Книга: Арон Гуревич «Избранные труды. Древние германцы. Викинги». Гуревич древние германцы
Гуревич А.Я. Избранные труды. Древние германцы. Викинги
Гуревич А.Я. Избранные труды. Древние германцы. ВикингиСПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2007. — 352 с.
Информация о файле: djvu, 10 mb.
В том объединены работы, в которых рассматриваются предпосылки и начальный этап генезиса феодализма в Западной Европе. В очерке о древних германцах охарактеризованы их хозяйство, формы поселений и социальная организация в последние века до н.э. и в период, непосредственно предшествующий Великим переселениям народов в V в. Широкое привлечение данных археологии и истории древних поселений дает возможность по-новому осветить особенности древнегерманского общественного устройства. Центральную часть тома составляет монография «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе». В ней разрабатывается проблематика экономической антропологии, которая связывает процессы хозяйственного развития с культурой, верованиями, системой ценностей и общественным поведением людей далекой от нас эпохи. Значительную часть тома образует монография «Походы викингов», ибо начальные этапы развития феодализма тесно переплетались с конфликтом западноевропейской цивилизации и цивилизации норманнов.
Германцы, завоевавшие Западную Римскую империю, не были представителями «первобытно-общинного строя», как это продолжают утверждать наши учебники. Они были далеки как от ирокезской «первобытности» (см. Моргана и Энгельса), так и от пресловутой «общинности», которая заворожила столь многих историков давнего и недавнего времени. Для того, чтобы с максимальной четкостью разъяснить этот чрезвычайно важный момент, я в настоящем издании предпосылаю книге о феодализме очерк, посвященный социальным и экономическим структурам варваров. Этот раздел был опубликован в первом томе «Истории крестьянства в Европе. Эпоха феодализма» (1985 г.). Я придаю этому тексту особое значение еще и потому, что отечественными медиевистами явно недооценивается роль таких бурно развивающихся дисциплин, как археология и история древних поселений, для более глубокого понимания начального периода средневековья. Не показательно ли в этом отношении, что А.И.Неусыхин, который привлекал данные археологии в своей ранней книге «Общественный строй древних германцев» (т.е. тогда, когда эта наука еще не достигла столь значительных успехов как в послевоенный период), полностью игнорировал их в своих последующих трудах. Я вспоминаю о своей беседе с тем же А. И.Дан иловым. Он утверждал, что для историка очень опасно использовать свидетельства археологии, поскольку он заимствует их «из вторых рук»...
Содержание:«Генезис феодализма» и генезис медиевиста. Злые мемуары в роли предисловияАграрный строй варваровПредварительные замечания Хозяйство Социальный строй Германская община после варварских завоеваний БиблиографияПоходы викинговВикинги - легенда и реальность Родина викингов Корабли. Города. ТорговляСуществовал ли Йомсборг? Походы викингов Воины, Поселенцы Конунги. Королевства Норманнские поселения на Западе Культура скандинавов IX—XI вв. Заключение ПримечанияПроблемы генезиса феодализма в Западной ЕвропеПредисловие Введение. Феодализм: «модель» и историческая реальность Примечания Проблема собственности в раннее средневековье Аллод и феод Богатство и дарение в варварском обществе Примечания Индивид и общество в раннее средневековье Обычай и ритуал по варварским ПравдамЧеловек и социальная группа в варварском обществеПримечания Некоторые аспекты процесса феодализации От свободы к зависимости «Несвободная свобода» Заключение Примечания Указатель имен
Уважаемые читатели! Все размещенные на сайте произведения представлены исключительно для предварительного ознакомления и в целях популяризации и рекламы бумажных изданий.Скачать книгу для ознакомления вы можете бесплатно, а так же купить ее в бумажном или электронном виде, ознакомившись с предложениями интернет-магазинов. Приятного прочтения!
na5ballov.pro
Гуревич А. Я. Древние германцы. Предварительные..
АГРАРНЫЙ СТРОЙ ВАРВАРОВДревние германцы1. Предварительные замечанияРассмотрение социально-экономического строя Поздней Римской империи, ив частности вопроса о предпосылках феодального развития в недрах переживавшегоглубокий и всесторонний кризис рабовладельческого общества, заставило обратитьсяк изучению той силы, которая нанесла смертельный удар империи и тем самымрасчистила путь для генезиса феодализма и феодально-зависимого крестьянства.Такой силой явились варвары. Вторжения германских племен, гуннов, венгров,других степных народов, а также славян, арабов, северных германцев-норманновнаполняют почти весь изучаемый нами период. Они привели к коренной перекройкеэтнической, лингвистической и политической карты Европы, к возникновению новыхгосударственных образований. Невозможно понять начальный этап становленияевропейского крестьянства, не обратив самого пристального внимания наобщественные и хозяйственные порядки, существовавшие у этих народов.Как неоднократно подчеркивали Маркс и Энгельс (см.: Маркс К., Энгельс Ф.Соч. 2-е изд., т. 20, с. 643; т. 3, с. 21, 22, 74 и др.), решающую роль в разрушенииРимской империи сыграли германцы (при всей этнической неопределенности этогопонятия, о чем см. ниже), поэтому представляется необходимым особенно подробнообрисовать их аграрные отношения. Целесообразность этого объясняется также итем, что в научной литературе по вопросу о социально-экономическом строегерманцев нет единодушия, и настоятельна потребность разобраться всуществующих контроверзах.Процесс формирования крестьянства как класса раннефеодального общества вЗападной Европе начался после завоевания варварами территории Римской империи.Главную роль в Великих переселениях играли германские племена. Поэтомуизучение их социального строя — необходимая предпосылка анализа историивозникновения крестьянства. В какой мере можно говорить о том, что феодальноеподчинение крестьян было подготовлено в века, предшествовавшие завоеваниям?Имелись ли какие-либо зародыши раннефеодальной системы у германцев? Какнадлежит понимать преемственность между этими двумя этапами истории Европы —до и после варварских вторжений и переселений? Эти вопросы оживленнодебатировались на протяжении двух последних столетий развития историческогознания. Не вдаваясь здесь в рассмотрение споров между «романистами» и«германистами», необходимо подчеркнуть, что, оставляя в стороне политические,национальные и философско-идеологические причины противоборства школисториков, существенную трудность для познания общественно-экономическихотношений у германцев представляло состояние источников. Историкамприходилось строить свои заключения на сообщениях греко-римских писателей, носодержащаяся в их сочинениях информация отрывочна, крайне неполна,тенденциозна и дает основания для неоднозначного и даже предельнопротиворечивого истолкования.В самом деле, общественный строй германцев историки разных направленийхарактеризовали и как первобытное равенство, и как господство аристократии икрупного землевладения, эксплуатировавшего труд подневольных крестьян.Экономический быт германцев понимали то как номадизм, то как переходнуюстадию от кочевничества к примитивному земледелию, то как «кочевое земледелие»,то как переложное земледелие при преобладании скотоводства, наконец как развитоеземледельческое хозяйство (Weber, 1924). Ожесточенные споры вызывал и вопрос обобщине: если одни историки находили в древней Германии общиннородовой быт ивидели в ней колыбель средневекового маркового устройства, то другие, отрицаялюбые намеки на подобное устройство, утверждали, что германцы знали частную
собственность на землю. Теории, согласно которой германцы явились силой,разрушившей Римскую империю и обновившей Европу, противопоставлялась теория,отрицавшая какую бы то ни было катастрофу при переходе от древности ксредневековью: германцы якобы постепенно проникли в империю и приобщились кее цивилизации, близкой к их собственным социальным порядкам (Dopsch, 1923;Коehne, 1928; Kulturbruch oder Kulturkontinuitat.., 1968).Такая полярность суждений об одном и том же предмете поневоле заставляетпризадуматься: существует ли надежда получить сколько-нибудь объективное знаниеоб этом предмете? Ведь сторонники взаимно исключавших точек зрения привлекаливсе тот же фонд источников — неужели состояние последних настолько безнадежно,что и впредь будет давать основания для прямо противоположных заключений?!Поэтому очерк аграрного строя древних германцев приходится начинать срассмотрения вопроса о памятниках, в которых он нашел свое отражение.Как уже сказано, историки в своих суждениях традиционно исходили изанализа сообщений античных писателей. Эти письменные свидетельства появляютсяс тех пор, как представители античной цивилизации вступили в контакты сгерманскими варварами. Но отношения с варварами были по преимуществунемирными: Рим то оборонялся от германских вторжений, то вел против нихнаступательные войны; военные действия перемежались переговорами и обменомпосольствами. В Германии побывали полководцы и воины, купцы и должностныелица, все они смотрели на ее население и его быт настороженно или простовраждебно. Строй жизни народов, живших за Рейном и Дунаем, неизменно виделся впротивостоянии строю римской жизни.Первое крупное столкновение между Римом и германцами — вторжениекимвров и тевтонов, которые около 113 г. до н.э. двинулись из Ютландии в южномнаправлении и в 102 и 101 г. до н.э. были разгромлены Марием. Правда, несуществует достоверных сведений о том, что эти племена вообще были германцами,древние авторы именовали их «кельтами» или «кельто-скифами», и к германцамвпервые их причислил лишь Цезарь.Цезарь, который в ходе завоевания Галлии в середине I в. до н.э. вступил вболее интенсивные отношения с германским племенем свевов, вторгшимся в этустрану, оставил довольно пространные описания германцев (два «германскихэкскурса» в «Записках о Галльской войне»). Но, конечно, Цезарь, политическийдеятель и полководец, был весьма далек от намерения собрать объективнуюинформацию о свевах в чисто познавательных целях — он заботился и обоправдании и превознесении собственных действий в Галлии. Разгром свевов,огромные массы которых перешли Рейн и захватили часть земель галлов, былнелегким делом даже для такого военачальника. Экскурс о свевах в IV книге его«Записок» входил в донесения римскому сенату: «германский экскурс» в VI книге,независимо от того, был ли он присоединен Цезарем при окончательной работе надэтим сочинением или же возник вместе со всеми остальными комментариями, такжеотнюдь не чужд тенденциозности в отборе и истолковании материала. Хотя Цезарьфорсировал Рейн, в глубь Германии он не заходил, и сообщаемые им сведения моглибыть почерпнуты лишь у прирейнских племен или у германцев, переселившихся вГаллию. Это не помешало Цезарю распространить сделанные им локальныенаблюдения на германцев в целом.Приблизительно полтора столетия спустя, в самом конце 1 и начале II в. н.э., огерманцах писал Тацит: помимо повестования о войнах и переговорах римлян сразными германскими племенами (в «Историях» и «Анналах») он сочинил книгу «Опроисхождении и местожительстве германцев» (более известную под названием«Германия»), содержащую разнообразные сведения о них. Частью они были собраныу очевидцев — воинов и купцов, но немалую долю сведений Тацит позаимствовал у
других авторов, и, следовательно, эта информация могла уже устареть ко временисоставления его труда.Кроме произведений Цезаря и Тацита — «коронных свидетельств» огерманцах, сообщения о них сохранились в трудах Страбона, Веллея Патеркула, ГаяПлиния Старшего, Плутарха, Флора, Аппиана, Диона Кассия и других древнихавторов; события более позднего времени рисуются в «Истории» АммианаМарцеллина (IV в.).Значительная часть письменных известий о германцах не принадлежиточевидцам. Но и в тех случаях, когда автор повествования непосредственно общалсяс ними, подобно Цезарю, достоверность его сообщений подчас вызывает самыесерьезные сомнения. Северные варвары были чужды грекам и римлянам и по языку,и по культуре, по всему строю своей жизни — они были выходцами из иного мира,который пугал и настораживал. Иногда этот мир внушал и другие чувства, напримерчувство ностальгии по утраченной чистоте и простоте нравов, и тогда описаниегерманских порядков служило, как у Тацита, средством косвенной морализаторскойкритики римской пресыщенности и испорченности — у древних авторовсуществовала давняя традиция восприятия «примитивного человека», неиспорченного цивилизацией, и связанные с нею штампы они переносили нагерманцев. В этих условиях сообщения античной этнографии и анналистики ожителях заальпийской Европы неизбежно окрашивались в специфические тона.Читая эти сочинения, сталкиваешься в первую очередь с идеологией и психологиейих авторов, с их представлениями о варварах, в большой степени априорными ипредвзятыми, и вычленить из такого рода текстов реальные факты жизни германцевкрайне трудно. Сочинения античных писателей характеризуют прежде всегокультуру самого Рима, культура же германцев выступает в них сильнейшим образомпреломленной и деформированной взглядами и навыками мышления столкнувшихсяс нею носителей совершенно иной культурной традиции. Варварский быт служилантичным писателям своего рода экраном, на который они проецировалисобственные идеи и утопии, и все заслуживающие доверия фактические сведения вих сочинениях надлежит оценивать в именно этом идеологическом контексте.Трудности, встающие перед исследователем, заключаются не столько в том, чтосообщаются неверные сведения о варварах — они могут быть правильными, нооценка их значения, их компоновка в общей картине, рисуемой античным писателем,всецело определяются установками автора.Не отсюда ли обилие научных контроверз в интерпретации данных огерманцах, оставленных греко-римской историографией? Историческая ифилологическая критика давно уже продемонстрировала, на какой шаткой иневерной основе строится картина германского общественного и хозяйственногоустройства (Norden, 1923; Much, 1967). Однако отказаться от привлечения показанийЦезаря и Тацита в качестве главных свидетельств о материальной жизни германцевисторики не решались до тех пор, пока не сложился и не приобрел достаточнойдоказательности комплекс других источников, в меньшей мере подверженныхпроизвольному или субъективному толкованию, — данных археологии и связанных снею новых дисциплин. При этом речь идет не о накоплении разрозненныхвещественных находок (сами по себе они фигурировали в научном обороте давно, ноне могли сколько-нибудь серьезно изменить картины древнегерманской жизни,сложившейся на основе письменных свидетельств; см.: Неусыхин. Общественныйстрой.., 1929, с. 3 и ел.), а о внедрении в науку более точной и объективной методикиисследования.В результате комплексных археологических исследований с привлечениемкартографирования, климатологии, почвоведения, палеоботаники, радиокарбонногоанализа, аэрофотосъемки и иных относительно объективных новых методов, в
особенности же в результате успехов в археологии поселений (Siedlungsarchaologie.См.: Jankuhn, Einfuhrung.., 1977), перед наукой в настоящее время открылисьперспективы, о которых еще недавно даже и не помышляли. Центр тяжести вобсуждении древнегерманского материального быта явственно переместился в сферуархеологии, и в свете собранного ею и обработанного материала неизбежноприходится пересматривать и вопрос о значимости письменных свидетельств огерманских племенах. Если ряд высказываний римских писателей, прежде всегоТацита, высказываний о явлениях, которые легко распознавались даже приповерхностном знакомстве с бытом германцев, находит археологическоеподтверждение (Jankuhn, 1966), то наиболее важные их сообщения о социальнохозяйственной жизни в древней Германии оказываются, как мы далее увидим, вразительном контрасте с новыми данными о полях, поселениях, погребениях икультуре народов заальпийской Европы в первые века нашего летосчисления,данными, многократно подтвержденными и, несомненно, репрезентативными,лишенными элемента случайности.Само собой разумеется, археология не в состоянии ответить на многие извопросов, которые волнуют историка, и сфера ее компетенции должна быть очерченасо всею определенностью. Нам еще предстоит обратиться к этой проблеме. Но сейчасважно вновь подчеркнуть первостепенную значимость недавних археологическихоткрытий в отношении хозяйства германцев: обнаружение остатков поселений иследов древних полей коренным образом меняет всю картину материальной жизниСредней и Северной Европы на рубеже н.э. и в первые ее столетия. Есть основанияутверждать, что упомянутые находки аграрного характера кладут конец длительными продемонстрировавшим свою бесплодность спорам, связанным с истолкованиемвысказываний Цезаря и Тацита о германском земледелии и землепользовании —лишь в свете реконструкции полей и поселений становится вполне ясным, что этивысказывания не имеют под собой реальных оснований. Таким образом, если ещесравнительно недавно казалось, что археология может послужить только известнымдополнением к анализу литературных текстов, то ныне более или менее ясно, чтоэтим ее роль отнюдь не исчерпывается: самым серьезным образом под сомнениепоставлены ключевые цитаты из «Германии» и «Записок о Галльской войне»,касающиеся аграрного строя германцев, — они представляются продуктамириторики или политической спекуляции в большей мере, нежели отражениемдействительного положения дел, и дальнейшие попытки их толкования кажутсябеспредметными.И все же затруднение, которое испытывает исследователь древнегерманскогообщества, остается: он не может игнорировать сообщений античных авторов осоциальной и политической жизни германцев, тем более что археологическиенаходки дают куда меньше данных на этот счет, нежели об их материальной жизни.Но здесь приходится учитывать еще одно обстоятельство.Интерпретация текстов античных авторов осложняется, помимо прочего, ещеи тем, что они характеризовали германские отношения в категориях римскойдействительности и передавали понятия, присущие варварам, на латинском языке.Никакой иной системой понятий и терминов римляне, естественно, не располагали, ивозникает вопрос: не подвергалась ли социальная и культурная жизнь германцев — визображении ее латинскими писателями — существенной деформации уже потому,что последние прилагали к германским институтам лексику, не способную адекватновыразить их специфику? Что означали в реальной жизни варваров rex, dux,magistratus, princeps? Как сами германцы понимали тот комплекс поведения, которыйТацит называет virtus? Каково было действительное содержание понятий nobilitasили dignatio применительно к германцам? Кто такие германские servi? Чтоскрывалось за терминами pagus, civitas, oppidum? Подобные вопросы возникают на
каждом шагу при чтении «Записок» Цезаря и «Германии» Тацита, и точного,однозначного ответа на них нет. Комментаторы этих сочинений нередко указываютна германские термины, которые, по их мнению, должны были обозначатьсоответствующие явления реальной жизни (Much, 1967; Wiihrer, 1959), однакотермины эти зафиксированы много столетий спустя, содержатся в северогерманских,преимущественно скандинавских, средневековых текстах, и привлечение их дляистолкования древнегерманского социального строя подчас рискованно. В отдельныхслучаях обращение к германской лексике кажется оправданным — не для того,чтобы подставить в латинское сочинение какие-либо готские или древнеисландскиеслова, но с целью прояснить возможный смысл понятий, скрытых латинскойтерминологией.Во всяком случае, осознание трудностей, порождаемых необходимостьюперевода — не только чисто филологического, но и перехода из одной системысоциокультурных понятий и представлений в другую, — помогло бы точнее оценитьантичные письменные свидетельства о древних германцах.Археология заставила по-новому подойти и к проблеме этногенеза германцев.«Germani» — не самоназвание, ибо разные племена именовали себя по-разному.Античные авторы применяли термин «германцы» для обозначения группы народов,живших севернее Альп и восточнее Рейна. С точки зрения греческих и римскихписателей, это племена, которые расположены между кельтами на западе исарматами на востоке. Слабое знание их быта и культуры, почти полноенезнакомство с их языком и обычаями делали невозможным для соседей германцевдать им этническую характеристику, которая обладала бы какими-либо позитивнымиотличительными признаками. Первые определенные археологические свидетельствао германцах не ранее середины I тысячелетия до н.э., и лишь тогда «германцы»становятся археологически ощутимы, но и в это время нельзя всю территориюпозднейшего расселения германцев рассматривать как некое археологическоеединство (Монгайт, 1974, с. 325; ср.: Die Germanen, 1978, S. 55 ff.). Мало того, рядплемен, которых древние относили к германцам, по-видимому, таковыми или вовсене являлись, или же представляли собой смешанное кельто-германское население. Вкачестве своеобразной реакции на прежнюю националистическую тенденциювозводить происхождение германцев к глубокой древности и прослеживать ихнепрерывное автохтонное развитие начиная с мезолита ныне раздаются голосаученых о неопределенности этнических границ, отделявших германцев от другихнародов. Резюмируя связанные с проблемой германского этногенеза трудности,видный немецкий археолог вопрошает: «Существовали ли вообще германцы?»(Hachmann, 1971, S. 31; Ср.: Dobler, 1975).В целом можно заключить, что вместе с уточнением исследовательскойметодики и переоценкой разных категорий источников наши знания о социальноэкономическом строе германцев одновременно и расширились, и сузились:расширились благодаря археологическим открытиям, которые дали новые сведения,до недавнего времени вообще не доступные, в результате чего вся картина хозяйствагерманцев выступает в ином свете, нежели прежде; сузились же наши знания осоциальной структуре древних германцев вследствие того, что скептицизм поотношению к письменным свидетельствам античных авторов стал перерастать вполное недоверие к ним — его источником явились, с одной стороны, более ясноепонимание обусловленности их сообщений римской культурой и идеологией, а сдругой — ставшие очевидными в свете находок археологов ошибочность илипроизвольность многих важнейших известий римских писателей.
freedocs.xyz
А. Я. Гуревич Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов
А. Я. Гуревич
Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов
Представления о судьбе принадлежат к наиболее коренным категориям культуры, они образуют глубинную основу имплицитной системы ценностей, которая определяет этос человеческих коллективов, сердцевину жизненного поведения принадлежащих к ним индивидов.
Словарь германских и в особенности скандинавских народов, свидетельствующий о концепции судьбы, достаточно разработан, богат и детализирован и представляет исключительный интерес, но его понимание сопряжено с огромной трудностью. Состоит она в том, что эти сведения сохранились в исторических источниках христианского периода, когда первоначальное понятие судьбы в той или иной мере уже претерпело изменения, отчасти сближаясь с понятием божественного Провидения. Сказанное относится как к англосаксонским памятникам, записанным начиная с VII и VIII вв. (“Beowulf”), так и к ранним немецким (см., например: “Heliand” и “Genesis”). Что касается скандинавских поэтических и прозаических текстов, наиболее интересных и информативных в этом отношении, то, отвлекаясь от рунических надписей, нужно констатировать, что они были записаны начиная с XIII столетия. Было бы наивным полагать, что восприятие судьбы осталось прежним в христианскую эпоху. По-видимому, можно предположить наличие в культурном фонде скандинавов разных смысловых пластов.
В результате изучения понятия судьбы, как она переживалась в этой культуре, я хотел бы выдвинуть следующий тезис: судьба у германцев и скандинавов характеризуется существенной, неустранимой двойственностью и противоречивостью. В своем сообщении я попытаюсь, по необходимости кратко и тезисно, рассмотреть именно указанную диалектику, на которую современные исследователи, как правило, не обращают того внимания, какого она, вне сомнения, заслуживает. Заслуживает прежде всего потому, что многоплановость эта, как я полагаю, отличает представления о судьбе в Северной Европе от веры в судьбу у народов древности или у народов других культурных регионов в Средние века.
1. Схема мироустройства, рисовавшаяся сознанию германцев, представляет собой контраст обжитого и культурно организованного, огороженного пространства и окружающего его хаоса. Мир людей мыслится как жилище, дом, усадьба (heimr). Это “срединный двор” (мидгард), и таков же, собственно, и мир асов (языческих богов скандинавов) — асгард. Этот “срединный двор” со всех сторон обступает “мир за оградой” (утгард), обиталище великанов и иных демонических сил. Мировое пространство, насыщенное непрекращающейся борьбой между богами, с одной стороны, и чудовищами — с другой, и есть поприще развертывания судьбы.
Такова “горизонтальная”, или “космогоническая, модель”, общая для всех германских народов и выражающая пространственную структуру мира. С ней сочетается “вертикальная”, или “эсхатологическая, модель”, в основе которой мировое древо Yggdrasill: на его вершине расположен орел, с которым идентифицировался Один; корни древа грызет змей, а в средней части олень питается его листвой; поднимающаяся и сбегающая вниз по стволу белка как бы связует воедино этот символический бестиарий. В отличие от “горизонтальной модели”, характеризующейся стабильностью, “вертикальная модель” вводит в картину мира аспект необратимости времени.
Yggdrasill — древо судьбы. Судьба в этом космологическом и мифологическом контексте понимается как возвышающаяся над людьми и асами сила, которой все подвластны. Согласно “Прорицанию вёльвы” (V?luspб), наиболее знаменитой и многозначительной песни “Старшей Эдды”, у подножия мирового древа три норны сторожат “колодец судьбы” Ur?arbrunnr. Этимология имен этих мудрых норн — Ur?r, Verрandi и Skuld — очень поучительна: имя первой указывает на судьбу и смерть, имя второй связано со становлением в настоящем времени, тогда как имя третьей означает “будущее”, “необходимость”, “долженствующее”. Норны вырезают на дощечках рунические письмена, определяя продолжительность жизни каждого человека.
В “Прорицании вёльвы” рисуется не только генезис мира, — в нем предрекается и его конец. Во время завершающего конфликта между асами и силами хаоса и разрушения асы обречены на гибель. Таково предначертание мировой судьбы, ведомое обладающей предвидением вёльве (колдунье и прорицательнице). Однако в заключительных строфах песни сказано, что после своей гибели мир возродится и асы по-прежнему будут на зеленых лугах играть в тавлеи. По-видимому, имеется в виду игра в кости, опять-таки связанная со случаем и судьбой.
Я воздержусь от обсуждения вопроса, который, очевидно, не имеет окончательного ответа: в какой мере на скандинавской эсхатологии сказались христианские влияния? В последней части песни многие комментаторы видят, и, судя по всему, не без основания, указания на пришествие в мир Христа. Но при любом ответе на этот вопрос остается несомненным одно: “Прорицание вёльвы” пронизано идеей мировой судьбы — силы, превосходящей не только человека, но и асов.
2. Если от мифологии перейти к представлениям об истории, то в “Саге об Инглингах” (Ynglinga saga), которой открывается обширный свод саг о норвежских королях “Круг Земной” (Heimskringla), приписываемый исландцу Снорри Стурлусону и созданный в начале XIII в., можно опять-таки обнаружить концепцию судьбы. Однако, будучи перенесена из мира богов и великанов в мир людей, она приобретает несколько иной характер, поскольку, как мы сейчас увидим, образует своего рода концептуальную основу и форму истории норвежской правящей династии.
Опираясь на произведение скальда Тьодольва “Перечень Инглингов” (Ynglingatal) — поэтическую генеалогию древних конунгов Швеции и Норвегии (IX в.), Снорри сосредоточивает свое внимание прежде всего на судьбе каждого из тридцати правителей, которые вели свой род от бога Ингви-Фрейра. Не столько их деяния и подвиги, сколько обстоятельства смерти каждого конунга стоят в центре повествования, — очевидно, встреча конунга со своей личной судьбой и его гибель притягивали преимущественный интерес Снорри и его аудитории.
В тот период был создан ряд норвежских “королевских саг”. Нельзя, однако не заметить, что “Круг Земной” — это единственное собрание саг о конунгах, в котором изложение начинается с легендарной эпохи; другие “королевские саги” открываются повествованиями о Хальвдане Черном или его сыне Харальде Прекрасноволосом, конунгах IX в. Зачем Снорри при сочинении исторического труда понадобилось углубляться в предшествующее время — в эпоху, окутанную мифом и легендарным эпосом? Одна из причин очевидна. Конунги ведут свое происхождение от богов, интерпретируемых Снорри эвгемеристически, как культурные герои, первые правители древних свеев и норвежцев. Он и не мог изобразить их иначе, ведь он творил в христианское время и должен был как-то совместить культурное наследие язычества, которым он, безусловно, дорожил, с новой религией.
Но наряду с историко-мифологическим обоснованием власти норвежской королевской династии существует и другая причина, побудившая Снорри начать историю норвежских королей с незапамятных времен. Здесь нужно отметить, что Снорри сочинил “Круг Земной”, когда еще не завершились длительные междоусобицы, сотрясавшие страну на протяжении большей части XII в. Эти так называемые “гражданские войны” представляли собой борьбу разных претендентов на престол и сопровождались гибелью многих из них. Постепенно в конфликт были втянуты широкие слои населения, и борьба приобрела социальный характер. Картина кровавых раздоров не могла не наложить отпечаток на вырабатываемую Снорри концепцию истории Норвегии, — он подчиняет ее идее судьбы.
Особенно ясно это видно из следующего эпизода. Как повествует Снорри, при конунге Висбуре, одном из потомков Ингви-Фрейра, начались распри в роду Инглингов. Висбур оставил свою жену с двумя сыновьями и взял себе другую. Когда его сыновья подросли, они потребовали у отца возвратить им золотую гривну, которую он при женитьбе дал их матери в качестве брачного дара. Получив отказ, братья пригрозили отцу: эта гривна (по-видимому, воплощавшая “удачу” и “благополучие” рода), послужит причиной его смерти. Задумав отцеубийство, они обратились за содействием к вёльве-колдунье Хульд, и та отвечала, что может наколдовать гибель Висбура, однако предостерегла их: “с этих пор убийство родича будет постоянно совершаться в роду Инглингов”. Братья согласились и, собрав войско ночью напали на ничего не подозревавшего отца и сожгли его в собственном доме (Ynglinga saga, 14).
Таковы истоки вражды в роду Инглингов, которая действительно наполняет историю норвежских конунгов. Борьба, сопровождавшаяся братоубийствами и умерщвлением других близких сородичей, продолжалась почти без перерывов вплоть до времени, когда был составлен “Круг Земной”. Согласно имплицированной в этом произведении концепции судьбы, норвежский королевский род обречен на то, чтобы разделять со своими предшественниками Инглингами бремя тяготеющего над ними проклятья Хульд. Смысл истории раскрывается как действие неумолимой судьбы, которую накликали на себя Инглинги.
Колдовство вёльвы не представляет собой в этом событии необходимого условия мести, — ведь сыновья Висбура могли, как кажется просто-напросто умертвить своего отца, не обращаясь за помощью к Хульд. Сообщение об умерщвлении конунга Висбура Снорри заимствует из поэмы “Перечень Инглингов”. Но он не довольствуется им и вводит новый мотив, отсутствующий в этом источнике и сообщающий этому событию, отнюдь не уникальному в истории рода Инглингов, характер исключительности и большой исторической значимости, — мотив колдовства вёльвы и сопряженного с ним проклятья. В итоге “банальное” отцеубийство перерастает в источник трагедии, под знаком которой протекает вся последующая история королевского рода Норвегии.
Для того чтобы рассеять возможные сомнения в том, что означало это проклятье, Снорри несколько позднее возвращается к несчастливой гривне Висбура. Конунг Агни из того же рода взял в жены дочь убитого им во время похода вождя финнов) пользовавшихся славой колдунов. Во время тризны по погибшему отцу его новой жены, которая была устроена по ее просьбе, она просит Агни “поберечь гривну Висбура”, и пьяный конунг, ложась спать, покрепче привязывает ее себе на шею. Палатка Агни была расположена под большим деревом, и пока он спал, его жена прикрепила веревку к гривне, а ее люди, перекинув другой конец веревки через ветку дерева, вздернули спящего конунга, как на виселице (Ynglinga saga, 19).
Я оставляю в стороне мотив жертвоприношения, по-видимому, присутствующий здесь, как и в ряде других сцен “Саги об Инглингах”. Но подчеркнем другое: в драгоценностях, которыми обладают конунги, воплощается их “удача”, — в данном же случае в сокровище Висбура таится “не-удача”, “злая доля”.
Нетрудно обнаружить смысловую близость между проклятьем вёльвы Хульд из “Саги об Инглингах” и знаменитым прорицанием из упомянутого выше “Прорицания вёльвы”, которое гласит:
...все я провижу
судьбы могучих,
славных богов.
Братья начнут
биться друг с другом,
родичи близкие
в распрях погибнут;
тягостно в мире,
великий блуд
век мечей и секир,
треснут щиты,
век бурь и волков
до гибели мира;
щадить человек
человека не станет.
(Прорицание вёльвы, 44–45)
Можно допустить, что это эддическое пророчество было использовано Снорри при составлении “Саги об Инглингах”, когда он обратился мыслью к истокам кровавых распрей в роду конунгов — нарушению запрета враждовать с сородичами. Убийство сородича, которое не может быть возмещено материально и компенсировано морально, — страшное злодеяние, предвещающее наступление “волчьего века”. Если такое сближение прорицаний колдуний верно, то вся история восходящих к Инглингам конунгов Норвегии предстает в еще более многозначительном виде. Она включается в общемировую драму, завершающуюся гибелью мира и богов. Аудитории Снорри, вскормленной на эддической мифологии и поэзии, эти связи не могли не быть очевидны.
Такова “философия истории” Снорри. Как видим, в ее основу опять-таки положена идея судьбы. Но в отличие от силы, которая управляет космосом, судьба в истории складывается не без участия людей, добивающихся собственных целей.
3. Термины, которыми в “родовых сагах” (“сагах об исландцах”) обозначаются разные аспекты судьбы, — g?fa, hamingja, heill, auрna (“участь”, “удача”, “счастье”, “доля”, “везенье”), фиксируют качества индивида или его семейного и родового коллектива. У каждого индивида и рода — своя судьба и степень удачливости. В этом отношении hamingja — наиболее показательный термин: это и личная удача, и дух — охранитель отдельного человека, который может стать видимым ему в кризисный момент жизни и либо умирает вместе с ним, либо покидает его после смерти и переходит к его потомку или родичу.
Понятие судьбы у германцев и скандинавов индивидуализировано, в источниках неизменно речь идет об “удаче” или “не-удаче” того или иного конкретного лица, и отношение индивида к судьбе выражает самое его сущность. Его удачливость или невезение проявляются во всем — в его поступках и речах и даже в его физическом облике. По внешности Скарпхедина, одного из персонажей “Саги о Ньяле”, окружающие узнавали, что он — неудачник. Состязание или схватка между людьми могут быть истолкованы как сопоставление их “везений” (“Боюсь, что твое везенье осилит мое невезенье”; “Трудно сражаться против удачи конунга” и т.п.). Ибо у каждого — своя “доля”, жизненная сила, одни обладают большим “везеньем”, нежели другие, и есть люди, особенно невезучие.
Свое благополучие можно приумножить, получив в дар от вождя драгоценный подарок (меч, гривну, кольцо, плащ), ибо в этих предметах материализуется “везенье” “богатого удачей” вождя. В скандинавской древности существовало поверье, что в период правления такого “счастливого” конунга в стране родится хороший урожай, тогда как “несчастливый” конунг является источником и виновником недорода и голода. Одному претенденту на норвежский престол дали кличку […] “неудачливый”, так как он не сумел одолеть своего противника-ярла, но, по-видимому, эта неудача явилась результатом отсутствия у него “счастья”, между тем как могущественный ярл в избытке им обладал.
Но “удача”, которая выявляется в поведении и поступках человека, не представляет собой некоего фатума или пассивно полученного дара: она нуждается в том, чтобы индивид постоянно подкреплял ее своими делами. От степени и характера его “везенья” зависит исход его поступков, однако только при предельном напряжении всех его моральных и физических сил он может добиться обнаружения своей удачи. Есть люди удачливые и неудачливые. Греттира, героя одноименной саги, несмотря на его мужество и силу, преследовала “неудача”. Но в любом случае нет и намека на пассивное восприятие судьбы, на покорность ей или смирение перед высшей силой. Напротив, знание или предчувствие собственной судьбы побуждает индивида с наивысшей энергией и честью выполнить положенное, не пытаться уклониться от нее, но мужественно ее принять. Не слепой детерминизм или рок стоит в центре жизнедеятельности и поступков героя саги или эддической песни, а максимально активное отношение к своей участи, решимость достойно встретить предначертанное его судьбой.
В представлениях скандинавов о судьбе, удаче или неудаче выражается их отношение к человеческой личности. Человек принадлежит к роду, семье, к органическому коллективу и, безусловно, подчинен тем моральным нормам, которые приняты в обществе. Но при этом он отнюдь не растворяется в группе, и его социальная роль ни в коей мере не сводится к безличному осуществлению ее воли. Выполняя нравственные императивы своей социальной группы, индивид самостоятельно изыскивает способы их реализации. Групповой этос не служит препятствием для личной инициативы. В “Речах Высокого” (H?vamбl), поэтическом собрании афоризмов житейской мудрости из цикла “Старшей Эдды”, рисуется индивид, который в одиночку ориентируется в жизни, полагаясь преимущественно на собственные силы и сметку. В сагах не раз упоминаются люди, похваляющиеся тем, что не нуждаются в поддержке Тора или Одина и полагаются исключительно на собственные силы (б mбtt sinn ok megin), они “верят только в самих себя”. Отдельные исследователи считают эти сообщения плодом “романтизации героя-викинга” авторами саги, другие утверждают, что подобные “атеисты” — “безбожные люди” (godless men) представляли собой социально изолированных одиночек, появившихся в обстановке распада традиционного общества. Однако их нежелание приносить жертвы тому или иному асу вовсе не означало атеизма. Не правильнее ли видеть в них носителей индивидуального начала, неотъемлемого от самой сути древнескандинавской этики? Боги в их восприятии — могущественные существа, с которыми индивид вступает в соглашение о взаимной верности и поддержке и подобные отношения могут быть разорваны (как поступил, например, V?ga-Glъmr, герой одноименной саги). Но существует сила более могущественная и неотвратимая, нежели власть асов, — судьба.
4. Ссылки на судьбу постоянно встречаются как в сагах, так и в эддической и скальдической поэзии. Но нелегко понять, в какой мере за этими упоминаниями скрывается твердая вера в силу судьбы, а в какой они представляют собой не более чем стертый от частого употребления словесный оборот. В этом смысле небезынтересно сопоставить две героические песни “Старшей Эдды”, трактующие один и тот же сюжет, — гибель Гьюкунгов во владениях гуннского владыки Атли. Первую из них, “Песнь об Атли”, исследователи относят к числу ранних (IX–Х в.?), вторую, “Речи Атли”, — к XI–XII вв.; “Песнь об Атли”, по мнению ученых, возникла в кругах викингов, тогда как “Речи Атли” — в более “приземленной” крестьянской среде.
Сравнение обеих песней обнаруживает существенные различия между ними. Сейчас я хотел бы отметить лишь следующее: в позднейшей песни, оформление которой произошло, как полагают, уже в христианское время (хотя влияние новой религии в ней не ощущается), судьба упоминается постоянно, как самим автором, так и чуть ли не всеми персонажами: “Горек твой жребий”, “свершилась судьба”, “так решено уж, судьбы не избегнуть”, “так решила судьба, “кто ж рок переспорит”, “на восток судьба привела нас” — и поэтому кажется, что слово “судьба” становится малосодержательным топосом. Однако и расовое решение принять коварное приглашение Атли приехать к нему в гости конунг Гуннар мотивирует тем, что “таково веленье судьбы”.
Напротив, в “Песни об Атли” упоминаний судьбы куда меньше и, как мы увидим, они всякий раз исполнены более глубокого смысла. Понимая, что в усадьбе гуннского правителя его поджидает западня, Гуннар спонтанно принимает вызов: в высоком возбуждении, подогретом выпитой на пиру браги, он демонстрирует презрение к грозящей ему явной опасности. Не покоряясь неизбежности, внешней по отношению к его Я, он бросает вызов судьбе, утверждая собственное своеволие, и поступает, “как должно владыке”. Его выбор несвободен в том смысле, что продиктован княжеской, героической этикой, но он исходит от самого Гуннара, а не навязан сознанием его подвластности всемогущей судьбе. Он сам формирует свою судьбу.
Это утверждение: “герой формирует собственную судьбу” — не представляет собой произвольной интерпретации эддических текстов или впитывания в них идей современных историков. Оно опирается на буквальное выражение в “Речах Атли”. После того как прибывшие во владения гуннов братья Гуннар и Хегна были предательски схвачены и подвергнуты мучительной казни, их сестра Гудрун, жена коварного Атли, решает отметить за их смерть. Мщение за сородича — закон, неуклонно соблюдаемый в этом обществе. Но какой способ мести выбирает Гудрун? Она умерщвляет своих сыновей, рожденных от Атли, приготовляет из их мяса блюдо, которым угощает ничего не подозревающего мужа, после чего закалывает его мечом и поджигает усадьбу, в которой гибнут все ее обитатели.
И вот при описании этой серии жутких сцен автор “Песни об Атли” говорит о Гудрун, раздающей сокровища перед тем как зарезать пьяного Атли, сжечь дом и (если принять предполагаемую первоначальную версию) самой погибнуть в этом пожаре: “Она выращивала (вскармливала) свою судьбу” (sk?p lйt hon vaxa) (Atlakviрa, 39). He покорное следование велению слепого рока, но выбор собственной линии поведения, решение, чреватое самыми трагическими результатами, ведет к формированию судьбы — той цепи событий, которые являются результатом этого решения. После того как жребий брошен и роковой шаг сделан, последствия уже не зависят от воли героя; судьба сложилась и выходит из-под его контроля, она как бы отделяется от его личности, приобретает собственную логику и противостоит ему.
Как видим, в ранней песни об Атли и Гьюкунгах и в позднейшей интерпретации этого сюжета в “Речах Атли” судьба — отнюдь не одно и то же. Ее смысл меняется. Первая песнь делает акцент на активности героя и на том, что он сам, его воля и героический этос — источник принимаемых им решений, результаты которых “отвердевают” в судьбу. Напротив, в “Речах Атли” уже отчужденная от героя судьба возвышается над ним. Понимание судьбы как рока и символа человеческого бессилия — не изначально в этой культуре. В германо-скандинавском обществе с жесткой системой семейных и родовых связей и обязательств, казалось бы, нет места индивидуальной свободе и выбору. Но это не так. Существуют нравственные императивы поведения, безоговорочное подчинение коим есть неписаный закон для каждого, и вместе с тем выбор средств для выполнения этих императивов принадлежит индивиду, и только ему. Здесь он свободен, и от него ожидаются выбор и инициатива. В этой культуре был сделан определенный шаг на пути к интериоризации категории судьбы, к ее превращению из слепого фатума в нравственную норму, во внутренний стимул индивидуального поведения.
Справедливо отмечая противоположность жизненных установок героев германского эпоса фатализму, превращающему человека в безвольное орудие безличной судьбы, некоторые немецкие ученые склонны подчеркивать их свободу: герой добровольно включается в цепь роковых событий; для того чтобы остаться верным своему Я и “собственному закону”, он приемлет судьбу. Свершая ужасное, неслыханное, он не страшится ответственности, не сваливает вину на божество или фатум, — он действует в Одиночестве. “Трагика свободы, — утверждает Отто Хефлер, — представляет собой закон существования германского героического сказания”.
В этой связи нужно сказать следующее. В свободе имплицируется возможность выбора, принятие судьбы предполагает разграничение между нею и индивидом, который идет ей навстречу. Древнегреческий герой и судьба не совпадают: он может покориться этой над ним возвышающейся силе либо попытаться бежать от нее, либо мужественно ее принять, вступить с нею в единоборство и пасть под ее ударами, — между ним и судьбой существует дистанция, и образуемое ею “этическое пространство” оставляет возможность выбора, волеизъявления, а потому и порождает трагические коллизии.
Но так ли обстоит дело в героической поэзии и преданиях германских народов? Изученный мною материал побуждает склониться к иному толкованию Действия героя кажутся свободными потому, что он не отделен от своей судьбы, они едины, судьба выражает внеличную сторону индивида, и его поступки только раскрывают содержание судьбы. Он осознает себя как личность постольку, поскольку ощущает в себе свою индивидуальную судьбу. Понятия безграничной “свободы” и “трагики”, примененные в данном контексте Хефлером, лишь запутывают дело, они здесь совершенно не на месте и ведут к антиисторической модернизации. Не симптоматично ли то, что воображение скандинавов воплощало индивидуальную судьбу в облике fylgja, hamingja. Как уже было упомянуто, этот двойник, который существует бок о бок с самим человеком, таинственным образом связан с ним и может ему являться и покидать его, умирает вместе с ним или переходит “по наследству” к его потомку. В форме “двойника” раскрывается недистанцированность судьбы от индивида.
В наличии двух несовпадающих точек зрения на судьбу, “фаталистической” и “активистской”, я вижу диалектику этого понятия, диалектику, чреватую новыми возможностями для европейской цивилизации. Ибо хотя это активное понимание судьбы впоследствии было потеснено иными концепциями и на поверхности фигурировали образы божественного Провидения и колеса Фортуны, это особое осознание судьбы и личности оставалось в латентном фонде ценностей общего мироотношения, “коллективного неосознанного”, как некоторая отложенная историей возможность. “Активистская” идея судьбы не могла не сыграть своей роли в процессе синтеза античного и христианского наследия с наследием германским. Для того чтобы в конце концов вырваться за рамки традиционной культуры и выйти на принципиально новые просторы всемирной истории, Европа должна была сломать вековечные стереотипные установки личности и обогатить свою ментальную вооруженность за счет моделей, таившихся в ее культурной памяти.
Как известно, среди факторов, изменивших при переходе к Новому времени духовный и материальный универсум Европы, Макс Вебер особо выделял религиозные моменты (протестантскую этику). Но не показательно ли, что поприщем для развития протестантизма послужили в первую очередь германские страны? Видимо, новые идеи нашли здесь наиболее подготовленную почву. Высказанное мною — не более чем гипотеза, подлежащая проверке.
Арон Гуревич. Избранные труды. Древние германцы. Викинги
Частью данного сборника является монография А. Я. Гуревича "Походы викингов" – первая на современном русском языке (первое издание – 1966) доступная широкому кругу читателей книга по истории викингов. Достаточно хорошее изложение, только не очень полное. Сообщает много малоизвестных фактов, но основные моменты почти упущены. Лучше использовать как дополнительное пособие в сочетании с другой базовой книгой. В издании 1966 было много черно-белых фотографий реальных археологических находок. В первой главе рассказано о географии Скандинавии и обычаях скандинавов. Многое утверждается очень категорично, например, подчиненное и несвободное положение женщин, что находится в резком противоречии с многими памятниками. Причиной экспансии викингов однозначно объявляется перенаселение (хоть и с оговоркой о неприемлемости точки зрения Стеенструпа). В конце главы есть, правда, крошечная приписка о последствиях «начала политического объединения в скандинавских странах», но и только. Во второй главе описываются корабли и несколько городов викингов – Хедебю, Бирка, т. н. «Скирингссаль-Каупанг» с описанием археологических находок на этих местах. В 3-й главе рассказывается о лагерях викингов (Треллеборг, Аггерсборг, Фюркат, Ноннебьерг), их математически правильной форме и совершенстве архитектуры. 4-я глава – «Походы викингов». Рассматривается этимология слова vikingr. По мнению Гуревича, «в глазах скандинавов слово «викинг» не было комплиментом», «далеко не все участники скандинавской экспансии IX-XI вв. были викингами». С другой стороны, каким-то немыслимым в годы жесточайшей антинорманистской цензуры образом утверждается: «Но первые известные нам князья, сидевшие в Новгороде и Киеве, - Олег, Игорь, Ольга, а равно и часть их приближенных и дружинников, были скандинавами». Сам Рюрик «легендарен», а его сын, Игорь, уже, видимо, реален. Кратко описаны колонизация Исландии и Северной Америки (Винланда). Последняя глава – «Культура скандинавов IX-XI вв.». Почему-то Гуревич считает Эдду недостоверным источником, но сам же использует «Перебранку Локи» в целях дискредитации асов. Уж кому поверил – обманщику и злодею Локи! Доверяет не монете, на которой среди трех главных богов уппсальского святилища бог Фрейр изображен с колосьями нового урожая, а указаниям Адама Бременского, миссионера (!), о якобы его непристойном изображении. Бездоказательно вводится абсолютно неправильное и глубоко порочное утверждение: «Религия скандинавов не была проникнута моральным пафосом, нравственные понятия добра и зла в абстрактной форме были им чужды». Да найдется ли хоть одна религия, проникнутая таким высоким моральным напряжением всех богов, а не какого-то одного, изо всех сил старающихся спасти Мир от неминуемой гибели в пламени Сурта! А «Эдду и сагу» Гуревича (входит в сборник Гуревича "Избранные труды. Норвежское общество" этой же серии "Письмена времени") вообще никому не рекомендую – это сплошное надругательство над Эддой!
Хусаинов Марат Мансурович, Россия, Казань
dic.academic.ru
Гуревич А. Я. Древние германцы. Викинги.
Арон Гуревич (1924-2006) – пожалуй, один из самых известных российских историков в мире. Это не преувеличение. Большинство его работ переведено не меньше чем на десяток языков, и давным-давно вошли в золотой фонд. Его монографии и статьи до сих пор вызывают споры во всём мире. Большинство работ по истории культуры Средневековья не обходят стороной творчество этого историка, и его фамилию можно часто встретить в книгах и статьях историков самых разных направлений, по всему миру. Ему посвящали книги (Scholze-Irrlitz L. Moderne Konturen historisher Anthropologie. Eine vergleichende Studie zu den Arbeiten von Jacques Le Goff und Aaron J. Gurjewitsch. Frankfurt a. M., 1994) и сборники (Mazour-Matusevich, Y. & A.S. Korros (eds.). Saluting Aron Gurevich. Essays in History, Literature and Other Related Subjects. Boston 2010. ISBN 978 90 04 18650 7). Гуревич – действительный член Академии гуманитарных исследований (1995). Иностранный член Американской академии медиевистов (Medievel Academy of America), Renaissance Academy of America, Société Jean Bodin (Бельгия), Королевского Норвежского общества ученых, Королевского общества историков Великобритании, Королевской Академии наук Нидерландов. Доктор философии honoris causa университета Лунда (Швеция).
У нас он не стал даже академиком, хотя его влияние – колоссально. По специальности Гуревич – германист, учился у Евгения Косминского и Александра Неусыхина, и, следовательно, вышел из под их опеки как опытный учёный – «аграрник», занимающийся социально-экономическими отношениями Раннего Средневековья. Кандидатская у него была вполне традиционная, по складыванию феодальной зависимости английских крестьян в донорманнский период, однако позже он сменил тематику. Уже занимаясь Англией, он почувствовал определённую ограниченность традиционных тем «аграрников», и существенно расширил методику исследования, дополнив классическую социально-экономическую историю культурно-антропологической. Впрочем, назвать Гуревича «культурологом» язык не поворачивается – а вот социальным историком – вполне.
В этот сборник входит три работы Гуревича, написанные в разное время, но объединённые временем – Ранним Средневековьем. Две работы композиционно похожи, другая же носит скорее научно-популярный характер. Итак…
1. Аграрный строй варваров (1985)
В общем-то, не совсем самодостаточная вещь, а глава к коллективной монографии «История крестьянства». Этот достаточно известный трёхтомник от АН писался довольно долго, долго редактировался, и рукопись немало маяли в издательстве. Первый том отдали на откуп германистам Гуревичу и Мильской, франковеду Бессмертному и другим, менее известным личностям. По просьбе учёных их учитель, Александр Неусыхин, написал главу об эволюции общественного строя варваров, построив её по красивой эволюционной схеме – от кровнородственной и соседской общин к индивидуальным хозяйствам, насильно отчуждённым позже злостными феодалами, превративших их в крепостных. Неугомонный Гуревич, считавший эту концепцию намертво устаревшей, написал в полемическом задоре свой вариант эволюции аграрного строя. Конечно, вымарывать главу уже покойного Учителя для него и его товарищей было хуже любого кощунства, и оба варианта оказались в составе сборника.
Гуревич здесь вступает в бой сразу с тремя направлениями в германистике – с общинной, вотчинной и номадной теориями. Кратко – общинная настаивает на существовании общины-марки у древних германцев до ВПН, вотчинная упирается в аристократическое землевладение, номадная – в кочевничье прошлое предков современных немцев. Гуревич же обратился к археологии и лингвистике, нарисовал иную картину. Итак, население нынешней Германии жило веками на относительно постоянных местах проживания, обособленными поселениями, чаще – хуторами. Гуревич считает, что основной ячейкой социума являлась семья и семейная община – соответственно, в сакральной собственности которой находилась возделываемая земля. Это не частная собственность, не posessio римского права, скорее – нечто, находящееся в комплексе мировоззрения человека того времени, напоминающее норвежский odal (об этом – в другой раз). Центром вселенной для человека был его дом, хозяйство.
На протяжении всей главы Гуревич прослеживает прежде всего историю общины. Он не отрицает её существования до ВПН – но считает крайне аморфным образованием, не communitas, а скорее институтом для регулирования территориальных вопросов. Во времена ВПН и эти хрупкие отношения рушатся, и община (совсем в другом виде) возрождается уже в классическое средневековье, ставя её в один ряд с урбанистическими процессами.
Помимо основной концепции, работа содержит массу сведений о хозяйстве древних германцев (по данным археологии) и социальному строю, который был далёк и от военной демократии (уже в нашу эру), и от феодальной системы.
2. Походы викингов (1966)
Первая книга Гуревича, и один из первых образцов адекватного научно-популярного произведения о викингах-скандинавах. Оригинал, конечно, был богато проиллюстрирован, здесь, конечно, мы такого великолепия не найдём, нам оставили только текст. Кратко и доступно автор описывает, по моему, все основные стороны жизни это уникальной цивилизации, умудрившись коснуться самих военных походов как бы вскользь. Гуревич старается показать весь размах норманнской экспансии, их военные и торговые контакты, освоение Исландии и Гренландии, перенесение своих общественный и хозяйственных порядков в английское Дэнло, купеческие экспедиции. Автор подробно описывает социальный строй, царящий на родине викингов, и пытается выделить основные причины начала таких невероятных по размаху кампаний. Особняком стоит последняя глава книжки, которую Гуревич целиком посвятил культуре скандинавов, описывая вкратце основные стороны их духовного мира. Он не пытается ограничиваться сведениями о прекрасно всем нам известной религии – рассматриваются также скальдическая поэзия, изобразительное искусство, культура письма. Гуревич старается показать викингов как людей, которым был присущ достаточно сложный комплекс воззрений, а не обыкновенными дикарями.
В общем, книжка заслуживает всецелого внимания, как одно из лучших пособий по скандинавской субцивилизации. Для первоначального ознакомления – более чем.
3. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе (1970)
Одна из самых известных, и, как мне кажется, лучших работ Гуревича. Защитив докторскую, Гуревич посмотрел на Ранее Средневековье другими глазами, через призму скандинавоведческих штудий. У него за спиной был уже совсем иной опыт – опыт социально-культурного анализа, опыт исследования архаичных, глубинных черт германской дофеодальной цивилизации. Тогда Гуревич решил по иному посмотреть на историю Европы, и поделиться своим знанием, выпустив вышеназванную книгу. Но не повезло – несмотря на честно разбросанные по тексту цитаты из Первоклассиков, бросалась в глаза глубокая разница между традиционной марксисткой медиевистикой, и концепциями Гуревича. За публикацию этой книги Гуревичу попало, причём очень сильно, и не от кого нибудь, а от самого министра Просвещения СССР Александра Данилова – он заклеймил нашего автора как реакционного «структуралиста», Арона Яковлевича едва не выгнали из АН. Не будем, впрочем, вдаваться в подробности – книгу приняли другие люди, её читали взахлёб многие медиевисты, как у нас, так и на Западе, и для многих она становилась культурным шоком. Её ругали так же часто, как и хвалили, но равнодушным мало кто остался. Что же это за книга такая, произвёдшая такой колоссальный удар по умам?
Уже предисловие преподносит читателю сюрприз – Гуревич пишет о «классическом феодализме» как о простой «модели», и ограничивает его севером Франции. Опираясь на свой старый тезис о «многоукладности» Средневековья, автор намекает на многообразие путей складывания феодальных отношений и антагонистических классов. А.Я. прозрачно намекает, что дело не только в синтезе римских и германских общественных структур, но и в изначальном многообразии социальной жизни.
Первая глава посвящена вполне традиционной для «аграрников» теме – складыванию права собственности на землю. Сюрпризы, однако, не заканчиваются – Гуревич посмел отвергнуть классическую схему Энгельса! Согласно ней, свободное крестьянское хозяйство-аллод с ростом социального неравенства превращается в частную собственность, отчуждаемую более «сильными» владельцами. Феодалы, благодаря ленным пожалованиям, становятся хозяевами земель, и сдают её в обработку безземельным крестьянам. У Гуревича, однако, не так. Аллод он сближает с норвежским odal и англосаксонским folclend, считая его центром сакрального мира человека средневековья. Такая земля трудно превращалась в частную собственности, так как была связана с семейной группой. Соответственно, автор видит главную причину складывания феодализма не в экономических процессах. В каких же? Существует крестьянство, крупный слой аллодистов. Существует королевская власть, которая связывает с собой, по давнему племенному обычаю, весь народ, живя за его счёт. Крестьяне, зачастую не желая нести государственное тягло, шли под сень защиты могущественного сеньора, оформляя с ним precaria какого-либо их трёх типов – договор о передаче части его прав на землю, либо на самого себя. С земли, однако, его не имели права выгонять – он был там хозяином согласно семейному праву, сходному с odal (спорно, но преинтересно). Похожим образом складывается и феодальная вассальная система – не через земельные пожалования, а посредством личных договоров между индивидами. Таким образом, Гуревич говорит не о феодальной раздробленности государства, а об очень сложной системе межличностных отношений, имеющих скорее догосударственную природу.
Гуревич, развивая эту тему, пишет и о понятии «богатство», которое также, как ни странно, не несло в себе чисто экономическое смысловое наполнение. Богатство, по его мнению, некое мерило социального престижа, нёсшее в себе специфическую социальную функцию, с одной стороны. С другой – сакральное понятие. Богатство – это накопленная удача в экзестенциальном смысле, однако его растрата давала больше влияние в обществе, нежели накопление. Отсюда Гуревич обращает внимание и на иное понятие – «дарение», которое также играло важную коммуникативную роль в средневековом обществе.
Далее – рассмотрение социальных групп в Ранее Средневековье, но не описание, а характеристику того, какую роль они играли в жизни человека. Впервые в своих работах Гуревич поднимает тему индивида. В отличие от многих, он утверждает тезис о существовании индивида в то далёкое время, но оценивает его о другому. По теории А.Я., индивид стремился быть членом социальной группы, соответствовать некому существующему у него в голове идеалу. Сначала человек был членом семьи, рода, однако с распадом этих отношений они стали более территориальными и профессиональными. В любом случае, человек являлся членом какой-то корпорации, и не мог существовать вне её.
В конце концов, Гуревич пишет, что не знает, что такое «феодализм». Казалось бы, зачем городить столько информации о возникновении того, чего ты не знаешь? Однако ясно – слово «феодализм» отнюдь не безобидно, и Гуревич отказывается от него совершенно сознательно. Его главное, центровое понятие – «многоукладность», и сводить многообразие социальных форм к абстрактному «феодализму» он не считает нужным.
Так что «Генезис феодализма…» — возможно, уникальный образчик плодотворного сочетания социально-экономической истории и культурологи, на который в любом случае стоит обратить внимание. Этот опыт мало кто повторял (если повторял вообще), а, возможно, он бы дал нашей науке очень много…
…Такие вот три вещи. Эти замечательные работы нельзя пропустить – любой, кто увлекается Средними веками, обязан прочесть хотя бы «Генезис феодализма…». Это шанс увидеть Средневековье не в феодальных воинах или церковных интригах, но во всём многообразии форм его жизни.
Гуревич А.Я. Избранные труды. Древние германцы. ВикингиСПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2007. — 352 с. 
Арон Гуревич (1924-2006) – пожалуй, один из самых известных российских историков в мире. Это не преувеличение. Большинство его работ переведено не меньше чем на десяток языков, и давным-давно вошли в золотой фонд. Его монографии и статьи до сих пор вызывают споры во всём мире. Большинство работ по истории культуры Средневековья не обходят стороной творчество этого историка, и его фамилию можно часто встретить в книгах и статьях историков самых разных направлений, по всему миру. Ему посвящали книги (Scholze-Irrlitz L. Moderne Konturen historisher Anthropologie. Eine vergleichende Studie zu den Arbeiten von Jacques Le Goff und Aaron J. Gurjewitsch. Frankfurt a. M., 1994) и сборники (Mazour-Matusevich, Y. & A.S. Korros (eds.). Saluting Aron Gurevich. Essays in History, Literature and Other Related Subjects. Boston 2010. ISBN 978 90 04 18650 7). Гуревич – действительный член Академии гуманитарных исследований (1995). Иностранный член Американской академии медиевистов (Medievel Academy of America), Renaissance Academy of America, Société Jean Bodin (Бельгия), Королевского Норвежского общества ученых, Королевского общества историков Великобритании, Королевской Академии наук Нидерландов. Доктор философии honoris causa университета Лунда (Швеция).
