Культурологический «портрет» первобытного человека. Портрет первобытного человека
Культурологический «портрет» первобытного человека — МегаЛекции
Итак, мы обрисовали основные черты первобытной синкретической культуры. Каков же главный продукт ее — первобытный человек? Попробуем набросать его портрет, заранее понимая, что это будет схема, причем очень грубая.
Человек этот в его классическом варианте близок к природе, более того, он далек от мысли, что он и природа — это нечто различное, и тем самым нечто противостоящее друг другу. Он не только не оборвал еще пуповину, соединяющую его с природой, но даже не замечает ее.
Человек этот настолько коллективист, насколько может быть коллективистом индивид, не осознавший себя самоценной личностью, т. е. на все 100 процентов, без остатка. Он не знает слова «я» — ему знакомо только «мы». Оборотная сторона такого коллективизма — отсутствие чувства личной ответственности и самокритичности. Человек этот неукоснительно верен традициям и заветам своих предков, что опять-таки имеет и свою оборотную сторону — отсутствие личной инициативы, недоверие и вражда ко всему новому. Он очень много знает: по объему информации, которой он располагает, вряд ли он уступит среднему современному человеку. Он знает повадки многих животных, свойства многих растений и материалов, тайны своего племени. Древний человек много умеет — добывать огонь, расставлять хитрые ловушки, обрабатывать камень и изготовлять орудия, поражающие и поныне филигранной четкостью своей формы.
Он необычайно наблюдателен. Арсеньевский Дерсу, например, по форме следов на снегу мог определить, какой национальности, возраста, роста и пола был встретившийся здесь человек, кто кому подавал руку и т. д.
Первобытный человек всего боится и над всем властен — не только злым, но и добрым духам он может пригрозить, если они недостаточно хорошо выполняют свои обязанности. Анархизм этот, однако, преходящ: еще в рамках первобытной культуры наступает отрезвление, человек приходит к столь же крайнему, как и раньше, мнению, что слишком многое, если не все, в этом мире находится в ведении высших сил, не зависящих от него, и единственный способ воздействовать на них — унижение, мольбы и просьбы. Но религиозное чувство первобытного человека далеко от того пиетета, от той одухотворенности, которые характерны для средневековья. Первобытный человек предельно практичен в своих отношениях с придуманными им богами: do ut des — даю, чтобы ты дал — главный принцип этих отношений. «Отсюда — приношения и жертвы, пропорциональные желанию и просьбе»[139]. Если же божество реагирует неадекватно, то верный его поклонник иногда, как и раньше, не удерживается от выражения чувства досады и даже гнева. Пережитки такого рода отношений неоднократно фиксировались в религиозном сознании и практике уже в новое время, особенно среди крестьян[140].
В отличие от современного человека, тот, изначальный, редко задается вопросами, еще реже сомневается, почти никогда не удивляется. На грани юношеской и взрослой жизни он узнает от старейшин все, что считается нужным знать; о возможности узнать что-то еще он даже не задумывается.
По физическим своим качествам он вынослив, ловок, терпелив почти до бесчувствия. Материальные потребности его минимальные, главная из них — пища, требования к жилищу невысокие, одежда по праздникам только «как у других», «как положено», для труда — как требуется по его условиям.
Вот, по описанию И. Вениаминова, опись «богатства», которым в идеале хотел бы владеть каждый алеут: юрта, байдарка в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и для семейства»[141]. Многие же, замечает И. Вениаминов, «довольны и тем, что имеют парку, байдарку и камлейку»[142]. Самая большая материальная ценность — здоровье, «самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, делаются нездоровыми. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность»[143].
Главная духовная потребность этих людей — общение друг с другом, но не задушевные беседы tete-a-tete, а совместные игры, песни, пляски.
В других людях они ценят прежде всего умение трудиться. В древних языках понятия «хороший человек» и «хороший работник» выражаются одними и теми же словами. Соответственно и вещи ценятся по количеству и качеству затраченного труда, т. е. человеческой мерой. Так, ительмены затрачивали на изготовление лодки три года, и потому большие лодки они почитали так, как если бы те были сделаны из драгоценного камня. Эстетическая оценка, как правило, совпадала с моральной: что в нравственном отношении оценивалось как добро, то в эстетическом оказывалось прекрасным. Так, лицо опытного охотника было обезображено шрамами, это признавалось прекрасным, способность женщины к деторождению — благо, и, следовательно, большой живот и отвислая грудь — тоже прекрасны.
Первобытная мораль не требовала от взрослых мужчин, чтобы они делились последним куском с детьми и женщинами. Более того, эта мораль строго запрещала женщинам и мальчикам до определенного возраста некоторые виды пищи — самые дефицитные. Сила этих запретов была так велика, что нередко мальчики, съевшие в припадке голода не полагавшуюся им пищу, умирали от одного сознания, что они сделали то, за что расплата одна — смерть. Забота о здоровье мужчин простиралась так далеко, что во многих племенах после рождения ребенка в постель укладывали отца, и роженица за ним ухаживала. Этот обычай — кувада — имел, правда, и другой смысл. Вероятно, через него прокладывала себе путь идея индивидуального отцовства, связанная с иными формами социально-экономических и семейных отношений, нежели коллективное отцовство[144].
Становление парной семьи внесло нечто новое в половую мораль — возникло моральное требование к мужчине заботиться о матери своих детей, о самих детях. Но, как справедливо замечает К. Н. Тахтарев, это была скорее забота хозяина стада о самке и ее приплоде, нежели забота мужчины о женщине[145].
Первобытное сознание и здесь еще очень невысоко поднялось от узко утилитарных задач, связанных в первую очередь с пропитанием.
Каковы же те инструменты, которыми пользовалась первобытная культура, создавая человека, соответствующего требованиям первобытного общества? Из материала, изложенного выше, следует, что важнейшим из них был образ, создаваемый с помощью различных средств: движения человеческого тела, голос, графическое изображение и т. п. Что касается такого инструмента, как общекультурные понятия, то для решения вопроса о том, применялись ли они, следует вновь обратиться к проблеме мифа.
Дело в том, что основные блоки содержания мифов всех стран и народов оказались существенно сходными. Это наблюдение легло в основание учения К. Г. Юнга об архетипах как неких инвариантах мифологического сознания. Следует, видимо, не только отдать должное терминологической находчивости К. Г. Юнга, но и признать за ним введение в научный оборот нового весьма емкого понятия. Констатируя это обстоятельство, нельзя не отметить, однако, что сам Юнг не использовал весь объем содержания введенного им понятия «архетип», сведя его, как можно понять, к мифологически-образному оформлению биологически-инстинктивной компоненты человеческой психики. Между тем наличие легко узнаваемых архетипов в мифах разных стран и народов объясняется не только биологической природой человека, но и общностью условий жизни первобытных обществ, чертами сходства в их взаимоотношениях с природой.
С учетом этой оговорки юнговский «архетип» следует, видимо, признать весьма успешно работающей культурологической категорией. Однако вряд ли можно считать, что архетипы — это и есть общекультурные понятия первобытного общества. Дело в том, что синкретизм свойствен не только содержанию мифа, но и его форме, представляющей собой первобытное единство эмоционально-образного и рационально-логического. Поэтому в архетипах можно и нужно видеть инструмент культуры, с помощью которого весьма успешно «обрабатывалось» сознание первобытного человека, но одновременно следует отличать его от того инструмента, которым являются общекультурные понятия — появление их возможно в результате довольно высокого уровня рационально-логического способа отражения и освоения действительности человеком.
Можно высказать предположение, что первым действительно общекультурным понятием в истории человеческой культуры было «табу» — нельзя. Табуированию подвергались не только половые отношения между близкими родственниками, но и, как отмечалось выше, проявления ревности со стороны индивидов мужского пола, поскольку в них общество усматривало угрозу своему единству. В числе других важных моментов табуирования следует отметить регламентацию употребления пищевых продуктов: поскольку объем продовольствия в охотничьих племенах всегда был весьма ограниченным, а главным его добытчиком являлся взрослый мужчина, то для подростков до определенного возраста мясная пища запрещалась.
Таким образом, первое в истории человечества общекультурное понятие имело сугубо запретительный характер. В этом, вероятно, была определенная логика общественного и культурного развития — жизненно важно было в первую очередь пресечь те действия человека, которые несли в себе смертельную угрозу существованию социума.
Подводя итоги, следует отметить, что с точки зрения типологии ценностей, первобытную культуру можно характеризовать как целостность синкретического типа. Ее отличительные черты — недифференцированность или слабая дифференцированность отдельных элементов, неразвитость противоречий.
megalektsii.ru
Культурологический «портрет» первобытного человека — КиберПедия
Итак, мы обрисовали основные черты первобытной синкретической культуры. Каков же главный продукт ее — первобытный человек? Попробуем набросать его портрет, заранее понимая, что это будет схема, причем очень грубая.
Человек этот в его классическом варианте близок к природе, более того, он далек от мысли, что он и природа — это нечто различное, и тем самым нечто противостоящее друг другу. Он не только не оборвал еще пуповину, соединяющую его с природой, но даже не замечает ее.
Человек этот настолько коллективист, насколько может быть коллективистом индивид, не осознавший себя самоценной личностью, т. е. на все 100 процентов, без остатка. Он не знает слова «я» — ему знакомо только «мы». Оборотная сторона такого коллективизма — отсутствие чувства личной ответственности и самокритичности. Человек этот неукоснительно верен традициям и заветам своих предков, что опять-таки имеет и свою оборотную сторону — отсутствие личной инициативы, недоверие и вражда ко всему новому. Он очень много знает: по объему информации, которой он располагает, вряд ли он уступит среднему современному человеку. Он знает повадки многих животных, свойства многих растений и материалов, тайны своего племени. Древний человек много умеет — добывать огонь, расставлять хитрые ловушки, обрабатывать камень и изготовлять орудия, поражающие и поныне филигранной четкостью своей формы.
Он необычайно наблюдателен. Арсеньевский Дерсу, например, по форме следов на снегу мог определить, какой национальности, возраста, роста и пола был встретившийся здесь человек, кто кому подавал руку и т. д.
Первобытный человек всего боится и над всем властен — не только злым, но и добрым духам он может пригрозить, если они недостаточно хорошо выполняют свои обязанности. Анархизм этот, однако, преходящ: еще в рамках первобытной культуры наступает отрезвление, человек приходит к столь же крайнему, как и раньше, мнению, что слишком многое, если не все, в этом мире находится в ведении высших сил, не зависящих от него, и единственный способ воздействовать на них — унижение, мольбы и просьбы. Но религиозное чувство первобытного человека далеко от того пиетета, от той одухотворенности, которые характерны для средневековья. Первобытный человек предельно практичен в своих отношениях с придуманными им богами: do ut des — даю, чтобы ты дал — главный принцип этих отношений. «Отсюда — приношения и жертвы, пропорциональные желанию и просьбе»[139]. Если же божество реагирует неадекватно, то верный его поклонник иногда, как и раньше, не удерживается от выражения чувства досады и даже гнева. Пережитки такого рода отношений неоднократно фиксировались в религиозном сознании и практике уже в новое время, особенно среди крестьян[140].
В отличие от современного человека, тот, изначальный, редко задается вопросами, еще реже сомневается, почти никогда не удивляется. На грани юношеской и взрослой жизни он узнает от старейшин все, что считается нужным знать; о возможности узнать что-то еще он даже не задумывается.
По физическим своим качествам он вынослив, ловок, терпелив почти до бесчувствия. Материальные потребности его минимальные, главная из них — пища, требования к жилищу невысокие, одежда по праздникам только «как у других», «как положено», для труда — как требуется по его условиям.
Вот, по описанию И. Вениаминова, опись «богатства», которым в идеале хотел бы владеть каждый алеут: юрта, байдарка в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и для семейства»[141]. Многие же, замечает И. Вениаминов, «довольны и тем, что имеют парку, байдарку и камлейку»[142]. Самая большая материальная ценность — здоровье, «самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, делаются нездоровыми. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность»[143].
Главная духовная потребность этих людей — общение друг с другом, но не задушевные беседы tete-a-tete, а совместные игры, песни, пляски.
В других людях они ценят прежде всего умение трудиться. В древних языках понятия «хороший человек» и «хороший работник» выражаются одними и теми же словами. Соответственно и вещи ценятся по количеству и качеству затраченного труда, т. е. человеческой мерой. Так, ительмены затрачивали на изготовление лодки три года, и потому большие лодки они почитали так, как если бы те были сделаны из драгоценного камня. Эстетическая оценка, как правило, совпадала с моральной: что в нравственном отношении оценивалось как добро, то в эстетическом оказывалось прекрасным. Так, лицо опытного охотника было обезображено шрамами, это признавалось прекрасным, способность женщины к деторождению — благо, и, следовательно, большой живот и отвислая грудь — тоже прекрасны.
Первобытная мораль не требовала от взрослых мужчин, чтобы они делились последним куском с детьми и женщинами. Более того, эта мораль строго запрещала женщинам и мальчикам до определенного возраста некоторые виды пищи — самые дефицитные. Сила этих запретов была так велика, что нередко мальчики, съевшие в припадке голода не полагавшуюся им пищу, умирали от одного сознания, что они сделали то, за что расплата одна — смерть. Забота о здоровье мужчин простиралась так далеко, что во многих племенах после рождения ребенка в постель укладывали отца, и роженица за ним ухаживала. Этот обычай — кувада — имел, правда, и другой смысл. Вероятно, через него прокладывала себе путь идея индивидуального отцовства, связанная с иными формами социально-экономических и семейных отношений, нежели коллективное отцовство[144].
Становление парной семьи внесло нечто новое в половую мораль — возникло моральное требование к мужчине заботиться о матери своих детей, о самих детях. Но, как справедливо замечает К. Н. Тахтарев, это была скорее забота хозяина стада о самке и ее приплоде, нежели забота мужчины о женщине[145].
Первобытное сознание и здесь еще очень невысоко поднялось от узко утилитарных задач, связанных в первую очередь с пропитанием.
Каковы же те инструменты, которыми пользовалась первобытная культура, создавая человека, соответствующего требованиям первобытного общества? Из материала, изложенного выше, следует, что важнейшим из них был образ, создаваемый с помощью различных средств: движения человеческого тела, голос, графическое изображение и т. п. Что касается такого инструмента, как общекультурные понятия, то для решения вопроса о том, применялись ли они, следует вновь обратиться к проблеме мифа.
Дело в том, что основные блоки содержания мифов всех стран и народов оказались существенно сходными. Это наблюдение легло в основание учения К. Г. Юнга об архетипах как неких инвариантах мифологического сознания. Следует, видимо, не только отдать должное терминологической находчивости К. Г. Юнга, но и признать за ним введение в научный оборот нового весьма емкого понятия. Констатируя это обстоятельство, нельзя не отметить, однако, что сам Юнг не использовал весь объем содержания введенного им понятия «архетип», сведя его, как можно понять, к мифологически-образному оформлению биологически-инстинктивной компоненты человеческой психики. Между тем наличие легко узнаваемых архетипов в мифах разных стран и народов объясняется не только биологической природой человека, но и общностью условий жизни первобытных обществ, чертами сходства в их взаимоотношениях с природой.
С учетом этой оговорки юнговский «архетип» следует, видимо, признать весьма успешно работающей культурологической категорией. Однако вряд ли можно считать, что архетипы — это и есть общекультурные понятия первобытного общества. Дело в том, что синкретизм свойствен не только содержанию мифа, но и его форме, представляющей собой первобытное единство эмоционально-образного и рационально-логического. Поэтому в архетипах можно и нужно видеть инструмент культуры, с помощью которого весьма успешно «обрабатывалось» сознание первобытного человека, но одновременно следует отличать его от того инструмента, которым являются общекультурные понятия — появление их возможно в результате довольно высокого уровня рационально-логического способа отражения и освоения действительности человеком.
Можно высказать предположение, что первым действительно общекультурным понятием в истории человеческой культуры было «табу» — нельзя. Табуированию подвергались не только половые отношения между близкими родственниками, но и, как отмечалось выше, проявления ревности со стороны индивидов мужского пола, поскольку в них общество усматривало угрозу своему единству. В числе других важных моментов табуирования следует отметить регламентацию употребления пищевых продуктов: поскольку объем продовольствия в охотничьих племенах всегда был весьма ограниченным, а главным его добытчиком являлся взрослый мужчина, то для подростков до определенного возраста мясная пища запрещалась.
Таким образом, первое в истории человечества общекультурное понятие имело сугубо запретительный характер. В этом, вероятно, была определенная логика общественного и культурного развития — жизненно важно было в первую очередь пресечь те действия человека, которые несли в себе смертельную угрозу существованию социума.
Подводя итоги, следует отметить, что с точки зрения типологии ценностей, первобытную культуру можно характеризовать как целостность синкретического типа. Ее отличительные черты — недифференцированность или слабая дифференцированность отдельных элементов, неразвитость противоречий.
cyberpedia.su
Культурологический «портрет» первобытного человека | Бесплатные курсовые, рефераты и дипломные работы
Итак, мы обрисовали основные черты первобытной синкретической культуры. Каков же главный продукт ее — первобытный человек? Попробуем набросать его портрет, заранее понимая, что это будет схема, причем очень грубая.
Человек этот в его классическом варианте близок к природе, более того, он далек от мысли, что он и природа — это нечто различное, и тем самым нечто противостоящее друг другу. Он не только не оборвал еще пуповину, соединяющую его с природой, но даже не замечает ее.
Человек этот настолько коллективист, насколько может быть коллективистом индивид, не осознавший себя самоценной личностью, т. е. на все 100 процентов, без остатка. Он не знает слова «я» — ему знакомо только «мы». Оборотная сторона такого коллективизма … — отсутствие чувства личной ответственности и самокритичности. Человек этот неукоснительно верен традициям и заветам своих предков, что опять-таки имеет и свою оборотную сторону — отсутствие личной инициативы, недоверие и вражда ко всему новому. Он очень много знает: по объему информации, которой он располагает, вряд ли он уступит среднему современному человеку. Он знает повадки многих животных, свойства многих растений и материалов, тайны своего племени. Древний человек много умеет — добывать огонь, расставлять хитрые ловушки, обрабатывать камень и изготовлять орудия, поражающие и поныне филигранной четкостью своей формы.
Он необычайно наблюдателен. Арсеньевский Дерсу, например, по форме следов на снегу мог определить, какой национальности, возраста, роста и пола был встретившийся здесь человек, кто кому подавал руку и т. д.
Первобытный человек всего боится и над всем властен — не только злым, но и добрым духам он может пригрозить, если они недостаточно хорошо выполняют свои обязанности. Анархизм этот, однако, преходящ: еще в рамках первобытной культуры наступает отрезвление, человек приходит к столь же крайнему, как и раньше, мнению, что слишком многое, если не все, в этом мире находится в ведении высших сил, не зависящих от него, и единственный способ воздействовать на них — унижение, мольбы и просьбы. Но религиозное чувство первобытного человека далеко от того пиетета, от той одухотворенности, которые характерны для средневековья. Первобытный человек предельно практичен в своих отношениях с придуманными им богами: do ut des — даю, чтобы ты дал — главный принцип этих отношений. «Отсюда — приношения и жертвы, пропорциональные желанию и просьбе»[139]. Если же божество реагирует неадекватно, то верный его поклонник иногда, как и раньше, не удерживается от выражения чувства досады и даже гнева. Пережитки такого рода отношений неоднократно фиксировались в религиозном сознании и практике уже в новое время, особенно среди крестьян[140].
В отличие от современного человека, тот, изначальный, редко задается вопросами, еще реже сомневается, почти никогда не удивляется. На грани юношеской и взрослой жизни он узнает от старейшин все, что считается нужным знать; о возможности узнать что-то еще он даже не задумывается.
По физическим своим качествам он вынослив, ловок, терпелив почти до бесчувствия. Материальные потребности его минимальные, главная из них — пища, требования к жилищу невысокие, одежда по праздникам только «как у других», «как положено», для труда — как требуется по его условиям.
Вот, по описанию И. Вениаминова, опись «богатства», которым в идеале хотел бы владеть каждый алеут: юрта, байдарка в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и для семейства»[141]. Многие же, замечает И. Вениаминов, «довольны и тем, что имеют парку, байдарку и камлейку»[142]. Самая большая материальная ценность — здоровье, «самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, делаются нездоровыми. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность»[143].
Главная духовная потребность этих людей — общение друг с другом, но не задушевные беседы tete-a-tete, а совместные игры, песни, пляски.
В других людях они ценят прежде всего умение трудиться. В древних языках понятия «хороший человек» и «хороший работник» выражаются одними и теми же словами. Соответственно и вещи ценятся по количеству и качеству затраченного труда, т. е. человеческой мерой. Так, ительмены затрачивали на изготовление лодки три года, и потому большие лодки они почитали так, как если бы те были сделаны из драгоценного камня. Эстетическая оценка, как правило, совпадала с моральной: что в нравственном отношении оценивалось как добро, то в эстетическом оказывалось прекрасным. Так, лицо опытного охотника было обезображено шрамами, это признавалось прекрасным, способность женщины к деторождению — благо, и, следовательно, большой живот и отвислая грудь — тоже прекрасны.
Первобытная мораль не требовала от взрослых мужчин, чтобы они делились последним куском с детьми и женщинами. Более того, эта мораль строго запрещала женщинам и мальчикам до определенного возраста некоторые виды пищи — самые дефицитные. Сила этих запретов была так велика, что нередко мальчики, съевшие в припадке голода не полагавшуюся им пищу, умирали от одного сознания, что они сделали то, за что расплата одна — смерть. Забота о здоровье мужчин простиралась так далеко, что во многих племенах после рождения ребенка в постель укладывали отца, и роженица за ним ухаживала. Этот обычай — кувада — имел, правда, и другой смысл. Вероятно, через него прокладывала себе путь идея индивидуального отцовства, связанная с иными формами социально-экономических и семейных отношений, нежели коллективное отцовство[144].
загрузка…
Становление парной семьи внесло нечто новое в половую мораль — возникло моральное требование к мужчине заботиться о матери своих детей, о самих детях. Но, как справедливо замечает К. Н. Тахтарев, это была скорее забота хозяина стада о самке и ее приплоде, нежели забота мужчины о женщине[145].
Первобытное сознание и здесь еще очень невысоко поднялось от узко утилитарных задач, связанных в первую очередь с пропитанием.
Каковы же те инструменты, которыми пользовалась первобытная культура, создавая человека, соответствующего требованиям первобытного общества? Из материала, изложенного выше, следует, что важнейшим из них был образ, создаваемый с помощью различных средств: движения человеческого тела, голос, графическое изображение и т. п. Что касается такого инструмента, как общекультурные понятия, то для решения вопроса о том, применялись ли они, следует вновь обратиться к проблеме мифа.
Дело в том, что основные блоки содержания мифов всех стран и народов оказались существенно сходными. Это наблюдение легло в основание учения К. Г. Юнга об архетипах как неких инвариантах мифологического сознания. Следует, видимо, не только отдать должное терминологической находчивости К. Г. Юнга, но и признать за ним введение в научный оборот нового весьма емкого понятия. Констатируя это обстоятельство, нельзя не отметить, однако, что сам Юнг не использовал весь объем содержания введенного им понятия «архетип», сведя его, как можно понять, к мифологически-образному оформлению биологически-инстинктивной компоненты человеческой психики. Между тем наличие легко узнаваемых архетипов в мифах разных стран и народов объясняется не только биологической природой человека, но и общностью условий жизни первобытных обществ, чертами сходства в их взаимоотношениях с природой.
С учетом этой оговорки юнговский «архетип» следует, видимо, признать весьма успешно работающей культурологической категорией. Однако вряд ли можно считать, что архетипы — это и есть общекультурные понятия первобытного общества. Дело в том, что синкретизм свойствен не только содержанию мифа, но и его форме, представляющей собой первобытное единство эмоционально-образного и рационально-логического. Поэтому в архетипах можно и нужно видеть инструмент культуры, с помощью которого весьма успешно «обрабатывалось» сознание первобытного человека, но одновременно следует отличать его от того инструмента, которым являются общекультурные понятия — появление их возможно в результате довольно высокого уровня рационально-логического способа отражения и освоения действительности человеком.
Можно высказать предположение, что первым действительно общекультурным понятием в истории человеческой культуры было «табу» — нельзя. Табуированию подвергались не только половые отношения между близкими родственниками, но и, как отмечалось выше, проявления ревности со стороны индивидов мужского пола, поскольку в них общество усматривало угрозу своему единству. В числе других важных моментов табуирования следует отметить регламентацию употребления пищевых продуктов: поскольку объем продовольствия в охотничьих племенах всегда был весьма ограниченным, а главным его добытчиком являлся взрослый мужчина, то для подростков до определенного возраста мясная пища запрещалась.
Таким образом, первое в истории человечества общекультурное понятие имело сугубо запретительный характер. В этом, вероятно, была определенная логика общественного и культурного развития — жизненно важно было в первую очередь пресечь те действия человека, которые несли в себе смертельную угрозу существованию социума.
Подводя итоги, следует отметить, что с точки зрения типологии ценностей, первобытную культуру можно характеризовать как целостность синкретического типа. Ее отличительные черты — недифференцированность или слабая дифференцированность отдельных элементов, неразвитость противоречий.
refac.ru
1.2.4. Религия
Первым социокультурным феноменом, который потребовал для своего функционирования профессионализации деятельности, была религия.
Она возникла в процессе развития мифологического сознания как его производная, более поздняя и качественно более высокая ступень. Если миф — отражение неразвитости и неосознанности общественных и культурных противоречий, то религия, напротив, появляется тогда, когда эти противоречия уже имеют место и начинают осознаваться. Один из первых признаков религиозного сознания — отсутствие мифологического синкретизма субъекта и объекта. Осознавая противоречие между субъектом и объектом, в частности, между человеком и окружающей его природой, религия решает его в пользу внешних, не зависимых от человека сил, которые таким образом и становятся субъектом (божеством), а человек мыслится в качестве объекта их воздействия.
Отсутствие первобытного мировоззренческого анархизма и понимание отношений между субъектом и объектом является признаком даже самых примитивных религий. Более развитые религии возвышаются до осознания других противоречий человеческого бытия.
1.3. Культурологический «портрет» первобытного человека
Итак, мы обрисовали основные черты первобытной синкретической культуры. Каков же главный продукт ее — первобытный человек? Попробуем набросать его портрет, заранее понимая, что это будет схема, причем очень грубая.
Человек этот в его классическом варианте близок к природе, более того, он далек от мысли, что он и природа — это нечто различное, и тем самым нечто противостоящее друг другу. Он не только не оборвал еще пуповину, соединяющую его с природой, но даже не замечает ее.
Человек этот настолько коллективист, насколько может быть коллективистом индивид, не осознавший себя самоценной личностью, т. е. на все 100 процентов, без остатка. Он не знает слова «я» — ему знакомо только «мы». Оборотная сторона такого коллективизма — отсутствие чувства личной ответственности и самокритичности. Человек этот неукоснительно верен традициям и заветам своих предков, что опять-таки имеет и свою оборотную сторону — отсутствие личной инициативы, недоверие и вражда ко всему новому. Он очень много знает: по объему информации, которой он располагает, вряд ли он уступит среднему современному человеку. Он знает повадки многих животных, свойства многих растений и материалов, тайны своего племени. Древний человек много умеет — добывать огонь, расставлять хитрые ловушки, обрабатывать камень и изготовлять орудия, поражающие и поныне филигранной четкостью своей формы.
Он необычайно наблюдателен. Арсеньевский Дерсу, например, по форме следов на снегу мог определить, какой национальности, возраста, роста и пола был встретившийся здесь человек, кто кому подавал руку и т. д.
Первобытный человек всего боится и над всем властен — не только злым, но и добрым духам он может пригрозить, если они недостаточно хорошо выполняют свои обязанности. Анархизм этот, однако, преходящ: еще в рамках первобытной культуры наступает отрезвление, человек приходит к столь же крайнему, как и раньше, мнению, что слишком многое, если не все, в этом мире находится в ведении высших сил, не зависящих от него, и единственный способ воздействовать на них — унижение, мольбы и просьбы. Но религиозное чувство первобытного человека далеко от того пиетета, от той одухотворенности, которые характерны для средневековья. Первобытный человек предельно практичен в своих отношениях с придуманными им богами: do ut des — даю, чтобы ты дал — главный принцип этих отношений. «Отсюда — приношения и жертвы, пропорциональные желанию и просьбе»1. Если же божество реагирует неадекватно, то верный его поклонник иногда, как и раньше, не удерживается от выражения чувства досады и даже гнева. Пережитки такого рода отношений неоднократно фиксировались в религиозном сознании и практике уже в новое время, особенно среди крестьян2.
В отличие от современного человека, тот, изначальный, редко задается вопросами, еще реже сомневается, почти никогда не удивляется. На грани юношеской и взрослой жизни он узнает от старейшин все, что считается нужным знать; о возможности узнать что-то еще он даже не задумывается.
По физическим своим качествам он вынослив, ловок, терпелив почти до бесчувствия. Материальные потребности его минимальные, главная из них — пища, требования к жилищу невысокие, одежда по праздникам только «как у других», «как положено», для труда — как требуется по его условиям.
Вот, по описанию И. Вениаминова, опись «богатства», которым в идеале хотел бы владеть каждый алеут: юрта, байдарка в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и для семейства»3. Многие же, замечает И. Вениаминов, «довольны и тем, что имеют парку, байдарку и камлейку»4. Самая большая материальная ценность — здоровье, «самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, делаются нездоровыми. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность»1.
Главная духовная потребность этих людей — общение друг с другом, но не задушевные беседы tete-a-tete, а совместные игры, песни, пляски.
В других людях они ценят прежде всего умение трудиться. В древних языках понятия «хороший человек» и «хороший работник» выражаются одними и теми же словами. Соответственно и вещи ценятся по количеству и качеству затраченного труда, т. е. человеческой мерой. Так, ительмены затрачивали на изготовление лодки три года, и потому большие лодки они почитали так, как если бы те были сделаны из драгоценного камня. Эстетическая оценка, как правило, совпадала с моральной: что в нравственном отношении оценивалось как добро, то в эстетическом оказывалось прекрасным. Так, лицо опытного охотника было обезображено шрамами, это признавалось прекрасным, способность женщины к деторождению — благо, и, следовательно, большой живот и отвислая грудь — тоже прекрасны.
Первобытная мораль не требовала от взрослых мужчин, чтобы они делились последним куском с детьми и женщинами. Более того, эта мораль строго запрещала женщинам и мальчикам до определенного возраста некоторые виды пищи — самые дефицитные. Сила этих запретов была так велика, что нередко мальчики, съевшие в припадке голода не полагавшуюся им пищу, умирали от одного сознания, что они сделали то, за что расплата одна — смерть. Забота о здоровье мужчин простиралась так далеко, что во многих племенах после рождения ребенка в постель укладывали отца, и роженица за ним ухаживала. Этот обычай — кувада — имел, правда, и другой смысл. Вероятно, через него прокладывала себе путь идея индивидуального отцовства, связанная с иными формами социально-экономических и семейных отношений, нежели коллективное отцовство1.
Становление парной семьи внесло нечто новое в половую мораль — возникло моральное требование к мужчине заботиться о матери своих детей, о самих детях. Но, как справедливо замечает К. Н. Тахтарев, это была скорее забота хозяина стада о самке и ее приплоде, нежели забота мужчины о женщине2.
Первобытное сознание и здесь еще очень невысоко поднялось от узко утилитарных задач, связанных в первую очередь с пропитанием.
Каковы же те инструменты, которыми пользовалась первобытная культура, создавая человека, соответствующего требованиям первобытного общества? Из материала, изложенного выше, следует, что важнейшим из них был образ, создаваемый с помощью различных средств: движения человеческого тела, голос, графическое изображение и т. п. Что касается такого инструмента, как общекультурные понятия, то для решения вопроса о том, применялись ли они, следует вновь обратиться к проблеме мифа.
Дело в том, что основные блоки содержания мифов всех стран и народов оказались существенно сходными. Это наблюдение легло в основание учения К. Г. Юнга об архетипах как неких инвариантах мифологического сознания. Следует, видимо, не только отдать должное терминологической находчивости К. Г. Юнга, но и признать за ним введение в научный оборот нового весьма емкого понятия. Констатируя это обстоятельство, нельзя не отметить, однако, что сам Юнг не использовал весь объем содержания введенного им понятия «архетип», сведя его, как можно понять, к мифологически-образному оформлению биологически-инстинктивной компоненты человеческой психики. Между тем наличие легко узнаваемых архетипов в мифах разных стран и народов объясняется не только биологической природой человека, но и общностью условий жизни первобытных обществ, чертами сходства в их взаимоотношениях с природой.
С учетом этой оговорки юнговский «архетип» следует, видимо, признать весьма успешно работающей культурологической категорией. Однако вряд ли можно считать, что архетипы — это и есть общекультурные понятия первобытного общества. Дело в том, что синкретизм свойствен не только содержанию мифа, но и его форме, представляющей собой первобытное единство эмоционально-образного и рационально-логического. Поэтому в архетипах можно и нужно видеть инструмент культуры, с помощью которого весьма успешно «обрабатывалось» сознание первобытного человека, но одновременно следует отличать его от того инструмента, которым являются общекультурные понятия — появление их возможно в результате довольно высокого уровня рационально-логического способа отражения и освоения действительности человеком.
Можно высказать предположение, что первым действительно общекультурным понятием в истории человеческой культуры было «табу» — нельзя. Табуированию подвергались не только половые отношения между близкими родственниками, но и, как отмечалось выше, проявления ревности со стороны индивидов мужского пола, поскольку в них общество усматривало угрозу своему единству. В числе других важных моментов табуирования следует отметить регламентацию употребления пищевых продуктов: поскольку объем продовольствия в охотничьих племенах всегда был весьма ограниченным, а главным его добытчиком являлся взрослый мужчина, то для подростков до определенного возраста мясная пища запрещалась.
Таким образом, первое в истории человечества общекультурное понятие имело сугубо запретительный характер. В этом, вероятно, была определенная логика общественного и культурного развития — жизненно важно было в первую очередь пресечь те действия человека, которые несли в себе смертельную угрозу существованию социума.
Подводя итоги, следует отметить, что с точки зрения типологии ценностей, первобытную культуру можно характеризовать как целостность синкретического типа. Ее отличительные черты — недифференцированность или слабая дифференцированность отдельных элементов, неразвитость противоречий.
