения, создали особенно благоприятные условия для образования среды лиц, связанных общими интересами и поставивших себя в резко враждебные отношения ко всему «легальному» обществу. Таким образом с самого своего возникновения воровская среда оказывается связанной с капиталистическим обществом, со свойственными этому обществу противоречиями, институтом «священной» частной собственности, системой эксплоатации и ограбления трудящихся масс. Воровская среда оказывается внутренне присущей капиталистическому обществу: болезнью, которую это последнее само же в себе и вызывает. Для характеристики преступности огромное значение имеют указания Маркса и Энгельса о роли в классовой борьбе деклассированных. Блестящий анализ, который дает Энгельс в книге «Положение рабочего класса в Англии в 1848 г.» происхождению преступности и, в частности, воровства, показывает, что на известном, раннем этапе развития капиталистического общества она была хотя и «самой некультурной, самой бессознательной», но все [50] же некоторой «формой протеста» против всей системы эксплоатации и частной собственности (изд. 1928 г., стр. 235-236). Очень скоро определяется, однако, реакционная роль люмпен-пролетариата. Люмпен-пролетариат, среда деклассированных, в том числе, следовательно, и воров-профессионалов, оказывается оплотом реакции. К. Маркс в статье «18-е Брюмера Луи Бонапарта» отмечает, что реакция победила, в частности, потому, что опиралась на пролетариат босяков. Реакционная роль люмпен-пролетариата и преступной среды становится совершенно явной в наше время — после Октябрьской революции. В наше время, у нас в СССР, преступность есть форма сопротивления, которое оказывают остатки разбитых классов развивающемуся социализму. «Богатые и жулики, это две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма» (Ленин. Соч., XXII, стр. 164). Так постепенно преступление — кража, — выросшее как индивидуальный акт протеста и быстро ставшее реакционной силой, в наше время превращается в орудие борьбы с трудящимися остатков разбитых классов, наполняющих сейчас по преимуществу ряды люмпен-пролетариата, в частности воровской среды. Только с окончательным исчезновением у нас всех остатков капиталистического наследия исчезнет и воровская среда. Кастово-замкнутая, несмотря на свою обусловленность всей системой капиталистического общества, воровская среда, ее враждебные отношения к «легальному» обществу создают исключительные инкубаторные условия для развития целого ряда элементов «надстроечного» порядка и в первую очередь идеологии и речи. Лишенная почвы в условиях строящегося социализма для дальнейшего развития этих «надстроечных» элементов, в значительной мере уже выродившаяся, расслоившаяся и потерявшая свою кастовую замкнутость, воровская среда все еще продолжает жить старыми традициями. Соответственно, в данной работе мы будем опираться по преимуществу на тот материал, который сохранился в воровской среде от периода ее «классического» расцвета — последнего предреволюционного периода капитализма. Специфические особенности воровской речи, которые возникли в последнее время и в особенности в условиях исправительно-трудового воздействия Беломоро-балтийского строительства в связи с постепенным угасанием «блата» (воровского мира, воровской идеологии), чрезвычайно интересны и требуют особого, обширного исследования, в данной же работе нами затрагиваться не будут.
[51]
II/
Всеобщим убеждением, ведущим свое происхождение еще с первых столкновений «легального» общества с воровской речью в XV—XVI вв., является убеждение в ее «тайном» и «условном» характере. Этот слабо обоснованный взгляд, иногда совершенно отьровенно роднящий воровскую речь с тарабарщиной, с шифром, с воляпюком, есть своего рода «коллективное представление» исследователей, принятое на веру и никем по настоящему не оспариваемое. Новейшие исследователи или собиратели, знакомые с живой речью воров, предпочитают обходить вопрос о тайном характере воровского арго молчанием или компромиссными решениями.[2] Между тем, мы либо должны признать тайный характер воровской речи, ее искусственность и надуманность, отвергнув все лингвистические, психологические и социологические соображения по поводу возникновения арго, которых уже накопилось порядочно, либо отбросить этот устарелый взгляд, признать более естественный путь возникновения и развития воровского арго и тем самым дать широкие возможности к его изучению как факта социального и лингвистического. Всякие попытки компромиссного решения ведут лишь к запутыванию вопроса. В самом деле, называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своем «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствии посторонних. Что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно из того, что насыщенность ее специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы ее смысл нельзя было уловить слушающему. [52] Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное: 1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью'; 2) «грубо» 'хорошо', 'сильно'; 3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;[3] 4) «нахально» 'насильно'; 5) «обратно» 'снова'; 6) «по новой» 'снова', 'вновь'; 7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения'; 8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый'; 9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки'; 10) «рискованный», «рисковей» 'смелый'.[4] Наконец, для нас станет совершенно ясным, что воровская речь, которая попадает в словари, с которой отчасти знакомы широкие чита тельские круги, не может квалифицироваться как «тайная», если мы при мем во внимание, что в воровской среде действительно существуют тайные и условные языки, ничего общего не имеющие с «блатной музыкой». Эти языки действительно условные, потому что прежде, чем принять то или иное слово, воры, действительно уславливаются в их значении. Они действи тельно тайные, так как употребляются для тайных переговоров. Чтобы не привлечь внимание, слова в них берутся русские, обыкновенные,. по значению они подбираются так, чтобы речь имела какой-то смысл для постороннего и не привлекала внимания своей странностью. Слова в них заменяются только самые необходимые, самые нужные. Тайный язык редко выходит за пределы шайки и редко живет больше нескольких месяцев. Такой язык носит название «света» или «маяка». Лингвистического интереса он почти не имеет и может быть законно охарактеризован как шифр или сигнализация. Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — ее законы. Исследователи, определявшие воровскую речь как тайную, правы только в том смысле, что от вора очень трудно добиться каких-либо объяснений по поводу тех выражений и слов, которые он употребляет. Происходит это потому, что всякого не вора вор считает своим личным [53] врагом (научные интересы ему, конечно, не понятны, а всякое любопытство, всякие расспросы с точки зрения норм воровского поведения считаются предосудительными). Вор, прошедший не один десяток допросов, вырабатывает в себе тактику запирательства в столкновениях с внешней средой. Вор не дает никаких пояснений о воровской среде, о ее быте, о ее языке. И факт этого «запирательства» отнюдь не обязывает нас объявлять воровскую, преступную речь — тайной. Итак, точка зрения на воровскую речь как на тайную является не только просто ложной, но и вредной, так как, заранее предрешая разрешение многих вопросов, связанных с ее происхождением, затрудняет ее изучение и крайне упрощает проблему. Мы должны со всей категоричностью отвергнуть теорию тайного характера и условного происхождения воровской речи. Таким образом, исходное положение нашей работы будет заключаться в свободе от предрассудка, до сих пор принимавшегося за аксиому.
III/
Воровские языки всех стран представляют блестящий образец того, как под влиянием одних и тех же производственных отношений, социальных условий вырабатывается один и тот же тип мышления. Интересно сравнить вышедшие относительно недавно словари Irwin «American Tramp and Underworld Slang» (L., 1931) и E. Chautard «La vie étrange de l'argot» (P., 1931) с русской воровской речью. Оба эти словаря обладают тем большим преимуществом перед всеми, до них составленными, что они основаны на живом опыте, живом непосредственном наблюдении. Irwin имеет далее 20-летний стаж бродяги. Никакие, следовательно, научные традиции в области изучения арго не смогли сгладить все те лингвистические особенности, которые представляет любая воровская речь. Французский словарь обработан в полубеллетристической форме и сохраняет в подробных изъяснениях воровских слов часто самобытные черты воровской семантики.[5] [54] Читатель, вооруженный живым знанием русской воровской речи, воспринимает оба словаря как нечто хорошо знакомое. Один и тот же тип мышления, сходный до мелочей, поражает в каждом арготическом выражении. Одно и то же отношение к окружающему миру, стереотипное, как и все у воров, создает иллюзию перевода. Одни и те же понятия замещают друг друга. Одни и те же представления лежат в основе многих воровских понятий. Одна и та же идеология выражается в эмоциональной окраске воровских терминов. Приведу несколько примеров, встречающихся при беглом просмотре словарей. Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin'a — «academy», «college», «big school»; y Chautard'a — «collège», «lycée», «pension», «séminaire»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; у Chautard'a — «l'affaire»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'.[6] Если бы мы имели возможность подробнее остановиться на основных воровских понятиях, мы выявили бы картину любопытного совпадения мышления, однотипность словообразования. Несомненно, что мы не имели бы этой разительной общности, если бы воровская идеология (если только термин «идеология» здесь уместен) не проникала бы во все детали воровского мышления, если бы в воровском мышлении не господствовали те самые «общие представления», которые Леви-Брюль считал характерным признаком прелогического мышления. Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль [55] личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п., создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей — факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции. Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения — таковы те психические факты, которые подготовляют почву образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора до мельчайших ее деталей. Нечего говорить о том, что как само содержание этих представлений, так и самый факт их существования обусловлен единственно социально-экономической действительностью. Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно нохожими воров различных национальностей. У воров мы действительно имеем дело с другой психикой, с другим характером мышления и притом общим для всей воровской среды. Особенности мышления воров — весьма обширная тема для исследования. Рассмотрим только те из них, которые имеют непосредственное отношение к языку. Основное отличие воровского мышления, которое для нас будет весьма важно в дальнейшем, состоит в возрождении элементов магического отношения к миру. В самом деле, ремесло вора чрезвычайно подвержено слу- [56] чайностям обстановки, полно риска и неожиданностей. Так же, как и первобытный человек, вор не приписывает «продукт своего труда» только счастливому стечению обстоятельств или только своим личным качествам. То, что мы называем суеверием и что является остатком первобытного магического сознания, возрождается с новой силой в воровской среде, живет не только пережитками прошлого, но и находит в себе силы для дальнейшего развития.[7] У воров сильно развита вера в сны, в предзнаменования и приметы, большое место занимают гадания. Хорошие предзнаменования могут побудить вора на самую дерзкую кражу, плохие — возвращают его обратно с «верного дела». Воры обычно имеют при себе одну или две колоды карт, на которых гадают приемами игры в штос. Необычайно распространенная в воровской среде игра в карты (притом способами, значительно отличающими ее от обычной) носит характер своеобразного примитивного культа. Хороший игрок в карты («играющий») ценится не меньше, чем хороший вор. Достоинства игрока конкурируют с достоинствами вора. Карты в сознании вора неразлучны с его профессией. По положению карт во время игры он судит о своем будущем, о предстоящей краже: выиграв, он уверен в удачном завершении своего предприятия, проиграв, он теряет всякую веру в себя. Достаточно вору удачно играть в карты (даже заведомо употребляя шулерские приемы, которые отнюдь не предосудительны в воровской среде и оговариваются известными правилами игры), чтобы любой вор взял его компаньоном («корышем», «клиентом») в свою шайку в надежде, что счастье («фарт») будет на его стороне. Леви-Брюль нашел бы не мало классических образцов первобытного магического сознания у воров, правда не в полной степени и не в полной мере.
IV/
Один из интереснейших моментов этого первобытного магического сознания — магическая сторона слова. Общение, «коммуникация», которую представители французской со циологической школы кладут в основу существования и зарождения языка, играет в воровской среде минимальную роль. Между тем именно на ком- [57] муникации, двусторонней связи, основана интеллектуальная сторона слова, противоположная магической. Связь, устанавливаемая воровским словом, всегда односторонняя: либо это сигнал, либо это в той или иной форме выраженное понуждение. Разберем прежде всего сигнальную функцию воровской речи, ближе всего понятную нашему языковому сознанию.
«Подбор первых слов даже звуковой речи имел функцию орудия производства согласно мировоззрению людей тех эпох, и в отличие от орудий из природного материала мы словесное, линейное или звуковое орудие (не спорю, на наш взгляд весьма сомнительное) и вынуждены были назвать магиею» (Н. Я. Марр. «К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем», Л., 1931).
Нельзя дать лучшей характеристики воровского слова, чем характеристика его как орудия. Вор интересуется не передачей своих мыслей и взглядов (это, очевидно, подразумевается под термином «общение»), а единственно лишь тем эффектом, которое производит слово на окружающих.[8] В наиболее чистом виде слово как орудие проявляется в сигнале. Таковы воровские: «зеке», «шесть», «за шесть», «шестнадцать», «цинк», «пуль», «тырь», «вались», «ропа», «ша», «на», «шакай», «стрёмь», «казаки» и др. Воровские слова-сигналы могут быть отождествлены в известной мере с терминами спортсменов при игре в футбол, теннис и т. п.,[9] только гораздо более развитыми и глубже проникшими в быт. Так же точно, как при игре повторяющаяся ситуация создает обстановку, при которой короткий выкрик позволяет сразу уяснить себе часто весьма сложное, хотя и стереотипное положение и одновременно приказывает совершить известное действие, — у воров несложность и стереотипность положений и выработанность определенного образа действия создают почву для развития сигнальной речи по преимуществу. Примитивность воровской деятельности и «производственных» отношений играют в этом, конечно, основную роль. Примитивные формы труда создают положение, при котором достаточно указать на ситуацию, чтобы характер действия был ясен. Понятно, что то чрезвычайное распространение, которое получил сигнал в воровской среде, может иметь место [58] только при не менее сильном развитии коллективных представлений и норм поведения, при стереотипности реакции, при полном уничтожении отдельного индивидуума в общем воровском стаде. Малейшее нарушение воровских норм поведения ведет к расшатыванию всего языкового уклада воровской среды, рассчитанного на безусловное подчинение коллективу. Воровское слово не способно раскрыть какое-либо новое для вора содержание, оно лишь указывает на факт. В воровской речи мы имеем дело с апперцептивным процессом по преимуществу. Помимо тех чистых форм сигнала, которые были приведены выше, большинство воровских слов носят более или менее сигнальный характер. Необходимо отметить, что правила воровского «приличия» не позволяют вору задавать вопросы. Это не только мера предосторожности, необходимая для соблюдения тайны, — правило это лежит глубоко в языковом сознании воров и связано с их подсознательной верой в магическую силу слова.
www.dereksiz.org
Лихачев: мысли, идеи, творчество | Лихачев моральный авторитет: VIKENT.RU
«Горные хребты русской культуры состоят из вершин, а не плоскогорий»
Д.С. Лихачёв
Русский филолог, исследователь древнерусской литературы.
В 1930 году в «Соловецком лагере особого назначения», где Д.С. Лихачёв был заключённым, им была опубликована первая научная статья: «Картёжные игры уголовников» в журнале «Соловецкие острова». В 1935 году, после освобождения из лагеря, он опубликовал другую научную статью: «Черты первобытного примитивизма воровской речи».
«Дмитрий Сергеевич Лихачёв жил, работал в полную в силу, ежедневно, много, несмотря на плохое здоровье. От Соловков он получил язву желудка, кровотечения. Почему он сохранил себя полноценным до 90 лет? Сам он объяснял свою физическую стойкость – «резистентностью». Из его школьных друзей никто не сохранился. «Подавленность - этого состояния у меня не было. В нашей школе были революционные традиции, поощрялось составлять собственное мировоззрение. Перечить существующим теориям. Например, я сделал доклад против дарвинизма. Учителю понравилось, хотя он не был со мною согласен». «Я был карикатурист, рисовал на школьных учителей. Они смеялись вместе со всеми». «Они поощряли смелость мысли, воспитывали духовную непослушность. Это всё помогло мне противостоять дурным влияниям в лагере. Когда меня проваливали в Академию наук, я не придавал этому значения, не обижался и духом не падал. Три раза проваливали!».
Гранин Д.А., Причуды моей памяти, М., «Центрполиграф», 2010 г., с. 25.
«Лихачёв доказал, что художественные время и пространство романов Достоевского построены по образцу жития, где вечность всегда вытесняет время. Герои русской и древнерусской литературы живут не во времени, а в вечности, и только на этом бесконечном фоне их можно понять. Перспектива вечности открыта древнерусской литературой так же, как перспектива пространства открыта в живописи Возрождения. Каждое житие - это словесная икона, застывающая в веках. Здесь нет показного пафоса и риторики. Во всем царит библейская простота. Чего стоит хотя бы один сюжет о поверженном князе, лежащем в грязи в окровавленной сорочке. Сердобольная вдова принесла его в дом и хотела снять окровавленную одежду, чтобы выстирать, но князь говорит: «Нет, оставь. Xoчу предстать перед Христом в окровавленной одежде, чтобы Он увидел, что сделали со мной братья».Или другая гениальная деталь, подмеченная Лихачёвым в «Житии Петра и Февронии». Пётр умирает и просит жену-монахиню прийти к нему в келью, чтобы умереть вместе. Но Феврония просит передать, чтобы муж подождал со смертью, пока она вышивает воздух-покрытие для чаши на алтаре. Тогда Пётр снова присылает послов: «Уже не могу ждать, умираю». После этого призыва Феврония воткнула иглу в шитье и обмотала её нитью, чтобы незаконченная вышивка не расползлась и пошла умирать вместе с мужем. Разве кто-нибудь из читателей забудет или пропустит эту деталь после того, как Лихачёв выделил её крупные планы. А таких словесных игл, обмотанных шёлковой нитью, в древнерусской литературе неисчислимое множество. После трудов Лихачёва все восприняли образ Петра и Февронии как некую «Двоицу», не менее гениальную, чем «Троица» Рублёва. «Повесть временных лет» засияла, как фрески Дионисия. Жития озарились сполохами Феофана Грека.Если Карамзин, по словам Пушкина, открыл россиянам их историю, как Колумб Америку, то Лихачёв открыл великую литературу раннехристианской Руси. Эта христианская словесная Атлантида всплыла перед одичавшими, оболваненными студентами как град Китеж».
Кедров К.А., Параллельные миры, М., «Аиф-Принт», 2001 г., с. 160-161.
«Активно защищал Дмитрий Сергеевич от бездумной реконструкции культурно-исторический ансамбль родного Питера. Когда в шестидесятых годах был разработан проект реконструкции Невского проспекта, предусматривающий перестройку ряда зданий и создание по всей длине проспекта наклонных витрин, Лихачёву и его единомышленникам с трудом удалось убедить городские власти отказаться от этой идеи.
Острая полемика разгорелась по вопросу изменения облика Пушкинского (Царскосельского) парка. Идея предполагала вырубку старых деревьев и высадку молодых, ровными рядами, преобразование парка из пейзажного в регулярный.
Дмитрий Сергеевич опубликовал две статьи в «Ленинградской правде» с решительным протестом. После первой, призывавшей отказаться от вырубки вековых деревьев, читатели организовали дежурство в Екатерининском парке. Это было расценено руководством города как выступление против советской власти. Вторая статья - «Аллея древних лип» - была посвящена необходимости сохранения облика парка в традиционно сложившемся со времен Пушкина пейзажном виде, делающем его ценнейшим произведением садово-паркового искусства. Никакие новые посадки, утверждал Д.С. Лихачёв, не смогут превратить его в «Версаль», несмотря на желание определённых лиц. Реакция обкома партии последовала незамедлительно. Редактор газеты Куртынин, опубликовавший эти статьи, был уволен с работы, а Лихачеву практически было запрещено выступать в печати в его родном городе.
Дмитрий Сергеевич, человек со своим мнением, был неудобен для партийной номенклатуры. Для него важна была не позиция высокопоставленного чиновника, а истина, и за неё он готов был бороться на любом уровне, невзирая на последствия для себя лично. Он был сильным раздражителем для партийной верхушки, не привыкшей к людям, умеющим отстаивать собственное мнение, отличное от решений вышестоящих организаций.
Его пытались сломать. Трижды «прокатывали» на выборах в Академию наук. Сделали на какое-то время «невыездным» (этим термином из советского лексикона обозначались лица, доступ которым за границу был закрыт). Лихачёву не разрешали участие в научных конференциях за границей, где его выступления были заранее оговорены, объясняя отсутствие учёного недоумевающим зарубежным коллегам его мнимой болезнью. Советские власти выступали против награждения Лихачёва иностранными орденами.
Казалось, что учёный, занимающийся культурой Древней Руси, далёк от политики и идеологической борьбы. За что же невзлюбили Лихачёва обкомовские работники? Об этом вполне откровенно высказался секретарь Ленинградского горкома Аристов: «Лихачёв борется с Советской властью путём защиты памятников культуры. Возбуждает интеллигенцию против Советской власти».
«Действительно, я противостоял всяким решениям обкома о сносе, сломе, - комментировал впоследствии эти слова высокопоставленного партийного чинуши Дмитрий Сергеевич.- Как-то мне передали слова первого секретаря обкома Толстикова: «Ох и надоели же церковники во главе с Лихачевым...» - это потому, что я против уничтожения церквей возражал. Например, когда обком принял решение взорвать церковь на Сенной, я с единомышленниками отправил телеграмму Косыгину. Косыгин послал телеграфное распоряжение Толстикову - «сохранить». Толстиков сказал своим сотрудникам: «Я этой телеграммы сегодня не получил, а завтра церкви чтоб не было». И за ночь снесли...».
Помарнацкий В.Ф., Петербургский интеллигент Дмитрий Сергеевич Лихачёв, в Сб.: XX век: Люди и судьбы / Сост. Н.И. Элиасберг, СПб, «Иван Фёдоров», 2001 г., с. 175-176.
«Мозг человека имеет огромный запас возможностей. Он не эволюционирует под влиянием потребностей естественного отбора по Дарвину. Он опережает потребности. Мозг полинезийца или жителя Огненной Земли позволяет им окончить три-четыре Оксфордских университета…»
Выступление Дмитрия Сергеевича Лихачёва 04 октября 1995 года на третьей пресс-конференции учёных и деятелей культуры Санкт-Петербурга и Москвы, цитируется по брошюре: Фурсей Г.Н., Некрасов Г.Р., Чирятьев М.Н., Декларация прав культуры: эскизы, СПб, «Олимп», 2006 г., с. 9.
Д.С. Лихачёв был культурным и моральным авторитетом для множества сограждан.
Он ввёл в обиход термин «экология культуры» и неоднократно подчёркивал, что несоблюдение законов биологической эволюции может убить человека физически, а несоблюдение законов экологии культуры может убить его нравственно…
Очерк о Дмитрии Сергеевиче Лихачёве Д.А. Гранина
vikent.ru
Последняя «совесть нации»
Так, на вопрос, по какому обряду он хотел бы быть похоронен, Дмитрий Сергеевич ответил: «По старому». Вот что писал о Лихачеве Леонтий Пименов в газете «Старообрядец» (№19, 2001 год): «Сегодняшним старообрядцам-ортодоксам, допытывающимся, а какого он был согласия, членом какой общины, что исполнял – не исполнял, хотелось бы ответить так: «От дел их познайте их» – это общеизвестно. Он был, судя по его трудам и лишениям, одной веры с Нестором Летописцем и Сергеем Радонежским, протопопом Аввакумом и боярыней Морозовой, он чудом попал в наше время из дониконовской Святой Руси. Недаром среди гранитных глыб-памятников малоизвестных академиков на его могиле красуется простой осьмиконечный деревянный крест. Таково было его завещание».
Дмитрий Сергеевич в большинстве своих интервью подчеркивал, что настоящая русская культура сохраняется только в старообрядчестве: «Старообрядчество – это удивительное явление русской жизни и русской культуры. В 1906 году, при Николае II, старообрядцев наконец перестали преследовать законодательными актами. Но до этого их всячески притесняли, и эти преследования заставили их замкнуться в старых верованиях, в старых обрядах, в старых книгах – во всем старом. И получилась удивительная вещь! Своим упорством, своей приверженностью к старой Вере старообрядцы сохранили древнюю русскую культуру: древнюю письменность, древние книги, древнее чтение, обряды древние. В эту старую культуру входил даже фольклор – былины, которые на Севере главным образом сохранились в старообрядческой среде.
1911 год – мама Димы Лихачева, он сам справа, в центре его брат Миша
Нравственная стойкость в Вере вела к тому, что и в труде старообрядцы были нравственно стойкими. Все то, что старообрядцы делали: рыбу ли ловили, плотничали или кузнечным делом занимались, или торговлей – они делали на совесть. С ними удобно и просто было заключать разные сделки. Они могли совершаться без всяких письменных договоров. Достаточно было слова старообрядцев, купеческого слова, и все делалось без всякого обмана. Благодаря своей честности они и составили довольно зажиточный слой населения России. Уральская промышленность, к примеру, держалась на старообрядцах. Во всяком случае, до того, как при Николае I их особенно стали преследовать. Чугунолитейная промышленность, рыболовство на Севере – все это старообрядцы. Из старообрядцев вышли купцы Рябушинские и Морозовы. Высокие моральные качества выгодны для человека! Это ясно видно по старообрядцам. Они богатели и создавали благотворительные, церковные, больничные организации. У них не существовало капиталистической жадности. Это был удивительный слой населения России – и очень богатый, и очень щедрый».
А вот его отношение к Романовым: «Петровская эпоха была возрождением древнерусского язычества в его плохой стороне. Ведь вы посмотрите: он устроил из страны маскарад, тот самый маскарад, за который преследовали скоморохов; эти ассамблеи были тоже своего рода скоморошьими действиями. Всешутейший собор – это тоже скоморошья бесовщина».
Но старообрядчество это не только нравственность и стойкость, но и то самое «добро с кулаками», без которого тоже невозможно выстоять в борьбе с российским Молохом.
1929 год, семья Лихачевых, Дмитрий – в центре
В нашей памяти остался образ Лихачева, как субтильного интеллигентного человека. Но за этой оболочкой скрывался пламенный борец и даже авторитет воровского мира (который тоже суть Антисистема – еще одна низовая самоорганизация россиян, помогавшая им оставаться людьми в России).
Лихачев, разумеется, принял советскую власть, в ее ленинском варианте. В середине 1920-х, при правом сталинском повороте, он даже часто сокрушался (в узком кругу), что вот, снова к власти пришли белые. В этом отношении к сталинизму он удивительно похож на другого морального авторитета – Солженицына, а также Варлама Шаламова: все трое стояли горой за левый поворот. И если Солженицын и Шаламов остановили свой выбор на троцкизме, то Лихачев – на христианском, «первобытном», как тогда его называли, социализме.
В феврале Лихачева арестовывают за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук» (КАН). Эта КАН в 1926-1927 годах развернула бурную деятельность по кооптации различных сект в строительство коммунизма. К примеру, актив КАНа пешком прошел от Ленинграда до Грузии, по пути читая лекции о скором построении Рая на Земле субботникам, баптистам, молоканам. Интересно, что в КАНе подвизался еще один будущий моральный полуавторитет – философ Михаил Бахтин.
Родители приехали на свидание к сыну в лагерь на Соловки
Чекисты не могли пройти мимо этой самодеятельности. В вину «академикам», в частности, вменяли даже употребление в их кругу приветствия «Хайре!», что подвигло следователей связать его с фонетически близким приветствием немецких фашистов «Хайль!» (хотя «хайре» было древнегреческим приветствием). Лично Лихачева еще и обвинили в агитации за старую орфографию (кстати, до самой своей смерти он принципиально печатал на своей старинной машинке, еще с «ятем»). В общем 9 членам КАНа вломили по 5 лет лагерей за контрреволюционную организацию.
Лихачева распределили на Соловки. В представлении современного россиянина все лагеря того времени были уже страшным ГУЛАГом. Но нет – примерно до 1936 года эти пенитенциарные учреждения давали сто очков в плюс даже нынешней системе наказания ФСИН. Забегая вперед, скажем, что из 5 лет Лихачев отсидел чуть меньше 4 лет, выйдя по УДО в 1932 году (лагерное ограничение вообще длилось 3 года – в 1931-м его переводят с Соловков на полувольное содержание бухгалтером в Беломоро-Балтийский лагерь). К примеру, партию зэков, в которой был и Лихачев, на вокзале провожали родственники с тортами и цветами. Близкие могли приезжать на свидания.
В лагере он сразу сходится с уголовными авторитетами. Его друзьями на весь соловецкий срок становятся урки Ванька Комиссаров (домушник по кличке «Рыло») и Евсей Кораблев («Аптекарь»). С «Рылом» они создают в Соловецком лагере театральную труппу. «Этот Ванька Комиссаров обучил меня, как достоинства не терять, а всегда по своей форме ходить. От него и кличку свою я получил «Медяковый штым» – на фене это означает «сообразительный человек», – вспоминал Дмитрий Сергеевич.
Письма родителей в соловецкий лагерь к Дмитрию Сергеевичу
Урки устроили Лихачева работать скотником – управлять коровьей фермой, то есть по современным понятиям «менеджером». «Полкило сливочного масла в день я имел», – проговаривался в своих воспоминаниях Лихачев.
В лагере Дмитрий Сергеевич снова сталкивается с «белыми». Так, его начальником был белый офицер Курилка, а главным делопроизводителем администрации – бывший флаг-офицер Александра Керенского Александр Мельников.
На Соловках Лихачев просится в Криминологический кабинет, Мельников соглашается. В этом Кримкабе «Медяковый штым» начинает изучение криминального мира. Вернувшись из лагеря, он публикует работы «Картежные игры уголовников», «Черты первобытного примитивизма воровской речи» и «Арготические слова профессиональной речи». Воровской мир поглотил Лихачева не столько блатной романтикой, сколько своей стройной системой, фактически наделенной чертами протогосударства.
1937 год, Лихачев с женой и детьми
В 1936 году по ходатайству президента АН СССР с Лихачева была снята судимость. А через 2 года Дмитрий Сергеевич стал научным сотрудником Института Русской литературы (знаменитого Пушкинского дома). С этого момента он стал специалистом по древнерусской литературе. За полтора года он сумел сделать диссертацию на тему «Новгородские летописные своды XVII века». И в 1941 году ее защитил, став кандидатом филологических наук. Лихачев прочно обосновывается в академическом мире.
С осени 1941 года по июнь 1942-го Лихачев находится в блокадном Ленинграде, затем его и его семью эвакуируют в Казань. В том же 1942-м его, получившего «белый билет», награждают медалью «За оборону Ленинграда», этим его вклад в Победу и ограничился, что, впрочем, не помешало Лихачеву затем именоваться «фронтовик».
В послевоенное время титулы и награды сыплются на Лихачева одна за другой. Доктор наук, профессор, лауреат Сталинской премии, член Союза писателей, членкор Академии наук. Дмитрий Сергеевич одним из первых в СССР становится системным диссидентом – уникальная форма сосуществования с советской властью, она позволяла получать и существенные материальные блага, и признание Запада и крайнего, фрондирующего фланга интеллигенции.
1941 год, Лихачевы в Ботаническом саду
В 1955 году он начинает борьбу за сохранение исторических памятников и старины, вокруг него формируется довольно боевой и влиятельный кружок. Лихачев начинает часто выезжать на Запад с лекциями о древнерусской литературе (к примеру, его 6-летний цикл командировок в Австрию), получает признание тамошних академических кругов. В 1967 году он становится почетным доктором Оксфордского университета, ездит по Англии с лекциями.
Одновременно с лидерством во Всероссийском обществе охраны памятников истории и культуры он начинает вести непримиримую борьбу с так называемым «русским национализмом» (этой линии он придерживался до конца своей жизни). В 1975-1976 годах на него совершается несколько покушений. В одном из таких покушений нападавший ломает ему ребра, но уркаганское прошлое дает знать: Лихачев дает достойный отпор нападавшему (и это в 70 лет!), преследует того дворами. Квартиру Лихачева несколько раз пытаются поджечь.
Тут надо сделать краткий экскурс в то время – 1970-е годы в Ленинграде. В городе тогда царьком сидел Григорий Романов. С середины 1970-х этот бонза начинает стремительное восхождение в партийной иерархии, добираясь почти до вершины – в 1985 году на ареопаге ЦК КПСС советские аксакалы выбирали лидера из Романова и Михаила Горбачева. Романов проиграл, и это было к лучшему: сегодня уже хорошо видно, как могла пойти страна, выиграй тогда прыткий ленинградец.
Лихачев в Оксфорде
В Ленинграде Романов создал полуофициальный сплав силовых структур и гопников. Картина известная по нынешним временам, когда власти в своих целях используют футбольных фанов. И выросла эта нынешняя картина именно из опыта Романова и его подручных.
Сам Лихачев вспоминал то время: «Это время – 1976 год – было в Ленинграде временем поджогов квартир диссидентов и левых художников. На майские праздники мы отправились на дачу. Вернувшись, застали в своей квартире разгуливавшего милиционера. Окна балконной двери были выбиты. Милиционер просил нас не беспокоиться: он дожидался нашего прихода. Оказалось, что около трех часов ночи накануне сработала звуковая сигнализация: дом был разбужен ревуном. Звуковая охрана, о которой они ничего не знали (она была поставлена на фамилию мужа дочери), стала дико выть, и поджигатели бежали, оставив перед дверью и канистру с жидкостью, и жгуты из пластика, которыми пытались залепить щели, чтобы жидкость не вытекала назад, и другие «технические мелочи».
Следствие велось своеобразно: канистра с жидкостью была уничтожена, состав этой жидкости определен не был (мой младший брат-инженер сказал, что по запаху – это смесь керосина и ацетона), отпечатки пальцев (поджигатели убегали, вытирая руки о крашеные стены лестницы) смыли. Дело передавалось из рук в руки, пока, наконец, женщина-следователь благожелательно не сказала: «И не ищите!».
Лихачев в мантии оксфордского доктора
Примерно в эти же годы Лихачев идет на очередной нравственный поступок: он отказывается подписывать осуждающее Солженицына письмо «ученых и деятелей культуры». Он также выступил против исключения Сахарова из Академии наук СССР. Это вето на подписание официозных писем продолжается до самой перестройки.
На кого в такой ситуации – почти вечной внутренней эмиграции – мог опереться Лихачев? Разумеется, он уходил с головой в свою любимую работу, в Древнюю Русь. Но этого было мало, чтобы сохранить элементарную безопасность. У европейского интеллигента в России только один путь самосохранения, гарантия, что тебя не растопчет обезумевшая от власти чернь, – поддержка Запада. И Лихачев находит там эту поддержку: у английского медиамагната, миллиардера Роберта Максвелла.
О Максвелле стоит рассказать чуть подробнее. Он родился в 1923 году в Словакии, его настоящее имя Абрам Лодвик. В 1938-м, спасаясь от нацистов, бежал в Венгрию, затем во Францию и в 1940-м – в Великобританию. В 1943-м принял имя Роберт Максвелл. В 1949 году создал издательство «Пергамон пресс», ставшее в 1960-х одним из крупнейших в мире по выпуску научно-технической литературы. Затем он становится владельцем Mirror Newspaper Group, телеканалов и прочих медийных активов.
Роберт Максвелл – друг Дмитрия Лихачева
И вот в 1968 году депутат английского парламента Максвелл, демонстративно поддержав ввод войск Варшавского договора в Прагу, стал большим другом коммунистических лидеров. Когда Максвелл начал издавать в «Пергамон пресс» нетленные произведения Леонида Брежнева, это дало ему выход лично на генсека. Он успел издать и Константина Черненко, и Юрия Андропова, и Горбачева. Естественно, все расходы компенсировались КГБ. Кроме МИ-6 его «окучивали» спецслужбы США, Канады и Израиля. Там прекрасно понимали возможности этого агента влияния.
Чтобы понять масштаб этой фигуры, скажем, что в сентябре 1991 года Максвелл признался в узком кругу в том, что организовал в августе встречу между связниками Моссада «Liaison» и бывшим председателем КГБ Владимиром Крючковым. На этой встрече, которая состоялась на борту яхты Максвелла, обсуждалась поддержка со стороны Моссада свержения Михаила Горбачева. Моссад пообещал посодействовать через свои политические связи скорейшему признанию нового режима, а также предоставить ему поддержку в виде материального обеспечения. Взамен Моссад потребовал выпустить всех советских евреев в Израиль. Фактически Максвелл стал аналогом Парвуса в начале ХХ века – авантюристом, «склеившим» русские революционные силы с зарубежными разведывательными и влиятельными силами.
Лихачев и Максвелл становятся закадычными друзьями. Британский медиамагнат публикует в Англии не только произведения советских вождей, но и научную литературу, в том числе книги Лихачева. Он знакомит Дмитрия Сергеевича с влиятельными особами в Британии.
Лихачев и Гарри Оппенгеймер
Когда в России случается перестройка, Максвелл начинает чувствовать себя в СССР настоящим хозяином. Он берется за издание культовой перестроечной газеты «Московские новости», а с 1988 по 1991 годы – журнала «Наше наследие».
В перестройку академик Лихачев находит путь и к голове Раисы Максимовны Горбачевой, позже он сводит ее и с Максвеллом. Лихачев вспоминал: «Благодаря тому, что за Фондом культуры, а значит – и за журналом «Наше наследие», стояло имя Р.М. Горбачевой, мы смогли издавать журнал в издательстве «Пергамон-пресс» в Оксфорде. Мы делали журнал за границей, потому что ни одна отечественная типография не бралась достичь тогда при тираже в 250 тысяч экземпляров того качества цветного издания, которое было задумано. Мне пришлось немало вытерпеть от тех умников, кто не мог пережить, что журнал по русской культуре и для России печатается в туманном для них Альбионе. «Мы создаем журнал-подарок», – любил отвечать им я».
В эту же компанию по «возрождению русского наследия», кроме Горбачевой, Максвелла и Лихачева, вошел русский эмигрант князь Георгий Васильчиков – историк, консультант компании «Де Бирс» по связям с СССР. «Де Бирс» также становится спонсором «Фонда культуры» и прожектов этой компании.
Лихачев и Раиса Горбачева
Раису Горбачеву Дмитрий Лихачев использовал на всех фронтах. Вот одна из таких историй: «2 июля 1987 года на Рогожское приехал председатель правления Советского фонда культуры Дмитрий Лихачев. Там ему вручили подписанный церковный календарь для заместителя председателя правления Советского фонда культуры Раисы Максимовны Горбачевой. Дмитрий Лихачев походатайствовал за старообрядчество перед М.С. Горбачевым. Раиса Максимовна позвонила Харчеву и дала ему указания. Не прошло и полутора недель после визита Лихачева, как Харчев сам звонит архиепископу Алимпию и спрашивает о нуждах старообрядцев! Вскоре на Рогожское поступили необходимые строительные материалы, золото для отделки крестов, стали постепенно возвращать здания».
Но совместное счастье с Максвеллом продолжалось недолго. В 1991 году наружу всплывает информация об огромных долгах медиамагната – 3 млрд. долларов. Тогда же поползли слухи, что он впал в немилость израильской разведки Моссад.
В конце 1991 года Максвелл трагически погиб при загадочных обстоятельствах, оказавшись как-то вечером по непонятной причине один на своей фешенебельной яхте в открытом океане. А вскоре возник громкий судебный процесс, связанный с его именем, в особенности в связи с исчезновением огромных активов некоего пенсионного фонда, связанного с деятельностью Максвелла. Со смертью Максвелла оказалось, что спрашивать не с кого. Где соответствующие деньги, до сих пор никому не известно.
1987 год, Дмитрий Лихачев со старообрядцами в Рогожской Слободе
Кстати, Максвелл в письмах Лихачеву часто именовал его «Дорогому писателю Джеку Лилли-Буллеру». Кого имел в виду Максвелл, сначала он унес эту отгадку с собой в могилу, а затем и сам Лихачев.
Но Дмитрий Лихачев к этому моменту поднялся в высшие круги истеблишмента страны. Он умело использовал власти в своих интересах (в первую очередь, лоббируя интересы старообрядчества), власти использовали его. Один перестроечный публицист так описывал их симбиоз: «В бесконечные сериалы «бандитского Петербурга» с семьей Собчака и всех прочих нынешних «питерцев» академик Лихачев очень даже хорошо вписывается как политически дураковатый, выживший из ума интеллигент. Лихачева держали в собчаковской конюшне как козла для успокоения маразменной советской публики, которой он часами рассказывал свои байки про тюрьмы и лагеря, подслеповато предсмертно щурясь и уговаривая своих слушателей не делать людям зла».
Но не так-то прост был Лихачев: в обмен на эти неприглядные роли он вершил Политику. К примеру, есть устойчивый слух, что из администрации Собчака наверх тянул Путина именно Дмитрий Сергеевич. Малоизвестный, но важный факт: Лихачевы проживали в Басковом переулке, 35, близ Мальцевского рынка; в это же время в доме №12 Баскова переулка в коммунальной квартире жила семья слесаря вагоностроительного завода Владимира Спиридоновича Путина.
Лихачев выступает на похоронах академика Сахарова
На 100-летие Лихачева, в 2006 году, президент Владимир Путин, еле сдерживая слезы, так кратко сформулировал наследие своего старого знакомого: «Знаменательно, что наш разговор освящен наследием и самой личностью Дмитрия Сергеевича Лихачева, считавшего культуру главным смыслом и глобальной ценностью человеческой жизни. Известны его многочисленные труды на эту тему, среди которых особое место принадлежит «Декларации прав культуры». В своих исследованиях академик Лихачев сформулировал саму миссию культуры, которая состоит в том, чтобы из «просто населения делать народ».
…Из своего культурного наследия академик Дмитрий Сергеевич Лихачев перед смертью оторвал один из самых ценных артефактов: колоды игральных карт. В дар музею «Петергоф» он передал две колоды карт, полученных им в дар от президента США Рональда Рейгана в 1988 году, а также три колоды карт, сделанных руками воровских авторитетов…
***
Дмитрий Лихачев о том, почему он выбрал изучение Древней Руси: «Недаром в Древней Руси так была развита публицистика. Вот эта сторона древнерусской жизни: борьба за лучшую жизнь, борьба за исправление, борьба даже просто за военную организацию, более совершенную и лучшую, которая могла бы оборонять народ от постоянных вторжений, – она меня и притягивает. Я очень люблю старообрядчество не за самые идеи старообрядчества, а за ту тяжелую, убежденную борьбу, которую старообрядцы вели, особенно на первых этапах, когда старообрядчество было крестьянским движением, когда оно смыкалось с движением Степана Разина. Соловецкое восстание ведь было поднято после разгрома разинского движения беглыми разинцами, рядовыми монахами, у которых были на Севере очень сильные крестьянские корни. Это была борьба не только религиозная, но и социальная».
Лихачев до самой смерти хранил тулуп, в котором он ходил в лагере на Соловках
***
10 заповедей, сочиненных Дмитрием Лихачевым. По ним он жил сам и призывал жить других:
1. Не убий и не начинай войны.
2. Не помысли народ свой врагом других народов.
3. Не укради и не присваивай труда брата своего.
4. Ищи в науке только истину и не пользуйся ею во зло или ради корысти.
5. Уважай мысли и чувства братьев своих.
6. Чти родителей и прародителей своих и все сотворенное ими сохраняй и почитай.
7. Чти природу как матерь свою и помощницу.
8. Пусть труд и мысли твои будут трудом и мыслями свободного творца, а не раба.
9. Пусть живет все живое, мыслится мыслимое.
10. Пусть свободным будет все, ибо все рождается свободным.
По материалам сайта «Толкователь» подготовил Константин Хиценко
telegrafua.com
Последняя «совесть нации»: старообрядец Дмитрий Лихачёв | Толкователь
Последняя «совесть нации»: старообрядец Дмитрий Лихачёв | Толкователь
После смерти академика Лихачёва и писателя Солженицына в России больше не осталось моральных авторитетов. На примере Дмитрия Лихачёва мы решили посмотреть, что нужно для того, чтобы стать «совестью нации». Вот этот набор: предки из Антисистемы, наследственное стойкое неприятие российского государства и поддержка заграницы.
Дмитрий Лихачёв родился в 1906 году в зажиточной семье старообрядцев федосеевского, беспоповского согласия. Своё старообрядческое видение мира он пронёс сквозь всю свою долгую жизнь. Так, на вопрос, по какому обряду он хотел бы быть похоронен, Дмитрий Сергеевич ответил: «По-старому». Вот что писал о Лихачёве Леонтий Пименов в газете «Старообрядец» (№19, 2001 год):
«Сегодняшним старообрядцам-ортодоксам, допытывающимся, а какого он был согласия, членом какой общины, что исполнял – не исполнял, хотелось бы ответить так: «От дел их познайте их» – это общеизвестно. Он был, судя по его трудам и лишениям, одной веры с Нестором Летописцем и Сергеем Радонежским, протопопом Аввакумом и боярыней Морозовой, он чудом попал в наше время из дониконовской Святой Руси. Недаром среди гранитных глыб-памятников малоизвестных академиков на его могиле красуется простой осьмиконечный деревянный крест. Таково было его завещание».
(1911 год – мама Димы Лихачёва, он сам (справа), в центре его брат Миша)
Дмитрий Сергеевич в большинстве своих интервью подчёркивал, что настоящая русская культура сохраняется только в старообрядчестве:
«Старообрядчество – это удивительное явление русской жизни и русской культуры. В 1906 году, при Николае II, старообрядцев наконец перестали преследовать законодательными актами. Но до этого их всячески притесняли, и эти преследования заставили их замкнуться в старых верованиях, в старых обрядах, в старых книгах – во всём старом. И получилась удивительная вещь! Своим упорством, своей приверженностью к старой Вере старообрядцы сохранили древнюю русскую культуру: древнюю письменность, древние книги, древнее чтение, обряды древние. В эту старую культуру входил даже фольклор – былины, которые на Севере главным образом сохранились, в старообрядческой среде.
Нравственная стойкость в Вере вела к тому, что и в труде старообрядцы были нравственно стойкими. Всё то, что старообрядцы делали: рыбу ли ловили, плотничали или кузнечным делом занимались, или торговлей – они делали на совесть. С ними удобно и просто было заключать разные сделки. Они могли совершаться без всяких письменных договоров. Достаточно было слова старообрядцев, купеческого слова, и всё делалось без всякого обмана. Благодаря своей честности они и составили довольно зажиточный слой населения России. Уральская промышленность, к примеру, держалась на старообрядцах. Во всяком случае, до того, как при Николае I их особенно стали преследовать. Чугунолитейная промышленность, рыболовство на Севере – все это старообрядцы. Из старообрядцев вышли купцы Рябушинские и Морозовы. Высокие моральные качества выгодны для человека! Это ясно видно по старообрядцам. Они богатели и создавали благотворительные, церковные, больничные организации. У них не существовало капиталистической жадности. Это был удивительный слой населения России – и очень богатый, и очень щедрый».
А вот его отношение к Романовым:
«Петровская эпоха была возрождением древнерусского язычества в его плохой стороне. Ведь вы посмотрите: он устроил из страны маскарад, тот самый маскарад, за который преследовали скоморохов; эти ассамблеи были тоже своего рода скоморошьими действиями. Всешутейший собор — это тоже скоморошья бесовщина».
(1929 год, семья Лихачёвых, Дмитрий – в центре)
Но старообрядчество это не только нравственность и стойкость, но и то самое «добро с кулаками», без которого тоже невозможно выстоять в борьбе с российским Молохом.
В нашей памяти остался образ Лихачёва, как субтильного интеллигентного человека. Но за этой оболочкой скрывался пламенный борец и даже авторитет воровского мира (который тоже суть Антисистема – ещё одна низовая самоорганизация россиян, помогавшая им оставаться людьми в России).
Лихачёв, разумеется, принял советскую власть, в её ленинском варианте. В середине 1920-х, при правом сталинском повороте, он даже часто сокрушался (в узком кругу), что вот, снова к власти пришли белые. В этом отношении к сталинизму он удивительно похож на другого морального авторитета – Солженицына, а также Варлама Шаламова: все трое стояли горой за левый поворот. И если Солженицын и Шаламов остановили свой выбор на троцкизме, то Лихачёв – на христианском, «первобытном», как тогда его называли, социализме.
В феврале Лихачёва арестовывают за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук». Эта КАН в 1926-27 гг. развернула бурную деятельность по кооптацию различных сект в строительство коммунизма. К примеру, актив КАНа пешком прошёл от Ленинграда до Грузии, по пути читая лекции о скором построении Рая на Земле субботникам, баптистам, молоканам. Интересно, что в КАНе подвизался ещё один будущий моральный полуавторитет – философ Михаил Бахтин.
Чекисты не могли пройти мимо этой самодеятельности. В вину «академикам», в частности, вменяли даже употребления в их кругу приветствия «Хайре!», что подвигло следователей связать его с фонетически близким приветствием немецких фашистов «Хайль!» (хотя «хайре» было древнегреческим приветствием). Лично Лихачёва ещё и обвинили в агитации за старую орфографию (кстати, до самой своей смерти он принципиально печатал на своей старинной машинке, еще с «ятем»). В общем 9 членам КАНа вломили по 5 лет лагерей за контрреволюционную организацию.
Лихачёва распределили на Соловки. В представлении современного россиянина все лагеря того времени были уже страшным ГУЛАГом. Но нет – примерно до 1936 года эти пенитициарные учреждения давали сто очков в плюс даже нынешней системе наказания ФСИН. Забегая вперёд, скажем, что из 5 лет Лихачёв отсидел чуть меньше 4 лет, выйдя по УДО в 1932 году (лагерное ограничение вообще длилось 3 года – в 1931-м его переводят с Соловков на полувольное содержание бухгалтером в Беломоро-балтийский лагерь). К примеру, партию зэков, в которой был и Лихачёв, на вокзале провожали родственниками с тортами и цветами. Близкие могли приезжать на свидания.
(Родители приехали на свидание к сыну в лагерь на Соловки)
В лагере он сразу сходится с уголовными авторитетами. Его друзьями на весь соловецкий срок становятся урки Ванька Комиссаров (домушник по кличке «Рыло») и Евсей Кораблёв («Аптекарь»). С «Рыло» они создают в Соловецком лагере театральную труппу. «Этот Ванька Комиссаров обучил меня, как достоинства не терять, а всегда по своей форме ходить. От него и кличку свою я получил «Медяковый штым» – на фене это означает «сообразительный человек», – вспоминал Дмитрий Сергеевич.
Урки устроили Лихачёва работать скотником – управлять коровьей фермой, т.е. по современным понятиям «менеджером». «Полкило сливочного масла в день я имел», – проговаривался в своих воспоминаниях Лихачёв.
В лагере Дмитрий Сергеевич снова сталкивается с «белыми». Так, его начальником был белый офицер Курилка, а главным делопроизводителем администрации – бывший флаг-офицер Керенского, Мельников.
На Соловках Лихачёв просится в Криминологический кабинет, Мельников соглашается. В этом Кримкабе «Медяковый штым» начинает изучение криминального мира. Вернувшись из лагеря, он публикует работы «Картёжные игры уголовников», «Черты первобытного примитивизма воровской речи» и «Арготические слова профессиональной речи». Воровской мир поглотил Лихачёва не столько блатной романтикой, сколько своей стройной системой, фактически наделённой чертами протогосударства.
(Письма родителей в соловецкий лагерь к Дмитрию Сергеевичу)
В 1936 году по ходатайству президента АН СССР с Лихачева была снята судимость. А через 2 года Дмитрий Сергеевич стал научным сотрудником Института Русской литературы (знаменитого Пушкинского дома). С этого момента он стал специалистом по древнерусской литературе. За полтора года он сумел сделать диссертацию на тему «Новгородские летописные своды XVII века». И в1941 г. её защитил, став кандидатом филологических наук. Лихачёв прочно обосновывается в академическом мире.
С осени 1941 года по июнь 1942-го Лихачёв находится в блокадном Ленинграде, затем его и его семью эвакуируют в Казань. В том же 1942-м его, получившего «белый билет», награждают медалью «За оборону Ленинграда», этим его вклад в Победу и ограничился, что, впрочем, не помешало Лихачёву затем именоваться «фронтовик».
(1937 год, Лихачёв с женой и детьми)
(1941 год, Лихачёвы в Ботаническом саду)
В послевоенное время титулы и награды сыпятся на Лихачёва одна за другой. Доктор наук, профессор, лауреат Сталинской премии, член Союза писателей, член-корр Академии наук. Дмитрий Сергеевич одним из первых в СССР становится системным диссидентом – уникальная форма сосуществования с советской властью, она позволяла получать и существенные материальные блага, и признание Запада и крайнего, фрондирующего фланга интеллигенции. В 1955 году он начинает борьбу за сохранение исторических памятников и старины, вокруг него формируется довольно боевой и влиятельный кружок. Лихачёв начинает часто выезжать на Запад с лекциями о древнерусской литературе (к примеру, его 6-летний цикл командировок в Австрию), получает признание тамошних академических кругов. В 1967 году он становится почётным доктором Оксфордского университета, ездит по Англии с лекциями.
Одновременно с лидерством во Всероссийском обществе охраны памятников истории и культуры он начинает вести непримиримую борьбу с т.н. «русским национализмом» (этой линии он придерживался до конца своей жизни). В 1975-76 годах на него совершается несколько покушений. В одном из таких покушений нападавший ломает ему рёбра, но уркаганское прошлое даёт знать: Лихачёв даёт достойный отпор нападавшему (и это в 70 лет!), преследует того дворами. Квартиру Лихачёва несколько раз пытаются поджечь.
(Лихачёв в Оксфорде)
Тут надо сделать краткий экскурс в то время – 1970-е годы в Ленинграде. В городе тогда царьком сидел Романов. С середины 1970-х этот бонза начинает стремительное восхождение в партийной иерархии, добираясь почти до вершины – в 1985 году на ареопаге ЦК КПСС советские аксакалы выбирали лидера из Романова и Горбачёва. Романов проиграл, и это было к лучшему: сегодня уже хорошо видно, как могла пойти страна, выиграй тогда прыткий ленинградец.
В Ленинграде Романов создал полуофициальный сплав силовых структур и гопников. Картина известная по нынешним временам, когда власти в своих целях используют футбольных фанов. И выросла эта нынешняя картина именно из опыта Романова и его подручных.
Сам Лихачёв вспоминал то время:
«Это время — 1976 г. — было в Ленинграде временем поджогов квартир диссидентов и левых художников. На майские праздники мы отправились на дачу. Вернувшись, застали в своей квартире разгуливавшего милиционера. Окна балконной двери были выбиты. Милиционер просил нас не беспокоиться: он дожидался нашего прихода. Оказалось, что около трех часов ночи накануне сработала звуковая сигнализация: дом был разбужен ревуном. Звуковая охрана, о которой они ничего не знали (она была поставлена на фамилию мужа дочери), стала дико выть, и поджигатели бежали, оставив перед дверью и канистру с жидкостью, и жгуты из пластика, которыми пытались залепить щели, чтобы жидкость не вытекала назад, и другие «технические мелочи».
Следствие велось своеобразно: канистра с жидкостью была уничтожена, состав этой жидкости определен не был (мой младший брат-инженер сказал, что по запаху — это смесь керосина и ацетона), отпечатки пальцев (поджигатели убегали, вытирая руки о крашеные стены лестницы) смыли. Дело передавалось из рук в руки, пока, наконец, женщина-следователь благожелательно не сказала: «И не ищите!»
Примерно в эти же годы Лихачёв идёт на очередной нравственный поступок: он отказывается подписывать осуждающее Солженицына письмо «учёных и деятелей культуры». Он также выступил против исключения Сахарова из Академии наук СССР. Это вето на подписание официозных писем продолжается до самой Перестройки.
На кого в такой ситуации – почти вечной внутренней эмиграции – мог опереться Лихачёв? Разумеется, он уходил с головой в свою любимую работу, Древнюю Русь. Но этого было мало, чтобы сохранить элементарную безопасность. У европейского интеллигента в России только один путь самосохранения, гарантия, что тебя не растопчет обезумевшая от власти чернь – поддержка Запада. И Лихачёв находит там эту поддержку: у английского медиамагната, миллиардера Роберта Максвелла.
(Лихачёв в мантии оксфордского доктора)
О Максвелле стоит рассказать чуть подробнее. Он родился в 1923 году в Словакии его настоящее имя Абрам Лодвик. В 1938-м, спасаясь от нацистов, бежал в Венгрию, затем во Францию и в 1940 – в Великобританию. В 1943 принял имя Роберт Максвелл. В 1949 году создал изд-во «Пергамон пресс», ставшее в 1960-х одним из крупнейших в мире по выпуску научно-технической литературы. Затем он становится владельцем Mirror Newspaper Group, телеканалов и прочих медийных активов.
И вот в 1968 году депутат английского парламента Максвелл, демонстративно поддержав ввод войск Варшавского договора в Прагу, стал большим другом коммунистических лидеров. Когда Максвелл начал издавать в «Пергамон пресс» нетленные произведения Брежнева, это дало ему выход лично на генсека. Он успел издать и Черненко, и Андропова, и Горбачёва. Естественно, все расходы компенсировались КГБ. Кроме МИ-6 его «окучивали» спецслужбы США, Канады и Израиля. Там прекрасно понимали возможности этого агента влияния.
Чтобы понять масштаб этой фигуры, скажем, что в сентябре 1991 года Максвелл признался в узком кругу в том, что организовал в августе встречу между связниками «Моссад» «Liaison» и бывшим председателем КГБ Владимиром Крючковым. На этой встрече, которая состоялась на борту яхты Максвелла, обсуждалась поддержка со стороны «Моссад» свержения Михаила Горбачёва. «Моссад» пообещал посодействовать через свои политические связи скорейшему признанию нового режима, а также предоставить ему поддержку в виде материального обеспечения. Взамен «Моссад» потребовал выпустить всех советских евреев в Израиль. Фактически Максвелл стал аналогом Парвуса в начале ХХ века – авантюристом, «склеившим» русские революционные силы с зарубежными разведывательными и влиятельными силами.
(Лихачёв и Гарри Оппенгеймер)
Лихачёв и Максвелл становятся закадычными друзьями. Британский медиамагнат публикует в Англии не только произведения советских вождей, но и научную литературу, в том числе книги Лихачёва. Он знакомит Дмитрия Сергеевича с влиятельными особами в Британии.
Когда в России случается Перестройка, Максвелл начинает чувствовать себя в СССР настоящим хозяином. Он берётся за издание культовой перестроечной газеты «Московские новости», а с 1988 по 1991 годы — журнала «Наше наследие».
В Перестройку академик Лихачёв находит путь и к голове Раисы Максимовны Горбачёвой, позже он сводит её и с Максвеллом. Лихачёв вспоминал: «Благодаря тому что за Фондом культуры, а значит — и за журналом «Наше наследие», стояло имя Р.М.Горбачевой, мы смогли издавать журнал в издательстве «Пергамон-пресс» в Оксфорде. Мы делали журнал за границей, потому что ни одна отечественная типография не бралась достичь тогда при тираже в 250 тысяч экземпляров того качества цветного издания, которое было задумано. Мне пришлось немало вытерпеть от тех умников, кто не мог пережить, что журнал по русской культуре и для России печатается в туманном для них Альбионе. «Мы создаем журнал-подарок», — любил отвечать им я».
В эту же компанию по «возрождению русского наследия», кроме Р.Горбачёвой, Максвелла и Лихачёва, вошёл русский эмигрант, князь Г.И. Васильчиков — историк, консультант компании «Де Бирс» по связям с СССР. «Де-Бирс» также становится спонсором «Фонда культуры» и прожектов этой компании.
(Лихачёв и Раиса Горбачёва)
Раису Горбачёву Дмитрий Лихачёв использовал на всех фронтах. Вот одна из таких историй:
«2 июля 1987 года на Рогожское приехал председатель правления Советского фонда культуры Дмитрий Лихачёв. Там ему вручили подписанный церковный календарь для заместителя председателя правления Советского фонда культуры Раисы Максимовны Горбачевой. Дмитрий Лихачёв походатайствовал за старообрядчество перед М.С. Горбачевым. Раиса Максимовна позвонила Харчеву и дала ему указания. Не прошло и полутора недель после визита Лихачева, как Харчев сам звонит архиепископу Алимпию и спрашивает о нуждах старообрядцев! Вскоре на Рогожское поступили необходимые строительные материалы, золото для отделки крестов, стали постепенно возвращать здания».
(1987 год, Дмитрий Лихачёв со старообрядцами в Рогожской Слободе)
Но совместное счастье с Максвеллом продолжалось недолго. В 1991 году наружу всплывает информация об огромных долгах медиамагната – 3 млрд. долларов. Тогда же поползли слухи, что он впал в немилость израильской разведки «Моссада».
В конце 1991 года Максвелл трагически погиб при загадочных обстоятельствах, оказавшись как-то вечером по непонятной причине один на своей фешенебельной яхте в открытом океане. А вскоре возник громкий судебный процесс, связанный с его именем, в особенности в связи с исчезновением огромных активов некоего пенсионного фонда, связанного с деятельностью Максвелла. Со смертью Максвелла, оказалось, что спрашивать не с кого. Где соответствующие деньги, до сих пор никому не известно.
Кстати, Максвелл в письмах Лихачёву часто именовал его «Дорогому писателю Джеку Лилли-Буллеру». Кого имел в виду Максвел, сначала он унёс эту отгадку с собой в могилу, а затем и сам Лихачёв.
Но Дмитрий Лихачёв к этому моменту поднялся в высшие круги истеблишмента страны. Он умело использовал власти в своих интересах (в первую очередь, лоббируя интересы старообрядчества), власти использовали его. Один перестроечный публицист так описывал их симбиоз: «В бесконечные сериалы «бандитского Петербурга» с семьёй Собчака и всех прочих нынешних «питерцев» академик Лихачёв очень даже хорошо вписывается как политически дураковатый, выживший из ума интеллигент. Лихачёва держали в собчаковской конюшне как козла для успокоения маразменной советской публики, которой он часами рассказывал свои байки про тюрьмы и лагеря, подслеповато предсмертно щурясь и уговаривая своих слушателей не делать людям зла».
Но не так-то прост был Лихачёв: в обмен на эти неприглядные роли он вершил Политику. К примеру, есть устойчивый слух, что из администрации Собчака на верх тянул Путина именно Дмитрий Сергеевич. Малоизвестный, но важный факт: Лихачёвы проживали в Басковом переулке, 35, близ Мальцевского рынка; в это же время в доме №12 Баскова переулка в коммунальной квартире жила семья слесаря вагоностроительного завода Владимира Спиридоновича Путина.
(Лихачёв выступает на похоронах академика Сахарова)
На 100-летие Лихачёва, в 2006 году президент Владимир Путин, еле сдерживая слёзы, так кратко сформулировал наследие своего старого знакомого:
«Знаменательно, что наш разговор освящён наследием и самой личностью Дмитрия Сергеевича Лихачёва, считавшего культуру главным смыслом и глобальной ценностью человеческой жизни. Известны его многочисленные труды на эту тему, среди которых особое место принадлежит «Декларации прав культуры». В своих исследованиях академик Лихачёв сформулировал саму миссию культуры, которая состоит в том, чтобы из «просто населения делать народ».
Из своего культурного наследия академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв перед смертью оторвал один из самых ценных артефактов: колоды игральных карт. В дар музею «Петергоф» он передал две колоды карт, полученных им в дар от президента США Рональда Рейгана в 1988 году, а также три колоды карт, сделанных руками воровских авторитетов.
+++
Дмитрий Лихачёв о том, почему он выбрал изучение Древней Руси:
«Недаром в Древней Руси так была развита публицистика. Вот эта сторона древнерусской жизни: борьба за лучшую жизнь, борьба за исправление, борьба даже просто за военную организацию, более совершенную и лучшую, которая могла бы оборонять народ от постоянных вторжений, – она меня и притягивает. Я очень люблю старообрядчество не за самые идеи старообрядчества, а за ту тяжелую, убеждённую борьбу, которую старообрядцы вели, особенно на первых этапах, когда старообрядчество было крестьянским движением, когда оно смыкалось с движением Степана Разина. Соловецкое восстание ведь было поднято после разгрома разинского движения беглыми разинцами, рядовыми монахами, у которых были на Севере очень сильные крестьянские корни. Это была борьба не только религиозная, но и социальная».
(Лихачёв до самой смерти хранил тулуп, в котором он ходил в лагере на Соловках)
+++
10 заповедей, сочинённых Дмитрием Лихачёвым. По ним он жил сам и призывал жить других:
1.Не убий и не начинай войны.
2.Не помысли народ свой врагом других народов.
3.Не укради и не присваивай труда брата своего.
4.Ищи в науке только истину и не пользуйся ею во зло или ради корысти.
5.Уважай мысли и чувства братьев своих.
6.Чти родителей и прародителей своих и всё сотворенное ими сохраняй и почитай.
7.Чти природу как матерь свою и помощницу.
8.Пусть труд и мысли твои будут трудом и мыслями свободного творца, а не раба.
9.Пусть живет всё живое, мыслится мыслимое.
10.Пусть свободным будет всё, ибо все рождается свободным.
PSПавел Пряников большой молодец!
belovetc.livejournal.com
Лихачев и его философия искусства
Лихачев и его философия искусства
Совсем недавно научная общественность отметила столетний юбилей крупного отечественного литературоведа, историка культуры и текстолога, академика (с 1970 г.) Дмитрия Лихачева. Это во многом способствовало новой волне интереса к его обширному наследию, составляющему культурное достояние нашей страны, а самое главное - современной переоценке значения ряда его работ.
Ведь некоторые взгляды исследователя еще предстоит должным образом осмыслить и понять. Сюда, например, можно отнести философские идеи о развитии искусства. На первый взгляд может показаться, что его рассуждения касаются только некоторых сторон художественного творчества. Но это заблуждение. На самом деле за отдельными его заключениями стоит целостная философско-эстетическая теория. Об этом в журнале "Человек" рассказали ректор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов (СПбГУП), доктор культурологических наук Александр Запесоцкий и сотрудники того же учебного заведения, доктора философских наук Татьяна Шехтер и Юрий Шор.
По их мнению, в творчестве мыслителя выделяются работы искусствоведческого плана - статьи из "Очерков по философии художественного творчества" (1996 г.) и "Избранных трудов по русской и мировой культуре" (2006 г.), в которых отразились философские взгляды Дмитрия Сергеевича на процесс и основные этапы исторического развития русского искусства.
Что же означает данный термин в мировоззрении видного ученого? Под этим понятием он подразумевал сложную систему отношения художника с окружающей его реальностью, творца - с традициями культуры и литературы. В последнем случае переплеталось частное и общее, закономерное и случайное. По его мнению, историческое развитие искусства - некая эволюция, соединяющая в себе и традиции, и что-то новое. Художественное мышление и связанные с ним теоретические вопросы Лихачев возводил к проблеме истины как основы любого познания.
Наиболее полно значение идей академика об искусстве как сфере высших ценностей, о важности поиска истины для него раскрывается в сравнении их с постмодернизмом - течением философско-художественной мысли, получившем развитие в последней четверти XX в. Напомним, адепты данного направления ставят под вопрос существование научной истины как таковой. На ее место встает коммуникация: участники последней получают информацию неясным путем, затем передают ее неизвестно кому, причем будучи неуверенными, что сделали это верно. В данной теории невозможным считается одно истинное понимание события, т.к. равноправно существуют многие его варианты. Причем основой мышления становится понятие вероятности, а не логический довод. Все это, утверждают авторы статьи, противоречит воззрениям Лихачева, ведь задача отыскать истину, углубиться в ее понимание - основа его собственного мировосприятия.
Впрочем, к природе истины сам он подходил особо, когда поднимался вопрос о ее соотношении с искусством. Ученый трактовал ее в русле русской философии - как высшую цель познания. А потому во многом новаторски он ставил и вопрос о соотношении науки и искусства. Ведь, по его мнению, и то, и другое - способы постижения окружающего мира, но наука объективна, а искусство - нет: оно всегда учитывает индивидуальность творца, его качества. Как настоящий гуманитарий, к коим без сомнения принадлежал Дмитрий Сергеевич, он называл искусство высшей формой сознания и признавал его первенство над научным познанием.
Значит, полагал академик, хотя искусство - форма познания природы, человека, истории, однако оно специфично, ведь рожденные им произведения вызывают эстетическую реакцию. Отсюда его отличительная особенность по сравнению с наукой - "неточность", которая обеспечивает жизнь художественного произведения во времени.
Лихачев считал, что искусство подготовленные и неподготовленные люди чувствуют по-разному: первые осознают замысел автора и то, что только лишь намеревался выразить художник; им, скорее, нравится незаконченность, а для вторых существенную роль играет завершенность, данность.
Подобное толкование особенности художественного освоения мира расширяет его возможности и значение для человека. Поэтому, утверждают Запесоцкий, Шехтер и Шор, по-другому трактуется Лихачевым и привычный для эстетики вопрос о самобытности национального искусства. Его отличительные свойства, согласно мнению ученого, определяются в первую очередь особенностями русского культурного сознания. Открытость миру дала возможность нашему искусству впитать в себя, а затем трансформировать согласно собственным представлениям колоссальный опыт западноевропейской культуры. Тем не менее она шла своим путем: влияния извне никогда не были доминантами в ее развитии, хотя бесспорно сыграли не последнюю роль в данном процессе.
Лихачев настаивал на европейском характере русской культуры, специфику которого определяют, согласно его мысли, три качества: акцентированно-личностный характер явлений искусства (иными словами, интерес к индивидуальности), восприимчивость к другим культурам (всечеловечность) и свобода творческого самовыражения личности (однако и у нее есть пределы). Все перечисленные особенности вырастают из христианского мировидения - основы культурного самосознания Европы.
Кроме всего прочего, в анализе проблематики искусства особое место мыслитель отводил понятию сотворчества, без которого не может происходить истинное взаимодействие с самим искусством. Воспринимающий художественное творение человек дополняет его своими чувствами, эмоциями, воображением. Особенно это проявляется в литературе, где читатель достраивает, домысливает образы. В ней (да и вообще в искусстве) есть потенциальное пространство для людей, и оно гораздо больше, чем в науке.
Для философии искусства ученого важно было и понимание мифологии, поскольку и она, и сознание художественное пытаются воспроизвести единую структуру реального мира. К тому же в них первостепенное значение имеет бессознательное начало. Кстати, по Лихачеву, мифологизация присуща как первобытному сознанию, так и современной науке.
Однако, отмечают авторы, самое большое внимание в своей теории академик отводил стилю: ведь именно он обеспечивает завершенность и подлинное проявление истинного и мифологического в произведении искусства. Стиль присутствует везде. Для Лихачева это основной элемент в разборе художественной истории. А их противопоставление, взаимодействие и сочетание (контрапункт) крайне важны, ибо такая взаимосвязь обеспечивает многообразное сочетание различных художественных средств.
Дмитрий Сергеевич не обходил вниманием и структуру художественного процесса. Для него в творчестве существуют макроскопический и микроскопический уровни. Первый связан с традицией, с закономерностями стиля, второй - с индивидуальной свободой.
Он уделял внимание и теме прогресса в искусстве: в его понимании происхождение последнего - не однолинейный, а длительный процесс, знаковой чертой которого он называл возрастание личностного начала в художественном творчестве.
Итак, детально рассмотрев философскую концепцию Лихачева, изложенную в рассматриваемой статье, нельзя не согласиться с заключительной мыслью ее авторов о том, что предложенные Дмитрием Сергеевичем идеи глубоки и во многом оригинальны. А особый дар сразу анализировать единство многовекового исторического художественного наследия и обладание научной интуицией позволили ему обратить внимание на актуальные (в том числе и на сегодняшний день) вопросы эстетики и искусствознания, и что самое ценное - во многих чертах определить нынешнее философское понимание художественного процесса.
