История первобытного общества першиц. История первобытного общества (Алексеев, Першиц) (стр. 15 из 78)
История современного города Афины.
Древние Афины
История современных Афин

ГлавнаяПервобытноеИстория первобытного общества першиц

История первобытного общества (Алексеев, Першиц) (стр. 17 из 78). История первобытного общества першиц


История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Сколько в этом преувеличенном внимании подлинных интересов, отражающих реальную действительность, и что в нем есть дань моде или времени? Сразу же необходимо отметить, что вне зависимости от оценок Моргана специалистами разных идеологических лагерей вклад его в науку громаден, и это практически безоговорочно признается во всем мире. Достаточно абстрактную схему Бахофена он перевел на язык реальных фактов, увязав ее с материальными силами жизни общества. У него не было четкого представления о производительных силах общества, он писал об изобретениях и открытиях, но подразумевал под ними хозяйственную деятельность первобытных человеческих коллек­тивов и ее динамику во времени, а также влияние этой деятельности на все другие функциональные отправления общества. Поэтому Мор­ган был материалистически мыслящим ученым, мыслил материалисти­чески сознательно, а не стихийно, и лишь распространенной в советской историографии дурной традицией можно объяснить, что на него налепили ярлык стихийного материалиста. Естественно, не мате­риализм Моргана предопределил его крупное место в истории изучения первобытного общества — в его эпоху было уже немало материалисти­чески мыслящих ученых, но его конкретная работа, во многом по-но­вому заставившая взглянуть на общественную организацию первобытного общества. Хотя не только его современники, но и его предшественники писали о кланах* и племенах, все они рассматривали жизненные проявления этих кланов и племен сквозь призму семьи и именно семью трактовали как основной механизм в системе обще­ственных отношений и в производстве. Морган собрал очень значи­тельный материал о конкретных обществах, использовав не только существовавшую литературу, но и письма работавших в этих обществах корреспондентов и миссионеров, и с помощью этого материала убе­дительно показал, что в центре общественных отношений у первобыт­ных народов стоит не семья, а коллектив, который он считал родом. Род—группа кровных родственников, осознающих свое родство и происхождение от общего предка. Род всегда экзогамен, т. е. предста­вители рода берут жен в другом роде. Было отчетливо продемонстри­ровано, что во многих случаях имеет место не перекрестное взаимобрачие родов, а система брачных отношений между родами, т. е. система родов. Сам род, считал Морган, изначально матрилинеен, т. е. счет родства происходит по материнской линии вплоть до родоначаль­ника.

Исследование родовой организации первобытного общества не исчерпали вклада Моргана в историю первобытности. Он первым обратил внимание на характер собственности и выявил ее обществен­ную коллективную принадлежность, чем она отличалась от частной собственности в классовых обществах. Именно развитие отношений собственности привело, по его мнению, к перестройке материнского рода в отцовский: при изменении счета родства и переходе к патрилокальному браку родовое имущество начинает передаваться от отца к детям. Таким образом, и здесь Морган остался в рамках материалистического понимания истории, сугубо материальными причинами в отличие от своих предшественников объясняя динамику социальных институтов. Большое место в его трудах «Древнее общество» и «Сис­темы родства и свойства человеческой семьи» уделено еще одной важной характеристике первобытных институтов —системе семейно-брачных отношений. Морган охарактеризовал несколько восстанов­ленных им на основе этнологических данных брачных систем, в чем состоит еще один его вклад в науку о первобытном обществе, но построенная им схема динамики этих систем оказалась, ошибочной и не получила в дальнейшем подтверждения.

Разбор творчества выдающегося представителя этнологической науки, построившего в результате анализа и группировки практически только этнологических данных целостную картину истории первобыт­ного общества, симпатичен в том отношении, что он показал нам высокий уровень, достигнутый этнологической наукой на протяжении XIXв., и исключительные возможности этнологии в реконструкции прошлого. Но одно негативное обстоятельство в этнологических ре­конструкциях очевидно, и оно не может быть до сих пор преодолено средствами только самой этнологии —речь идет об отсутствии в этнологических данных точно фиксируемой хронологической глубины, той хронологической ретроспективы, с помощью которой любая про­цедура реконструкции могла бы быть ограничена определенными хронологическими рамками. Здесь мы опять должны перейти к разви­тию археологии, так как после упомянутых выше классификаций археологических материалов все усилия археологов были направлены на изучение древности человека, восстановление основных этапов изменений его хозяйственной жизни и материальной культуры, соот­несение этих этапов с этнологически реконструируемыми этапами в усложнении социальных отношений. Значительное место в середине 19 в. заняла дискуссия именно о древности человека и его орудий труда, имевшая не только принципиальный научный, но и большой идеологический смысл, так как она способствовала отказу от церков­ной догмы о сотворении человека примерно шесть тысяч лет тому назад и укрепляла материалистический подход к историческому процессу.

Трем исследователям удалось сделать открытия каменных орудий и древних людей вместе с костями вымерших животных: Джорджу Мак-Инери на юге Англии и французам П. Шмерлингу и Жану Буше де Перту в Бельгии и Франции. При раскопках в Бельгии близ Льежа Шмерлинг обнаружил костные остатки самого человека. Все это сначала осталось незамеченным, но затем благодаря энергии Буше де Перта стало предметом страстных научных дебатов, на первых порах выражавших последовательно негативное отношение к самим откры­тиям. Однако геологическая непотревоженность слоев, в которых были обнаружены каменные орудия, подтвержденная многими авторитетными геологами того времени, сыграла решающую роль в постепенном утверждении позитивной точки зрения и признании древнего геоло­гического возраста и каменных орудий, и костей человека. Книга Буше де Перта с описанием его находок вышла в 1860 г. Почти одновременно с коренным переломом во взглядах на происхождение человека (о чем речь идет дальше) и заложила основы научного археологического подхода к изучению древнейших следов человеческой деятельности. Некоторые историографы считают даже, что Буше де Перту принад­лежит первая формулировка целостного понимания предмета истории первобытного общества, естественно, умозрительная. Он писал, что изготовление орудий невозможно без общения, а последнее невозмож­но без языка, язык провоцирует организацию социальных связей, которые приводят к семье и возникновению общества. Уже в этой общей формулировке одного из пионеров археологических исследова­ний видна глубокая вера в неразрывность археологического и этноло­гического знания, что в общем, за исключением отдельных отклонений, и нашло полное отражение в истории этих наук. Резуль­таты Буше де Перта, как уже говорилось, были поддержаны многими авторитетными геологами его времени, но их официальная канониза­ция, если можно так выразиться, произошла в книге известного английского геолога Чарлза Лайелла «Геологические доказательства древности человека с замечаниями о происхождении видов на основе вариаций», вышедшей в 1863 г. Лайелл был действительно выдающимся геологом своего времени, собравшим массу фактов, создавшим теорию геологических изменений на основе актуальных поныне действующих причин. В своей книге он проанализировал и обобщил всю тогда накопленную информацию о древнем человеке, включая и его костные остатки, доказал их совмещенность с древними геологическими слоями и вымершей фауной.

В рамках истории первобытности наиболее значимыми и эффек­тивными всегда были исследования в области каменного века. Здесь в первую очередь нужно сказать о выделении двух этапов в технике обработки камня, связанных с двумя хронологическими этапами в истории ранней технологии,— палеолита и неолита. Оно было произ­ведено английским археологом Джоном Леббоком в 60-е годы 19 в. и сразу же получило широкое распространение ввиду своей очевидной продуктивности и легкой фиксации технологического своеобразия более ранних палеолитических и более поздних неолитических орудий труда. Еще более детальную схему хронологической динамики камен­ного века разработал в последней четверти 19 в. француз Габриель де Мортилье, предложивший для отдельных периодов в истории ка­менной индустрии наименования по наиболее известным местонахож­дениям, сохранившиеся до настоящего времени: шелль, ашель, мустье, солютре, мадлен —для палеолита; азиль и тарденуаз —для мезолита

как промежуточного звена между палеолитом и неолитом. Первые три периода обозначались как нижний палеолит, четвертый и пятый — как верхний палеолит. На рубеже 19—20 столетий другой французский археолог Анри Брейль предложил выделить еще один начальный период для верхнего палеолита — ориньяк. В таком виде периодизация перешла в 20 в. и широко использовалась в археологии до 30-х годов. Однако ее почти одинаковая форма у Мортилье и Брейля скрывала разное содержание. У Мортилье она носила традиционно эволюцио­нистский характер, и отдельные периоды вырастали один из другого; Брейль ввел принцип миграции, и в его схеме отдельные периоды ставились в зависимость от появления новых групп людей. Вопрос о месте формирования этих групп людей и их культуры, казалось бы, естественный при таком взгляде на вещи, либо совсем не ставился, либо ставился лишь в самой общей форме: технологические традиции, характерные для каждого периода, приносились в Европу откуда-то извне.

mirznanii.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Другое ограничение, которое несут в себе сами этнологические материалы, связано с отсутствием у них хронологической ретроспек­тивы. Этнологическое описание по природе своей синхронно, т. е. оно связано с одним определенным хронологическим уровнем, каким является современность. Этнологический материал собирается давно (в следующем параграфе будут описаны кратко основные вехи в его накоплении). Уже наука 18 и тем более 19 . дала нам примеры хороших и полных этнологических описаний разных народов, но все равно в них много пробелов, так как они составлены по большей части не специалистами-этнологами, а путешественниками. Только в конце 19— начале 20 толетия появились строго научные и завидные по полноте и тщательности труды о культуре многих отсталых народов, но и они уязвимы с точки зрения современной этнологической мето­дики. Что касается сообщений греческих и римских авторов о своих соседях, то они могут использоваться лишь как иллюстрация к суще­ствованию того или иного обычая в древности, сами сведения в целом и отрывочны, и неточны. При переводе синхронного среза в диахронный принципиально невозможно получить однозначное решение, и поэтому многие попытки реконструировать, например, динамику си­стем родства, для которой нет археологических аналогов, вызывают до сих пор много споров В то же время при реконструкции динамического ряда тех явлений культуры, которые фиксируются археологически, этнологические данные последовательно переходят в археологические, и ретроспективная реконструкция приобретает объективный характер. В этом, кстати сказать, и лежит разгадка тесного взаимодействия этнологии и археологии на протяжении их исторического развития — обе науки не могут жить и развиваться одна без другой, взаимно не дополняя и не обогащая друг друга.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что в распоряжении этнологии при изучении отсталых обществ всегда находились лишь современные отсталые общества, которые невозможно впрямую аналогизировать с первобытными коллективами. Введенный в отечественную науку А.И. Першицем новый принцип подразделения всех отсталых обществ на АПО и СПО как раз и обобщает это коренное различие, указывая нам в то же время на еще одно ограничение возможностей реконст­рукции первобытнообщинных отношений. Правда, многие синполитейные общества на протяжении тысячелетий развивались без каких-либо контактов с европейской или иной культурой — австра­лийцы, папуасы, тасманийцы, бушмены, огнеземельцы, но и их нельзя считать носителями классической первобытности, так как за ними лежит длительный путь развития с эпохи верхнего палеолита, а это означает наличие процессов, которые, конечно, деформировали изна­чальные общественные структуры. В дополнение к этому нужно ска­зать, что на каком бы уровне отсталости ни находились отсталые народы современности, ни один из них не может представлять культуру, которой обладали первобытные предшественники человека современ­ного вида: вещный мир их культуры реконструируется археологически, духовный остается до сих пор на уровне более или менее правдопо­добных философских разработок. Этнологический материал, конечно, привлекается в этих разработках, но его разрешающая способность сама стоит под вопросом, он играет скорее вспомогательную, иллюст­ративную роль.

Как и в случае с археологией, осознание ограниченности этноло­гических данных во многих отношениях ни в коей мере не должно приводить к негативному выводу о малом их значении как источника сведений об истории первобытного общества. Совершенно неправиль­но полагать, как делают некоторые специалисты, что история перво­бытного общества целиком есть сфера этнологии, но не менее неоправданно и отрицать ее реконструктивные возможности. Прежде всего этнология дает нам богатый материал для суждения о функцио­нальном назначении отдельных предметов мира вещной материальной культуры — без нее назначение многих из них оставалось бы малопо­нятным. Но еще больше ее роль в реконструкции общественных отношений и духовной культуры первобытности — без огромного запаса этнологических наблюдений и разработок невозможно было бы судить о таких явлениях жизни первобытного общества, как формы брака и семьи, системы родства, формы общины, коллективные формы хозяйственной деятельности, экономические отношения, религиозно-магические ритуалы, народное творчество. На каркас хронологически организованных археологических фактов этнология накладывает плоть первобытной культуры, давая возможность с помощью своих резуль­татов ощутить ее живое дыхание.

Историческая антропология. Традиционное, хотя и не во всех странах принятое деление антропологии на три раздела — морфоло­гию, т. е. учение об общих закономерностях изменчивости человече­ского организма, антропогенез, или изучение происхождения человека, и расоведение, т. е. науку о человеческих расах,—носит структурный характер, иными словами, дифференцирует антропологическую науку по предмету исследования. Наряду с этим возможны и параллельные классификации, т. е. подразделение науки по предмету назначения, например, как это принято многими отечественными специалистами, выделение этнической антропологии, которая занимается изучением антропологических особенностей народов и реконструкцией этногенетических процессов. По предмету назначения исследования выделяется и историческая антропология, целью которой является извлечение исторической информации из всех форм антропологического иссле­дования и истолкование этой информации для нужд истории. Именно это направление антропологических штудий наиболее тесно связано с историей первобытного общества и дает для нее максимальное осно­вание.

Антропология есть наука о биологических особенностях человека и его предков, палеоантропология —та часть антропологии, которая изучает скелеты ископаемых людей самых разных эпох и, используя результаты изучения биологии современного человека, производит восстановление их биологических характеристик, именно на палеоан­тропологию историческая антропология опирается в наибольшей мере, когда она становится историческим источником для изучения перво­бытного общества. Но палеоантропологический материал, как и всякий другой, в том числе и рассмотренный нами археологический и этно­логический, создает свои сложности для интерпретации, не понимая которых, нельзя использовать его в полной степени. Палеоантрополо­гия, как и антропология современного населения, работает с группо­выми характеристиками, т. е. описывает не отдельных людей, а группы, связанные биологическим родством и получившие наименование по­пуляций*. Человеческие расы, например, представляют собою группы популяций, каждая из которых очерчивается локально кругом брачных связей, от проницаемости которых зависит гомогенность — однород­ность или, напротив, гетерогенность—разнородность популяций. Морфологические и физиологические особенности отдельных людей отличаются исключительным разнообразием, которое нивелируется на групповом уровне и сводится к локально-типологическим комплексам, имеющим генетическое значение и дающим возможность перекиды­вать мост от современного населения к древнему, и наоборот.

Палеоантропологический материал получается, как уже упомина­лось, в процессе археологических раскопок могильников. В настоящее время разработаны методы обработки трупосожжений — небольших остающихся при сожжении трупа костных фрагментов, но извлекаемая ри этом информация очень мала. К счастью исследователей, обычаи трупосожжения были распространены не очень широко, чаще археолог и палеоантрополог имеют дело с трупоположением. Правда, и в этом случае сохранность костей скелета может быть плохой, но сейчас хорошо налажена реставрационная работа, т. е. получение целой формы костей и черепов по их фрагментам. Важность скелета в организме как его механического каркаса и физиологически очень действенного компонента обеспечивает его биологическую информативность. При достаточном числе полученных при раскопках того или иного могиль­ника скелетов биологическая характеристика ископаемой группы в некоторых отношениях оказывается полноценнее, чем изученная ан­тропологом группа живых людей. Но, к сожалению, эта группа не соотносима с популяцией, и в этом состоит основной недостаток любого палеоантропологического исследования, а из него проистекает главная трудность любой историко-антропологической реконструк­ции. Недостаток этот объясняется тем, что практически любой могиль­ник использовался длительное время и в нем похоронены люди нескольких поколений. Предпринятые попытки как-то отделить по­гребения людей одного поколения от остальных, найти критерий для этого в топографии могильников не увенчались заметным успехом. Поэтому любая палеоантропологическая популяция продолжена во времени, она, как правило, охватывает людей, относящихся к гораздо большему числу поколений, чем современная, поэтому же она много­численнее современной. А вот насколько многочисленнее — это не­возможно установить точно в каждом конкретном случае. Наконец, дополнительную сложность в использовании палеоантропологическо­го материала в историко-антропологических реконструкциях, значи­мых для истории первобытного общества, образует факт сравнительно позднего возникновения достаточно многочисленных могильников — они возникают с неолитической эпохи. Мезолитические могильники чаще всего состоят из нескольких погребений, а погребения палеоли­тического времени всегда единичны.

mirznanii.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Другое дело, что разработка Энгельсом первобытно-исторической проблематики не была совсем бесплодной. Ему удалось внести опре­деленный вклад в две группы вопросов. Одна из них — факторы очеловечивания в процессе антропогенеза, другая —периодизация истории первобытного общества.

В его «Диалектике природы» имеется подготовительная глава «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», представляющая собой нечастый пример небольшой по объему теоретической разработ­ки, сохраняющей актуальность более чем через столетие. После своей публикации она во многом предопределила характер интерпретации в первобытной археологии и палеоантропологии и получила развитие в ряде фундаментальных исследований. Преимущественно они написа­ны отечественными специалистами и учеными бывшей ГДР, но в последние десятилетия фактор, положенный Энгельсом в основу раз­вития в антропогенезе,— фактор труда в западноевропейской и осо­бенно американской литературе все более осознается как ведущий с самых первых шагов формирования древнейших людей. Принципи­ально новым в концепции Энгельса было то обстоятельство, что в противовес фигурировавшим ранее естественно-историческим факто­рам происхождения человека, эвристическая сила которых была явно недостаточна, так как многие крупные ученые и мыслители прошлого века интуитивно понимали своеобразие процессов антропогенеза и становления общества и их отличие от процессов в органическом мире, был открыт и аргументирован в своем действии социально-историче­ский фактор и этим продемонстрирован с самого начала социальный характер человеческой истории, а следовательно, и ее начала—пер­вобытной истории. Интегрирующее влияние социально-исторического фактора, составляющего краеугольный камень человеческой деятель­ности вообще, предопределило все стороны развития как биологиче­ских особенностей древнейших и древних людей, так и их социальных отношений.

Разработка периодизации, предложенной в книге Энгельса «Про­исхождение семьи, частной собственности и государства», изданной в 1884 г., неоднократно служила предметом рассмотрения и вызывала серьезные дискуссии. С одной стороны, было опубликовано немало сугубо апологетических работ, в которых эта периодизация объявлялась принципиально новым вкладом в науку, и с нее начался якобы подлинно научный период в первобытной историографии. С другой стороны, нельзя не видеть, что Энгельс, в сущности говоря, повторил периодизацию, предложенную еще Ферпоссоном и обогащенную кон­кретными историческими и этнологическими материалами Морганом, т. е. принял их деление первобытной истории на эпохи дикости, варварства и цивилизации. Энгельс полнее и глубже, чем Морган, охарактеризовал социально-экономические и хозяйственные аспекты динамики первобытных коллективов, но принципиальная схема осталась без изменений. Принял он и введенную Морганом стадию военной демократии на рубеже эпох варварства и цивилизации, подразумевав­шую политическое господство племенных вождей, хотя и высказал по поводу этой идеи несколько критических замечаний. Морган предло­жил эту стадию как всеобщую, экстраполируя на мировой историче­ский процесс в основном свои собственные наблюдения над североамериканскими индейцами, Энгельс признавал ее более огра­ниченное значение. Так или иначе периодизация Энгельса углубляла и фундировала схему Ферпоссона — Моргана, но она продолжала, а не принципиально изменяла ее.

Заметим попутно, что в 19 в. идеи Маркса и Энгельса нашли наибольшее отражение в русской науке о первобытности, выдвинув двух выдающихся ее представителей, объединенных до некоторой степени общностью подхода к трактовке динамики первобытного общества. Он заключался в выдвижении на первый план сугубо мате­риальных и производственных факторов этой динамики. Первый из них — Николай Иванович Зибер, автор замечательной для своего времени книги «Очерки первобытной экономической культуры», вы­шедшей в 1883 г. В ней сделана, пожалуй, первая в истории изучения первобытности попытка реконструкции производственных отношений в первобытном обществе. Отношения эти рассмотрены в динамике, на основе обобщения широкого по географии и хронологии этнологиче­ского материала продемонстрирован коллективный характер производ­ственных отношений и хозяйственной деятельности в целом. Зибер писал о стадном характере отношений у древнейших людей, развитие общины подразделял на два этапа—родовой общины и территори­альной, этим он во многом предвосхитил последующие попытки периодизации истории первобытного общества. Другим пропаганди­стом марксизма в области истории первобытного общества был Мак­сим Максимович Ковалевский, который, правда, принадлежит не только русской науке— он долго жил в Европе, и многие его работы были впервые изданы за рубежом. Если Зибер практически всю жизнь разрабатывал комплекс вопросов, нашедших отражение в его основном труде, то Ковалевский был исключительно плодовитым и разносто­ронним автором — ему принадлежат фундаментальные исследования родовых и семейных отношений на Кавказе, общинного землевладе­ния, общественных институтов средневековой Европы, отношений собственности и многих других социально-экономических и обще­ственно-политических явлений. В сфере первобытности его больше всего интересовала историческая смена общинных норм, в частности, он показал универсальное распространение семейной общины.

В целом первобытно-историческое наследие Маркса и Энгельса не следует ни недооценивать, ни переоценивать. Оба они, по уже извест­ным нам причинам, следили за достижениями в изучении древнейшего общества, оба стояли на уровне основных достижений в его исследо­вании, оба оставили в нем след. Не их вина, что закономерные для их времени обобщения и после того, как они оказались ошибочными, были надолго канонизированы в бывших СССР и других социалисти­ческих странах и тем самым принесли немалый вред развитию науки.

Развитие первобытной археологии и палеоантропологии в 20 в. Нетрудно заметить, что на протяжении предшествующего столетия было исключительно много сделано в области реконструкции соци­альных норм первобытного общества с помощью разнообразного сопоставления и анализа этнологических данных. Сравнительно-типо­логический метод продемонстрировал при этом все свои сильные стороны, но и показал свою органическую слабость — отсутствие хронологической ретроспективы. Эта слабость могла бы быть откор­ректирована-с помощью сравнительно-исторического метода, но как раз для его применения и не было накоплено достаточно фактических оснований: таким основанием являются результаты археологических исследований, а они, как мы убедились, были более чем скромны на протяжении 19 в. От успехов археологии зависят и палеоантрополо-гические открытия, также немногочисленные и фрагментарные в то время. Кроме того, прогресс изучения, скажем, каменного века тесно связан с уточнением палеогеографической обстановки, в которой жили древнейшие люди, а это, в свою очередь, требует развития четвертичной геологии, палеонтологии и палеоботаники четвертичного периода, палеоклиматологии, одним словом, интенсификации исследователь­ской работы по всему комплексу естественнонаучных дисциплин, на основе которых производится палеогеографическая реконструкция. По сути дела, переход от 19 столетия к 20 и состоял в полном осознании этого факта и вытекающем из него стремлении расширить базу фактов, опираясь на которые, можно было бы садить о первобытном прошлом не умозрительно, а конкретно-исторически.

После того как стало очевидным, что первобытные люди широко использовали пещеры как места обитания, начался интенсивный поиск пещерных стоянок палеолитических людей в Европе, и особенно во Франции, где они действительно были обнаружены в большом коли­честве и где в них были найдены не только погребения, но и огромный по разнообразию и количеству каменный материал, предметы из кости, образцы искусства. Все это значительно расширяло исследовательский кругозор и позволяло с помощью археологических материалов подойти к рассмотрению таких конкретных вопросов, о которых археологи и историки первобытного общества в прошлом веке не могли и мечтать. Симптоматичен в этом отношении труд испанского археолога Гуго Обермайера «Доисторический человек», вышедший в 1907 г. и переве­денный затем на основные европейские языки, в том числе и на русский. Обермайер обобщил и критически проанализировал все находившиеся в распоряжении науки данные по археологии и палеоан­тропологии палеолитического и мезолитического времени, и из его книги видно, как уже много накопилось этих данных в итоге раскопок, проводившихся во многих европейских странах, как разнообразны формы культуры, оставленные древними людьми, и какого высокого технологического и культурного уровня достигло развитие человечества уже к концу палеолитической эпохи. Возможно, книга Обермайера и была переведена на разные языки не только потому, что она была полной сводкой информации для своего времени, но и демонстриро­вала внушительные успехи доисторической археологии. Вместе с Обер-майером кроме ряда более мелких фигур работал упомянутый выше Брейль, посвятивший основные свои усилия изучению наскальной живописи и мелкой костяной пластики эпохи палеолита и значительно расширивший наши знания в этой области.

mirznanii.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Первоначальная частная собственность накапливалась в виде не­которых пищевых продуктов и ремесленных изделий, производствен­ного инвентаря и оружия, а у народов, знавших скотоводство, — прежде всего скота. К сравнительно ранним видам частной собственности принадлежали и рабы, речь о которых будет дальше. Но посколь­ку уже существовали обменные эквиваленты, естественно, что те, кто имел излишки, стремились накапливать их не только в натуральной форме реальных потребительных стоимостей, но и в превращенной форме сокровищ, общепринятых в данной местности эквивалентов, предметных денег.

О зарождении и накоплении частной собственности свидетельст­вуют многочисленные данные археологии. Так, вещи, находимые в додинастических погребениях Древнего Египта (амратская культура), уже помечены знаками собственности, несомненно, не общинными, а семейными или индивидуальными, так как в разных погребениях они различны. По-видимому, подобными же знаками собственности (хотя в то же время и магическими оберегами) были так называемые пуговицевидные и чечевицеобразные печати, известные в энеолитических культурах Передней Азии и Греции, в частности, в месопотамских культурах халафа и убайд. Соответствующие функции более поздних — цилиндрических — месопотамских и протоэламских печатей рассмат­риваются как бесспорные.

Очень многочисленны археологические находки, свидетельствую­щие о все возраставшем накоплении богатств. К энеолиту, бронзовому и раннему железному веку Азии и Европы относятся многочисленные клады металлических слитков, орудий, оружия и украшений, игравших роль сокровищ и, по-видимому, денег. В этом отношении интересен найденный у с. Бородино близ Белгорода-Днестровского клад богатого, вероятно, церемониального оружия какого-то воина, содержавший серебряное копье, серебряный кинжал, позолоченную серебряную булаву, нефритовые топоры — все это явно не местного происхожде­ния.

Эти же находки говорят об очень неравномерном распределении богатств между членами общества. Так, погребения иньской и в особенности чжоуской эпох в предклассовом Китае подразделяются на несколько категорий— от содержащих драгоценности до совсем не имеющих инвентаря. Характерно появление наряду с обычными слож­ных по устройству и богатых по сопровождающему инвентарю погре­бений представителей социальной верхушки. Таков, в частности, древнейший памятник этого типа на территории нашей страны — знаменитый Майкопский курган конца 3 тысячелетия до н. э. В нем под 11-метровой толщей земли, под балдахином, поддерживаемым шестью метровыми серебряными трубками, захоронен мужчина с множеством украшений из золота, лазурита, бирюзы и сердолика, чеканными золотыми и серебряными сосудами, медным оружием и орудиями. В двух соседних меньших и несравненно более бедных по сопровождающему инвентарю погребальных камерах кургана найдены остатки двух женщин, судя по золотым серьгам и бусам, рабынь-на­ложниц. Сходные с Майкопским так называемые княжеские, но, несомненно, предшествовавшие появлению государственных образо­ваний погребения бронзового и раннего железного века известны во многих областях бывшего СССР и в ряде зарубежных стран.

Со своей стороны, этнологические данные указывают на то, что накопление частных богатств происходило прежде всего в семьях представителей родоплеменной верхушки. Это и понятно: ведь именно бигмены были основными собственниками богатств, а наследственные вожди—хранителями и распорядителями тех ценностей, которые первоначально еще принадлежали роду или общине, а затем все чаще становились собственностью самих вождей. Так, у меланезийцев по­луострова Газель (о. Новая Британия) главари являлись хранителями всех общинных сокровищ—раковин, которые они должны были использовать для общественных нужд, но использовали и для своих целей, ссужая малоимущим. У северо-западных индейцев квакиютль вожди по наследству передавали считавшиеся неотчуждаемой собственностью рода сокровища — медные пластины. Отсюда и быстрый рост собственных сокровищ вождей квакиютль. Од­ному из них принадлежали 4 большие лодки, 4 раба, 40 шкур морской выдры и 120 лыковых накидок, другому — 4 большие лодки, 6 рабов, 60 меховых одеял и 200 лыковых накидок. Все же богатства не были полностью монополизиро­ваны родоплеменной верхушкой. Скапливались они также у наиболее трудолюбивых или наибо­лее удачливых из рядовых общинников.

Становление частной собственности проис­ходило в острых противоречиях между новыми и старыми порядками. Пробивавшимся к жизни частнособственническим началам приходилось преодолевать и еще многочисленные коллекти­вистические формы производства, и еще прочную психологию общин­но-родовой эгалитарности. Накопление отдельными семьями излиш­ков ненужной им продукции как в натуральной форме, так и в превращенной форме сокровищ было противно самому духу первобыт­нообщинных традиций, и от более имущих требовали, чтобы они так или иначе делились с менее имущими. Свою роль здесь играли также престижно-экономические традиции, получившие новый толчок в порядках эпохи классообразования.

Разбогатевший человек, в особенности если это был бигмен или вождь, чтобы не лишиться авторитета и влияния, должен был устраи­вать пышные пиры, щедро одаривать родичей, соседей и гостей, помогать нуждавшимся и т. п. Скупой богач не только лишался авторитета, но и мог лишиться имущества. Так, у некоторых оленевод­ческих народов Сибири в 17—18 вв. отдельная семья не должна была иметь стада более чем в сто голов, а все поголовье сверх этого, если оно не раздавалось добровольно, отбиралось родственниками и соседями. Бывало, что скупца убивали. Хрестоматийным примером этого служит случай из быта папуасов, когда общинники заставили ближайших родственников богача застрелить его из лука со словами: «Ты не должен быть единственным богатым человеком, мы все должны быть равны, ты всего лишь равен нам». Более того, в некоторых обществах даже выработалось неприязненное отношение к самой возможности возникновения излишков. Например, у бемба Централь­ной Африки удачливого земледельца или бортника объявляли злокоз­ненным колдуном. Такая психология делает понятным, почему в эпоху классообразования самое широкое распространение получили обычаи публичного уничтожения накопленного имущества. Во множестве обществ при погребении умершего, в особенности бигмена или вождя, его богатства демонстративно уничтожались. Бывало, что так же по­ступали при жизни: например, на некоторых островах Меланезии состоятельные лица систематически уничтожали запасы циновок, счи­тавшихся здесь одним из мерил богатства.

В сопротивлении коллективистических традиций тенденциям на­копления движимой собственности выявляется общая закономерность: от требования ненакопления или уничтожения к требованию раздачи. Именно так, в частности, обстояло дело со знаменитым потлачем северо-западных индейцев, давшим свое название всей совокупности потлачеидных институтов, и прежде всего торжественных пиров и раздач. На празднике потлача, пришедшем на смену уничтожению имущества в день смерти владельца и устраивавшемся по различным важным событиям жизни (получение имени, вступление в тайное общество, женитьба, похороны, поминки и пр.), его устроитель выст­авлял свои богатства и затем с гордостью раздавал гостям. Этим он обеспечивал себе и своим наследникам высокое общественное поло­жение, приобретал авторитет и право на занятие почетных обществен­ных должностей и, что также немаловажно, становился участником ответных потлачей, на которых возвращал обратно, по крайней мере, значительную часть розданных богатств. По мнению ряда исследователей, устроитель потлача со временем возвращал свои богатства сторицей. При всех обстоятельствах потлач, как и другие потлачевидные институты, не был лишь актом горделивого саморазорения. Даже и ограничивая прямое накопление частной собственности, он в диа­лектически противоречивой форме в конечном итоге способствовал развитию частнособственнических отношений.

Развитие частной собственности в эпоху классообразования отча­сти тормозилось и другими порядками, в частности обычным сохра­нением коллективной собственности на землю,— это основное условие и всеобщее средство труда. В то время как движимое имущество, в том числе и орудия производства, уже становились частной собственностью отдельных семей, обрабатываемые земли, пастбища, сенокосы, охотничьи и рыболовные угодья по большей части остава­лись собственностью того или иного производственного коллектива. Между тем, пока существовала коллективная собственность на землю, частная собственность на движимое имущество имела второстепенный, подчиненный характер. Индивидуализация труда и развитие частно­собственнических начал с неизбежностью должны были привести к появлению частной собственности и на землю. Но зарождалась она в еще более ожесточенной борьбе, чем частная собственность на движи­мое имущество, и поначалу становилась возможной только за преде­лами своей общины—на свободных землях. Отсюда широко распространенные на этой стадии развития обычаи преимущественных земельных прав первопоселенцев, выступавших как традиционные главы вновь возникавшей общины, привилегированные старожилы, ритуальные «хозяева земли» и т. п. На землях своей общины обраба­тываемые участки и особенно различные неземледельческие угодья очень долго продолжали оставаться неотчуждаемой собственностью коллектива, хотя отдельные семьи всячески стремились закрепить за собой право наследственного владения и даже полного, частнособст­веннического распоряжения своим наделом земли. Такое переходное состояние образует целый спектр, фиксируемый как этнологически, так и письменными источниками. Например, у ряда народов Африки или на большинстве островов Меланезии семья владела общинной землей лишь до тех пор, пока ее обрабатывала, но на о. Новая Каледония она сохраняла право и на необрабатываемый надел, а у древних германцев распоряжалась пашней как своей собственностью.

Особенно долго сохраняли форму коллективной собственности на землю кочевые и полукочевые скотоводы, хотя и у них очень часто распоряжение вождей пастбищами и водоемами, реализовавшееся через руководство перекочевками, граничило с фактической частной собственностью на то и другое. Но из-за кочевого образа жизни частнособственнические поземельные отношения у номадов никогда не складывались. Да и у земледельцев эти отношения, если и склады­вались в чистом виде, то, как правило, только уже в классовом обществе.

Замедленность становления частной собственности сказывалась и в том, что переход от коллективной собственности к частной редко совершался непосредственно. Многие исследователи выделяют проме­жуточную категорию обособленной собственности, т. е. собственности, уже обособленной от коллективной, но еще не создающей отношений эксплуатации и в этом смысле не частной. Промежуточной категорией, по-видимому, можно считать также групповую частную собственность, т. е. совместную частную собственность не одного, а нескольких лиц. Она не специфична для эпохи классообразования и существует даже в самых развитых классовых обществах, но в рассматриваемую эпоху получила особенно широкое распространение, очень часто предшест­вуя утверждению индивидуальной частной собственности. И обособ­ленная, и групповая частная" собственность характерны для экономической структуры свойственного данной эпохе типа семьи (речь о чем будет дальше).

Зарождение эксплуатации и общественных классов —классогенез. С появлением прибавочного продукта и частной собственности все более заметной становится общественная и имущественная дифферен­циация. В то время как у родоплеменной и общинной верхушки скапливались богатства, рядовые сородичи и общинники обладали лишь незначительными излишками, не обладали ими совсем или даже испытывали лишения. По разным причинам рядовые сородичи и общинники оказывались в неравных условиях: сказывались неодина­ковая численность и половозрастной состав семей, личные качества работников и всевозможные случайности. Это неравенство усугубля­лось тем, что престижно-экономическое отношения, в прошлом в основном межобщинные, стали все шире проникать внутрь общины. Тем самым сюда стал проникать и принцип эквивалентности дачи и отдачи, вытеснявший прежний принцип безвозмездной взаимопомо­щи. Теперь за материальную помощь, полученную сородичем или однообщинником, ему приходилось расплачиваться — сперва в том же, а затем и в большем размере.

Нередко встает вопрос, какой вид расслоения — общественное или имущественное — предшествовал другому. Единодушного ответа на него нет. Большинство ученых считает, что оба они складывались одновременно: различия в общественных статусах способствовали имущественной дифференциации, а последняя постепенно вела к неравенству статусов членов общества. В то же время этнологии известно немало обществ, в которых неравные статусы их членов еще не повлекли за собой сколько-нибудь заметного экономического не­равенства.

Возникновение прибавочного продукта и частной собственности не только усиливало общественную и имущественную дифференциа­цию, но и порождало отношения эксплуатации. Среди ранних видов эксплуатации различают эксплуатацию внутриобщинную (эндоэксплуатацию) — кабальничество и зачатки феодализма и эксплуатацию межобщинную (экзоэксплуатацию) — военный грабеж, контрибуции и данничество. Промежуточное между ними положение занимало рабство, или рабовладение,—наиболее заметный и поэтому лучше всего изученный вид эксплуатации.

В первобытной, в особенности раннепервобытной, общине, не располагавшей регулярным избытком продукции, рабство, как и другие формы эксплуатации, было невозможно. Поэтому захваченных в меж­племенных схватках боеспособных мужчин здесь обычно умерщвляли, а женщин и детей адоптировали, делая их полноправными членами племени-победителя. Иногда, особенно в тех случаях, когда нужно было возместить потерю убитых в бою, адоптировали и взрослых мужчин. Так, по одному из сообщений 17 в., у некоторых племен североамериканских индейцев военнопленных передавали тем семьям, которые потеряли близких родственников. «Если пленников принима­ли, наступал конец их бедам: их одевали наилучшим образом, они были совершенно свободны, хотя и не могли вернуться в свою страну, и пользовались всеми правами того, на чье место были приняты. Но чаще их отвергали, и они погибали в пытках».

Появление регулярного избытка продукции сразу же сделало воз­можным использование труда военнопленных. Теперь их стали намно­го чаще адоптировать на правах младших членов семьи, делая тем самым первый шаг к учреждению рабства. Существует мнение, что первоначально рабы становились собственностью всей общины и что таким образом древнейшее рабство было коллективным, или общин­ным. Но подобная форма нигде четко не зафиксирована ни историче­ски, ни этнологически, и, по-видимому, ее реконструкция должна быть оставлена. Это подтверждается и тем, что первых рабов трудно отли­чить от младших домочадцев. Они использовались преимущественно в домашнем хозяйстве, выполняя самые непрестижные работы. Так, у юкагиров они помогали женщинам, у нивхов заготовляли дрова, носили воду, готовили пищу, кормили собак. Рабы жили вместе с хозяевами, спали с ними под одной крышей, ели за одним столом. В других случаях они могли поселяться в отдельных жилищах и иметь собственное небольшое хозяйство, помогая по хозяйству- и своим владельцам. Обращение с ними было сравнительно мягким, и в большинстве случаев раб пользовался определенными личными и имущественными правами. Во многих обществах рабы поначалу на­следовали своим хозяевам, вступали в брак со свободными, участвовали в общественной и религиозной жизни. Обычаи запрещали продажу, убийство и даже жестокое обращение с рабом, который в случае недовольства хозяином был вправе уйти к другому владельцу. Особого присмотра за рабами не было, так как, находясь в сносных условиях, раб обычно не стремился к побегу. К тому же у многих племен ему было и некуда бежать: попавший в плен считался утратившим покро­вительство духов и не принимался сородичами обратно. В ряде обществ рабство вначале не было пожизненным, и раб, пробыв в этом состоянии несколько лет, становился полноправным соплеменником. Освобож­дение раба считалось актом великодушия и щедрости, достойным поступком. Став пожизненным, рабство не сразу стало наследствен­ным: в зависимости от степени развития рабовладения дети, внуки или правнуки раба получали свободу. Эта примитивная форма рабства, при которой рабы экономически еще не занимают особого места в произ­водстве, а юридически близки к младшим членам семьи, получила название домашнего, или патриархального, рабства. Термин «патриар­хальный» здесь применяется в смысле «простой», «примитивный», а не как свойственный именно мужевластию-патриархату.    продолжение

www.coolreferat.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Новые брачные обычаи поначалу не были тяжелыми и унизитель­ными для женщины: они лишь улаживали отношения между группами жениха и невесты. Но с течением времени они все заметнее принимали именно такой характер. Это в особенности относится к брачному выкупу, постепенно превращавшему невесту в предмет купли-продажи. Кроме того, практика покупного брака повлекла за собой оживление других патриархальных брачных обычаев, прежде всего женитьбы состоятельных стариков на молодых девушках, многоженства и леви­рата, к которому теперь часто стали прибегать только для того, чтобы не возвращать брачного выкупа. Такие порядки, как похищение невест, тоже не способствовали сохранению женщиной ее высокого статуса.

Переход к новой форме семьи совершался не прямо, а через своеобразные промежуточные формы. При смене матрилокальности или уксорилокальности патрилокальностью или вирилокальностью, как правило, некоторое время еще сохранялся материнский счет родства и порядок наследования. Это вело к широкому развитию и упрочению уже известного нам авункулата. В то время как женщина поселялась в группе мужа, ее дети, не принадлежа к роду отца, по достижении определенного возраста возвращались в род матери. Здесь их ближайшим родственником становился брат матери, дети которого в силу тех же причин уходили в другой род. Племянники жили у дяди, работали в его хозяйстве, приводили сюда жен, наследовали его имущество. Возникала семья, состоящая по вертикали не из родителей и детей, а из дядьев и племянников —авункулатная семья. Некоторые этнологи видят ее остатки в обычае воспитательства -обязательной отдачи детей на воспитание в чужие семьи, распространенной в предклассовых и раннеклассовых обществах в верхушечных слоях населения. Воспитательство известно у алеутов, монголов, тюрок, ряда народов Кавказа, славянских народов, кельтов, германцев. Связь его с авункулатом все же остается предположительной, скорее это один из механизмов установления искусственного родства.

Но мужчина стремился передать свое имущество не племянникам, а собственным детям. Это могло быть достигнуто только путем ставшей теперь особенно широкой замены материнского счета родства и по­рядка наследования отцовским. Как и переход к патрилокальности или вирилокальности, это был длительный процесс, породивший компро­миссные порядки. Таковы, например, очень частые теперь амбилинейность* или билинейность, при которых человек либо выбирал себе принадлежность к материнскому или отцовскому роду, либо считал себя принадлежащим к обоим родам и в соответствии с этим осуще­ствлял свои права наследования. Известное распространение получила перемежающаяся филиация*, при которой одни дети вели происхож­дение и наследовали по материнской линии, другие — по отцовской. У ряда племен (меланезийцы, гереро Южной Африки, туареги Сахары и др.) получил распространение обычай, по которому собственность, унаследованная от сородичей, продолжала передаваться по материн­ской линии, добытая же собственным трудом переходила от отца к детям. У других народов возник обычай наследования от брата к брату, так как родство между ними было одновременно и материнским, и отцовским. Тем не менее раздел наследства часто сопровождался спорами и столкновениями между детьми и племянниками или брать­ями умершего, и обычно отец еще при жизни старался разными способами закрепить побольше имущества за своими детьми. Старые обычаи упорно сопротивлялись новым, но были не в силах остановить параллельные процессы укрепления отдельных семей как целостных экономических ячеек общества и превращения материнского счета родства и порядка наследования в отцовский.

Естественно, что человеку того времени, в поведении и сознании которого еще огромное значение имела сила традиции, это превраще­ние давалось очень непросто. Чтобы оправдать новшества перед окру­жающими и в собственных глазах, а тем самым и облегчить торжество новых начал, он старался, как называл это Маркс, ломать традицию в рамках традиции. Отсюда присущий эпохе классообразования расцвет таких ставших известными уже раньше обычаев, как травестизм* и кувада*. Травестизм — отмеченная у ряда индейских и сибирских племен практика «перемены пола»: мужчина (реже женщина) отрекался от своего пола, надевал женское платье и выполнял женские обязан­ности вплоть до супружеских, но тем самым присваивал себе и женские права. Еще выразительнее кувада —демонстрация отцом его тесной связи с ребенком, отмеченная во множестве обществ Старого и Нового Света и в пережитках еще недавно существовавшая у басков, французов и англичан. В своих проявлениях кувада варьирует от прямой симуля­ции мужчиной акта деторождения до различных косвенных знаков причастности к этому акту, например, жалоб на слабость или соблю­дение диеты. Со времен Бахофена большинство ученых объясняет куваду как борьбу мужчины за признание его отцовских прав и установление отцовского счета родства.

Первой формой отдельной семьи как целостной экономической ячейки общества была большая семья, называемая также сложной семьей, семейной, болышесемейной или домашней (домовой) общи­ной. Еще одно ее название —патриархальная семья —применимо не ко всем формам большой семьи, потому что, как мы уже видели, могли существовать и авункулатные большие семьи. Однако авункулатные семьи существовали сравнительно недолго, и с развитием патриархата большая семья действительно стала патриархальной.

В такой семье различают два основных типа. Это вертикальная (или однолинейная) большая семья, состоящая из нескольких, обычно трех - четырех, поколений женатых и неженатых родственников по прямой линии, и горизонтальная (или многолинейная) большая семья, образованная несколькими женатыми и неженатыми родственниками по боковой линии. В реальной жизни многие большие семьи верти­кально-горизонтальны, так как состоят из женатых родственников как по прямой, так и по боковой линии, т. е., например, родителей и нескольких их сыновей с внуками и правнуками. Большая семья могла быть основана как на единоженстве, так и на многоженстве; в неко­торых классификациях полигинические большие семьи отнесены к особой категории составных. Там, где существовало домашнее рабство, большая семья включала и рабов. Известны случаи, когда такая семья достигала 200 и даже 300 человек, образуя население целого поселка.

Все члены семьи жили вместе, сообща владея землей, скотом и другими средствами производства, совместно вели хозяйство и потреб­ляли произведенное, питаясь и одеваясь из общих запасов. Семью возглавлял «старший*, ее женскую часть—«старшая», обычно его жена. Чаще всего они действительно были старшими по возрасту, но в случае их дряхлости или непригодности к руководству семья могла выбрать и кого-нибудь другого. «Старший» и «старшая» распределяли хозяйственные работы между членами семьи и ведали их ходом, распоряжались расходованием средств и запасов, наблюдали за поряд­ком и нравственностью, возглавляли отправление семейного культа. Главе семьи помогал старший сын, его жене — старшая невестка. Однако важнейшие дела семьи, как, например, отчуждение или при­обретение имущества, женитьба или выдача замуж, решались на общем совете, состоящем из всех взрослых мужчин и женщин. Таким образом, это была ячейка, хотя и обособившаяся внутри родовой или другой общины и качественно отличавшаяся от нее своим близкородственным составом, но внутри себя еще сохранявшая начала первобытного коллективизма и демократии. Это диктовалось экономическими усло­виями эпохи классообразования: начавшейся, но еще ограниченной в своих возможностях парцелляцией труда.

Подобного рода большие патриархальные семьи хорошо известны как по этнологическим, так и по историческим данным. Так, в Полинезии до недавнего времени существовали большие семьи из нескольких десятков человек, живших в одном или нескольких распо­ложенных рядом домах. Они владели своими земельными участками, лодками и т. п., вели общее хозяйство и сообща потребляли продукцию своего труда. Руководил семьей старший мужчина, который, однако, должен был считаться с мнением семейного совета. Известны большие семьи составного типа и у некоторых скотоводов, например, у афри­канских банту.

С течением времени коллективистические отношения в большой семье начинали подтачиваться частнособственническими тенденция­ми. Ее глава стремился стать единоличным распорядителем, практи­чески собственником семейного имущества, усилить свою власть, стать неограниченным домовладыкой. Это вызывало сопротивление других взрослых мужчин и их жен, старавшихся обособиться в самостоятель­ные семьи. В связи с эти учащались выделы и разделы — большие семьи делились на другие, пока еще также большие, но уже меньшие по размерам семьи. Однако и они оказывались непрочными, раздира­лись внутренними противоречиями, делились снова и снова. Большая семья постепенно уступала место исторически новой семейной форме — малой (простой, нуклеарной, элементарной и т. п.) семье, в наибольшей степени воплощающей в себе начала частной собственности. Проис­ходило это, как правило, уже на пороге классового общества, да и то далеко не всюду, а преимущественно там, где развитие товарного хозяйства создавало особенно благоприятные условия для утверждения частнособственнических отношений. Таким образом, эволюция семьи в эпоху классообразования в основном совпадала с развитием форм семейной собственности. На первом этапе образовывались архаичные большие семьи с их частной по отношению к внешнему миру, но коллективной по отношению к самой семье групповой собственностью. На втором этапе они трансформировались в поздние большие семьи с их тенденцией к возникновению сперва обособленной, а затем частной собственности отдельных внутрисемейных ячеек. На третьем этапе эти ячейки давали начало малым семьям, ставшим носителями сложив­шейся частной собственности.

В быту семьи установились патриархальные порядки выраженного неравенства мужчин и женщин, старших и младших. Девушка должна была беспрекословно повиноваться своим старшим родственникам, замужняя женщина — купившей ее семье: «старшему», «старшей», своему мужу и т. п. Развод стал практически односторонней привиле­гией мужчин, так как, если женщина хотела вернуться в родительский дом, ее родственники должны были вернуть брачный выкуп; к тому же и новое замужество оказывалось для такой женщины не всегда возможным. Обычай левирата обеспечивал порядок, по которому даже после смерти мужа вдова продолжала принадлежать его семье. Умень­шение имущественных и наследственных прав женщины привело к тому, что у многих народов ее собственность свелась к одному прида­ному. Ограничились и ее права на детей, в случае развода остававшихся с отцом или возвращавшихся к нему, когда они подрастали. Патриар­хальный порядок наследования, требуя бесспорности факта отцовства, вызвал к жизни новые правила брачной морали. Супружеская невер­ность жены наказывалась отсылкой домой, членовредительством, про­дажей в рабство, даже смертью; напротив, муж продолжал пользоваться остатками прежней половой свободы. Состоятельные люди брали рабынь-наложниц и более или менее широко практиковали обычное многоженство. Особенности брачных норм нравственности оказали свое влияние на добрачные нормы: от девушек, в отличие от мужчин, стали требовать строгого целомудрия, и нарушивших его до брака после первой брачной ночи с позором отсылали домой, где их не ждало ничего хорошего. Все это не могло не сказаться на бытовом положении женщин и специфике предписанного им патриархального этикета. В частности, женщинам полагалось есть после мужчин, оказывать де­монстративные знаки внимания мужу и его старшим родственникам и т. п.

Во многом сходным с этим оказалось положение младших мужчин, которые постепенно все больше попадали в зависимость от старших, и прежде всего от главы семьи. Они не были свободны в своем брачном выборе и не имели возможности по собственному желанию выделиться в самостоятельное домохозяйство. Обычаи многих племен предписы­вали сыновьям беспрекословное повиновение отцу под страхом лише­ния наследства, изгнания из дома и даже продажи в рабство или смерти. Их подчиненное положение также закреплялось патриархальным эти­кетом, запрещавшим младшим, например, лежать или сидеть, громко разговаривать или смеяться в присутствии старших, показываться им небрежно одетыми или заговаривать с ними первыми.5. ОБЩИННАЯ И РОДОПЛЕМеННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

Противоречивая природа эпохи классообразования разительно ска­залась на ее общинных и родоплеменных структурах. Внешне они во многом напоминали сходные с ними структуры прошлого, на деле же были формами их классового превращения в ходе становления частной собственности, общественных классов, политической власти и других связанных с ними явлений.

Эпохе классообразования были свойственны два вида общин: минимальные —семейные, или домашние, и максимальные —перво­бытные соседские. О первых из них уже говорилось как о больших семьях: они же в основном стали причиной превращения родовых общин в первобытные соседские общины.

В условиях развивавшейся парцелляции труда экономически креп­кие семейные общины стремились обособиться от других, менее состоятельных общинников и сородичей. Ведь общинно-родовые нор­мы требовали совместного пользования родовой собственностью, без­условной взаимопомощи, а в экстремальных ситуациях даже равнообеспечивающего распределения общественного продукта. Поэ­тому власть родовой общины, производственные отношения в которой все больше переставали соответствовать новым производительным силам, должна была быть сломлена. И в этой связи не случайны такие статьи древнейших «варварских» Правд, как статья «О желающем отказаться от родства». Но, с другой стороны, даже самые крепкие семейные общины редко имели возможность обособиться полностью — для таких работ, как подсека леса, ирригация, устройство степных колодцев, отгонный выпас скота и т. п., оставалась необходимой кооперация трудовых усилий. Компромисс достигался начавшейся заменой родовых связей соседскими. Эти связи, как и прежние, обеспечивали трудовой процесс, но, в противоположность прежним, не препятствовали накоплению частных богатств. Если с сородичем нужно было делиться безвозмездно, то соседу давали в долг и часто не без выгоды для себя.

Маркс считал, что соседская (сельская, земледельческая) община была первым социальным объединением людей, не связанных узами родства. Важнее другое: в то время как собственность на ряд средств производства — сельскохозяйственный двор с его орудиями у земле­дельцев, скот у скотоводов —уже сделалась частной, собственность на главное условие производства —землю, —еще оставалась коллектив­ной. О том, что такая община в ее ранней, первобытной форме возникла уже в эпоху классообразования, свидетельствует не только обширный этнологический, но и археологический материал. Так, на неолитиче­ском Кипре в пределах отдельных селений обнаружены границы как общесельских угодий, так и особых семейных участков, то же еще более четко — в поселениях бронзового века в Дании.

Первобытная соседская община была формой превращения родо­вой общины в соседскую. Соответственно в ней переплетались распа­давшиеся родовые и завязывавшиеся соседские связи. С одной стороны, сородичи, даже и утрачивая постепенно территориальное и экономическое единство, еще долго сохраняли различные черты об­щественной и идеологической общности. Эти черты сказывались как в отношениях между родственными семьями одной соседской общины, так и в отношениях между осколками родов, разбросанных в разных соседских общинах. С другой стороны, более прогрессивные для этой стадии развития соседские связи, где могли, вытесняли родственные, но лишь преодолевая силу традиции. В этих условиях переплетались родовая и соседская собственность на землю, родовая и соседская взаимопомощь и взаимозащита, влияние родовых и влияние общинных лидеров или мужских домов, родовые культы и культы общины. Как всегда, новые отношения рождались в противоречиях. Например, нередко к родственникам начинали относиться как к соседям или соседей во всех отношениях приравнивали к родственникам. Послед­нее породило распространенные обычаи общинной, или сельской (так называемой локальной), экзогамии, известной, в частности, кое-где на Кавказе, в Северной Албании, в Юго-Восточной Азии и т. п. Отноше­ния с соседями укрепляли также различными видами искусственного породнения — усыновлением, побратимством, покумлением, для чего с этого времени стали широко использовать самые различные случаи, в том числе обряды жизненного цикла.    продолжение

www.coolreferat.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

Очень широко сохранялась такая важная остаточная структура, как соседская община, по мнению ряда ученых, выросшая из ее позднепервобытной формы. Полностью подтвердилось понимание соседской общины как производственного и социально-бытового коллектива, сохраняющегося в структуре докапиталистических классовых обществ из-за незавершенности развития частной собственности на землю, потребности в трудовой кооперации и фискальных интересов господ­ствующих классов.

Подтвердилось также понимание соседской общины как структуры, остатки коллективизма в которой в ходе истории теряли свое значение. Так, на Древнем Востоке прослежено постепенное исчезновение зе­мельной собственности соседской общины, в античном мире — умень­шение земельного фонда внегородской, крестьянской общины, в средние века — превращения общины с переделами пахотной земли в непередельную общину, а затем в общину-марку со свободно отчуждаемыми земельными участками-аллодами и коллективной собственностью только на второстепенные угодья — альменду.

Если в прошлом соседская община была известна у земледельцев (откуда ее синонимы — поземельная, сельская, деревенская община), то теперь она обнаружена также в раннеклассовых обществах кочевых и полукочевых скотоводов как пастбищно-кочевая, или аульная, община. Тем самым установлен универсальный характер этой остаточ­ной структуры. Конечно, универсальность нельзя понимать упрощен­но: бывало, как, например, на Гавайях, что в условиях хуторской системы расселения соседские связи рвались уже на пороге классообразования. Но это было скорее исключение. Соседская община обна­ружена практически во всех докапиталистических классовых обществах Европы, Западной, Южной и Восточной Азии, Северной и Тропиче­ской Африки, Центральной и Южной Америки.

С соседской общиной нередко сосуществовала семейная община, сохранение которой объяснялось теми же причинами — незавершен­ностью развития частнособственнических отношений, потребностью в кооперации труда, заинтересованностью властей в круговой поруке налогоплательщиков. Были и другие, специфические причины консер­вации семейно-общинной организации. К ним относится недостаток обрабатываемых земель при экстенсивном земледелии, затрудняющий раздел семейных общин не только «изнутри», но и «извне», т. е. из-за отказа соседской общины предоставить новым семьям земельные участки. Распространенная причина — натуральный характер семей­ного хозяйства или его комплексное земледельческо-скотоводческое (особенно отгонно-скотоводческое) направление, требующее большо­го количества рабочих рук. Та же потребность в кооперации могла консервировать семейную общину и при ирригационном земледелии. Имела значение даже длительность проживания на одном месте, так как переселения часто совершались малыми семьями (которые, впро­чем, на новом месте могли снова разрастись в семейные общины).

Там, где эти причины не действовали, семейно-общинная органи­зация могла распасться: жесткой связи между ее сохранением и общим уровнем социально-экономического развития докапиталистических обществ не было. Поэтому сосуществование семейной и соседской общин не было повсеместным. Известны, хотя и нечастые, случаи бытования семейных общин вне соседских общин и соседских общин, состоящих преимущественно не из больших, а из малых семей. Вообще, семейная община менее универсальна, чем соседская. Она не харак­терна, например, для чисто кочевых скотоводов, у которых отсутствие находящихся в общей собственности обрабатываемых земель облегчало семейные разделы. Зато она очень характерна для горных областей с их малоземельем и комплексным хозяйством. Классические образцы семейной общины в классовом обществе обнаружены в Югославии (задруга) и на Кавказе.

Имелись также остатки тайных обществ, мужских и сверстнических (бъединений. Они обнаружены если не универсально, то очень широко: на Древнем Востоке от Передней Азии до Китая, в античном Средиземноморье, в раннесредневековой Европе, в Средней Азии и Дагеста­не, в Северной и Тропической Африке, а предположительно и в Мезоамерике. В одних случаях сохранялись остатки только либо тайных обществ, либо сверстнических объединений, в других — и те и другие одновременно. Функции их были самыми различными. Остатки тайных обществ (например, в древнем Китае или в раннесредневековой Европе) могли играть роль неформальных судов и органов охраны порядка, тем более действенную, что, сохраняя религиозно-мистиче­ский характер, они считались учреждениями до некоторой степени сакральными. Мужские объединения в целом (как спартанские фидитии) или их сверстнические, преимущественно юношеские, группи­ровки (как древнеиранские парны) выступали в качестве военных отрядов. Местами (как, например, в древнем Мали) такие группировки могли выполнять хозяйственные функции, совместно обрабатывая поля.

Как остаточные структуры первобытнообщинного строя, хотя и такой его противоречивой поры, какой являлась эпоха классообразо­вания, тайные и мужские объединения нередко становились органи­зационными центрами народных движений: Маздака в Иране, Муканны в Согдиане, карматов или батинитов от Северной Индии до Северной Африки. Почти повсюду они были также сообществами для совместного проведения досуга с устройством коллективных трапез (хрестоматийный пример —спартанские сисситии) и развлечений — пения, игры на музыкальных инструментах, —а также спортивных состязаний. Это и понятно, так как функция организации досуга как сравнительно второстепенная позднее других была вытеснена механиз­мами развития классового общества.

Остаточные нормы и представления. Как мы уже видели, в отноше­ниях родства и соседства большую роль играли нормы взаимопомощи, взаимозащиты и взаимоответственности. Они немало облегчали труд и быт широких слоев населения, но они же вуалировали отношения эксплуатации или облегчали классовое принуждение. Родственная и соседская взаимопомощь по экономической сути мало различались между собой, так как не только соседи, но и родственники жили разными домохозяйствами и материальные отношения между ними либо строились на взаимной основе, либо нередко вели к установлению кабалы. Важнейшей нормой взаимозащиты и взаимоответственности была кровная месть, дожившая в части отставших в своем развитии классовых обществ (Южная Италия, Корсика, Югославия, Албания Кавказ, арабские страны, Китай, Япония) до недавнего или даже до нашего времени. Для остаточных норм кровной мести характерны такие черты, как сужение круга мстителей и ответчиков (например, у албанцев только до членов семьи убийцы), замена самой мести ком­позициями (например, сотней верблюдов по шариату), получение разрешения на месть властей (например, в китайском и японском праве). Кровная месть здесь предстает в классово трансформированном виде. Обычно бывало так, что высшие сословия или касты мстили, но сами мести не подлежали, отделываясь композициями, либо компози­ции за их кровь были во много раз разорительнее, чем композиции за кровь лиц нижестоящего статуса. Нормы внутригрупповой взаимопо­мощи и взаимозащиты дополнялись нормами межгруппового гостеп­риимства. Оно могло быть частным — отдельных семей и патронимии — и официальным — местных властей. Стремясь упорядочить обще­ственно-политическую жизнь, власти нередко запрещали частное го­степриимство, и в этих случаях частная форма постепенно вытеснялась официальной. Нормы гостеприимства также подвергались классовому превращению: так, у кавказских горцев князья и дворяне принуждали крестьян содержать свиту своих гостей, у них же гостеприимство через посредствующий институт куначества* стало одним из источников отношений патроната — клиентеллы.

Как внутригрупповой, так и межгрупповой характер имели оста­точные нормы искусственного родства. Наибольшее значение они сохраняли там, где государственная власть не обеспечивала охрану личных и имущественных интересов населения, а родственные и соседские связи даже в своей совокупности были для этого недоста­точны. Вторичность искусственного родства в классовых обществах проявлялась, в частности, в том, что оно устанавливалось не столько специально (так называемая казуальная форма), сколько как побочный результат различных обрядов жизненного цикла (так называемая ок­казиональная, или обрядовая, форма). Во время обрядов детского цикла люди роднились с семьей повитухи, с человеком, нарекшим ребенку имя, впервые его постригшим, у христиан — с крестными отцом и матерью, у мусульман — с человеком, участвовавшим в обряде обрезания, у ряда народов —с тем, кто брал ребенка на воспитание; во время обрядов свадебного цикла нередко роднились с тем, кто усыновлял жениха или удочерял невесту, со свадебным дружкой или венчальным кумом. Многие из таких обычаев также подверглись классовой трансформации и прикрывали отношения патроната — клиентеллы, а позднее сюзеренитета — вассалитета. Так, в ряде древ­невосточных обществ патрон «усыновлял» закабаленного им клиента, в раннесредневековой Скандинавии феодал — попадавшего к нему в зависимость крестьянина, в патриархально-феодальной Абхазии кре­стьянин — феодала.

Много остаточных норм сохранялось в брачных порядках и в семейном быту. Это относится прежде всего к варварским нормам патриархального закрепощения женщины и в особенности к покупному браку. Он был принят в большинстве обществ древности и средне­вековья, подчас дожив до нашего времени (китайцы, низшие касты Индии). Правда, в некоторых обществах, и прежде всего в исламских, была сделана попытка регламентировать его таким образом, чтобы он не был простым актом купли-продажи невесты. Первоначальный брачный выкуп ее родне был заменен выкупом ей самой, рассматри­вающимся как ее обеспечение на случай вдовства или развода. Но и родне невесты обычно продолжала вноситься плата «за материнское молоко», «за воспитание» и т. п. Так или иначе брачные платежи часто оставались обременительными и поэтому дали новую жизнь таким в своем большинстве существовавшим и раньше формам, как брак отработкой, обменный брак, утробный или колыбельный сговор, ортокузенный брак, левират, сорорат. По тем же причинам не исчез брак умыканием, хотя он был запрещен почти всеми правовыми кодексами (только индийские законы Ману рекомендовали умыкание для касты воинов). Не без связи с брачным выкупом или его аналогами широко удерживалось наложничество, а у части народов также узаконенное некоторыми правовыми системами, и прежде всего шариатом, много­женство. Промежуточное положение между ними заняли такие инсти­туты, как конкубинат у древних римлян и китайцев или мута (сигэ) — временные браки мусульман-шиитов.

Для всех докапиталистических классовых обществ характерны бо­лее или менее выраженные нормы патриархального всевластия главы семьи над домочадцами, а старшей женщины — над женской частью семьи. Ниболее яркий пример дает почти неограниченная власть отца семейства в Древнем Риме, но и в других обществах вплоть до дореформенной России с ее большаками и большухами эта власть была очень велика. В отношениях между другими членами семьи также по-прежнему сохранялось неравенство статусов мужчин и женщин, старших и младших братьев и сестер, а также коренных и пришлых членов семьи, что ставило в наиболее приниженное положение неве­сток. В семейном быту как древних, так и средневековых обществ существовал своего рода культ мужчин и культ старших. Сохранялся и даже получил дальнейшее развитие патриархальный этикет. В этих условиях даже такие удерживавшиеся во многих, преимущественно восточных, обществах порядки, как обычаи избегания, стали воспри­ниматься как подчеркивание подчиненного, зависимого положения младших членов семьи.

Немало остатков первобытнообщинного строя прослеживается и в формах общественного сознания — праве, морали, религии. Может; быть, в этом отношении характернее всего эгалитаристские тенденции в древнейших памятниках права. В ряде законов месопотамских правителей проводилось требование, чтобы богатые не притесняли бедных а сильные — слабых, в некоторых — отменялись долги и долговая кабала. То же было не чуждо античному Средиземноморью: реформы Солона провозгласили сейсахфию, законы 12 таблиц несколько смяг­чили долговую кабалу. Сходные тенденции наблюдались на Востоке. Так, шариат установил единый размер платы за кровь для всех слоев населения, западноадыгские адаты в начале 19 в. нивелировали цену крови дворян и крестьян. Эгалитаристские черты были свойственны и ранним религиозным вероучениям, в том числе и предписания мировых религий. В первоначальном буддизме понятие совершенства предполагало отказ не только от удобств и роскоши, но и от всякой собственности. В христианской догматике немало идей, направленных на осуждение богатых и прославление бедных. В исламе все правовер­ные равны перед богом, предписан налог в пользу бедных, осуждено ростовщичество.

В религиях классовых обществ удержалось также немало прямых остатков первобытных представлений и ритуалов. Самый известный из них — пережиток мужских инициации в иудаистском и мусульман­ском обрезании мальчиков. Таково же наложение священного шнура на подростков в ведической религии древней Индии. К инициациям, сопровождавшимся ритуальным очищением, восходит также водяное крещение в христианстве. В политеистических религиях древних гре­ков, римлян и других народов сохранялся, а в конфуцианстве до сих пор сохраняется культ семейно-родовых предков. В древнем Китае наряду с другими религиями существовал шаманизм, остатки которого имеются и в современном буддизме-ламаизме. Даже в наиболее раз­витой из современных религий — христианстве —заметны реликты шаманской практики заклинания и изгнания злых духов, нагуалистической веры в ангелов-хранителей, магических приемов обеспечения плодородия и даже тотемистических представлений и обрядов (вера в непорочное зачатие и причащение-«богоядение»).

Роль остатков первобытности в наше время. Многие из остатков первобытности в классовых обществах дожили до нашего времени, а значение части их в жизни современных народов даже стало предметом споров.

Более всего это относится к соседской общине и общинным традициям. В свое время русские народники выдвигали ошибочную идею об общине как зародыше социализма, позволяющем миновать капиталистический путь развития. Позднее, уже в советское время некоторые ученые высказали мысль, что в СССР община сыграла роль опорных пунктов первоначальных аграрных преобразований и только

Последующее «раскрестьянивание» не позволило реализовать заложен­ный в ней потенциал. Это, возможно, отчасти так: в некоторых из молодых независимых государств общинные традиции не без успеха используются в кооперировании крестьянства. Но касается это все же не общины в целом, а именно позитивных общинных традиций, да и то лишь на первых порах кооперирования в деревне.

По-разному оценивают такие сохраняющиеся в быту многих наро­дов (главным образом не прошедших капиталистической стадии раз­вития) остатки первобытности, как брачный выкуп, многоженство, избегание и т. п. В среде самих этих народов, и наших и зарубежных, на них нередко смотрят как на народные традиции, составляющие неотъемлемую часть этнической культуры. Так же считают культурные релятивисты, по мнению которых культуры и их элементы не бывают более или менее продвинутыми — все они одинаково полноценны. Другие ученые указывают на антиисторичность подобных взглядов, и их позиция подтверждается тем, что по мере распространения совре­менной цивилизации названные элементы культуры уходят в прошлое.

То же в еще большей степени касается таких явлений трибализма, как родоплеменная солидарность и рознь, влияние вождей или тайных обществ и т. п. Они характерны главным образом для совсем молодых государств, но некоторые черты трибализма и прежде всего территориально-племенное соперничество не редкость также у народов Вос­тока нашей страны. Трибализм ограничивается и вытесняется с трудом, а в некоторых бывших республиках нашей страны в последнее время даже отмечено его оживление.    продолжение

www.coolreferat.com

История первобытного общества (Алексеев, Першиц)

которой он лежал. Эта техника позволяла более тонко обрабатывать режущий край орудия. К этому же времени относится и изобретение составных орудий — речь идет о пластинках кремня, помещавшихся в прорези на кости, за счет чего получалось орудие, которое можно было использовать в качестве ножа; эта техника получила полное развитие в верхнем палеолите.

Усложнение форм орудий и их большое функциональное разнооб­разие сопровождались усложнением и других компонентов материаль­ной культуры. Там, где имелись пещеры, они по-прежнему служили удобными жилищами, причем неандертальцы, как и люди предшест­вующих эпох, предпочитали пользоваться неглубокими навесами или гротами в противовес уходящим на несколько десятков метров вглубь и разветвленным пещерам. Но в открытых местах строились и наземные жилища, конструктивно довольно сложные. Такие жилища открыты теперь уже на нескольких стоянках: на стоянке Молдова I в Молдавии каркас жилища, например, был сложен из костей мамонта (неандер­тальцы пережили смену сухого и теплого климата в Европе суровым и холодным, и последние десятки тысяч лет своего существования были окружены такими холодолюбивыми формами млекопитающих, как шерстистый носорог и мамонт). Ясно, что охота на этих животных с таким слабым вооружением, какое было у неандертальцев, требовала чрезвычайного мужества, мастерства и терпения, знания привычек зверя, была чрезвычайно опасна и невозможна в одиночку. Невозмож­но ее представить себе иначе, чем загонной, наверное, рылись ловчие ямы. Можно полагать, что по аналогии с орудийной деятельностью характер и способы загонной охоты также усложнились и усовершен­ствовались, но обо всем этом мы можем только гадать, так как никаких конкретных данных нет в нашем распоряжении. Пожалуй, можно лишь догадываться, что туши и части туш убитых животных переносились к местам стоянок на значительные расстояния — иначе трудно понять причину очень массивного строения скелета неандертальцев и мощного развития у них мускулатуры: такие особенности могли развиться именно в процессе естественного отбора как адаптивное приспособ­ление, необходимое для переноски тяжестей.

Все сказанное почти целиком отражает состояние наших современ­ных знаний о мустьерской эпохе в Европе. Переходя к характеристике ее на других материалах, мы сталкиваемся с рядом очень сложных и до сих пор не решенных проблем. В первую очередь это проблема плохой изученности: в географических рамках Старого Света немало территорий протяженностью в тысячи километров, с которых неизве­стно ни одного мустьерского памятника. В этих обстоятельствах любая попытка дать картину локального разнообразия культуры неандерталь­ского человека в мустьерскую эпоху выглядит преждевременной, и мы ограничимся лишь некоторыми более или менее бесспорными заме­чаниями о характере мустье в отдельных областях.

Прежде всего отметим, что в Европе локальное своеобразие отдель­ных памятников видно совершенно отчетливо, но оно не группируется ясным образом в какие-то общности более высокого порядка. Иными словами, между соседними памятниками выявляются ощутимые раз­личия, а сходство, наоборот, фиксируется часто в тех случаях, когда между отдельными местонахождениями расстояние достигает несколь­ких сотен километров. Поэтому, когда археологи выделяют так назы­ваемые археологические культуры, т. е. типологически сходные комплексы каменного инвентаря, эти культуры оказываются узколокально приуроченными, их ареал в каждом отдельном случае чрезвы­чайно ограничен. Может быть, ближе к истине те специалисты, которые вообще отрицают в мустьерскую эпоху наличие закономерных разли­чий в технике каменной индустрии, считая, что каждый коллектив неандертальцев развивал свои собственные случайно сложившиеся навыки в обработке камня. Как быть, правда, при подобном подходе с различиями западных и восточных провинций Евразии в ашельское время, различия между которыми, по всей вероятности, реальны? Как уже говорилось, проблема в общей форме далека от своего разрешения.

Выходя за пределы Европы, сразу же укажем на Африку, где совершенно своеобразные и непохожие на европейские формы орудия, характерные для мустьерской эпохи, продолжают существовать и в верхнем палеолите. Мустьерские стоянки Передней и Средней Азии, а также Кавказа дают каменный инвентарь, не уступающий по уровню техники обработки камня европейскому, но менее стабильный по своим формам. Люди мустьерской эпохи, проживавшие в Сибири, изготовляли орудия, среди которых довольно часто встречаются круп­ные экземпляры достаточно архаических форм. То же можно повторить и про Центральную Азию, во всяком случае, те ее части, которые более или менее изучены, например Монголию. Новейшие открытия сред­него палеолита на севере Восточной Азии как будто свидетельствуют о возникновении верхнепалеолитических приемов обработки камня еще в мустьерское время. Совершенно очевидно, что в эпоху среднего палеолита, т. е. в мустьерскую эпоху, человечество, представленное неандертальцами, благодаря достигнутому уже достаточно высокому уровню культуры, стало развиваться в отдельных областях, разделенных географическими рубежами, оригинальными путями, что составило предпосылку дальнейшей локальной дифференциации в последующие эпохи.2. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА

Праобщина (первобытное человеческое стадо). Историческая ре­конструкция первоначального человеческого общества представляет собой, пожалуй, самую сложную проблему первобытной истории. За отсутствием каких-либо прямых параллелей судить о нем можно только на основе косвенных данных. Это, с одной стороны, наши сведения о стадных взаимоотношениях у обезьян, с другой стороны, некоторые факты археологии и антропологии, а также те факты этнологии, которые с большей или меньшей долей вероятности могут рассматри­ваться как пережитки древнейшего, досапиентного состояния челове­чества. Сопоставление и анализ всех этих данных позволяют составить общее, хотя во многом и гипотетическое, представление об обществен­ной жизни того времени, но, конечно, и оставляют место многочис­ленным неясностям, чисто логическим догадкам, спорным предположениям.

Как уже говорилось, начальную форму организации общества в отечественной науке часто называют «первобытным человеческим стадом». В то же время некоторые ученые считают, что употребление этого термина неправомерно, так как в нем объединены несовместимые понятия — стадный характер взаимоотношений приписывается пер­вобытным человеческим коллективам, следовательно, допускается вульгаризация, биологизация процессов общественного развития. Но это возражение вряд ли основательно. Термин «первобытное челове­ческое стадо» как раз хорошо передает диалектическое своеобразие организации древнейших и древних людей, ее переходное состояние от предчеловеческого стада животных к «готовому», сформировавше­муся обществу. Поэтому, пользуясь здесь, подобно многим другим специалистам, термином «праобщина», мы руководствуемся только тем, что он короче и удобнее.

Какими хронологическими границами датируется эпоха праобщины? Ее начало, очевидно, совпадает с выделением человека из живо­тного мира и образованием общества. Не вызывает никаких сомнений, что с возникновением целеполагающей трудовой деятельности было связано не только изменение отношения человека к природе, но и изменение отношений между членами первоначального человеческого коллектива. Таким образом, начало эпохи праобщины совпадает с появлением вполне осознанно изготовленных и применяемых орудий труда. Конечным рубежом эпохи праобщины было появление на смену ему «готового» человеческого общества—общинного строя. Еще в начале 1930-х годов археологи П.П. Ефименко и П.И. Борисковский предположили, что переход к общинному строю произошел на рубеже позднего палеолита. Новые археологические находки не опровергают этого предположения, но позволяют допустить, что переход от праоб­щины к общине мог произойти и раньше. Следовательно, конец эпохи праобщины совпадает с переходом от раннего к среднему или позднему палеолиту. Новые данные еще требуют осмысления, и здесь мы будем придерживаться прежней синхронизации эпохи праобщины.

Прогрессивное развитие каменных орудий, изменение физического типа самого человека, наконец, то обстоятельство, что общинный строй не мог возникнуть сразу, в готовом виде,— все это показывает, что праобщина не была застывшей во времени единообразной формой. Поэтому часто различают раннюю праобщину древнейших людей и более развитую праобщину неандертальцев. Некоторые ученые даже называют эту более позднюю праобщину неандертальцев особыми терминами («первобытная община» и др.). Однако ни сколько-нибудь общепринятого мнения, ни сколько-нибудь установившейся термино­логии в данном случае не существует.

Праобщина представляла собой, по-видимому, небольшую группу людей. Маловероятно, чтобы большая группа могла прокормить себя при слабой технической вооруженности раннепалеолитического чело­века и трудности добывания пищи. Собирательство требует большой затраты времени, а дает относительно мало пищи, притом чаще всего низкокалорийной; что же касается охоты на крупных животных, уже известной первобытному человеку, то она была сопряжена с большими трудностями, сопровождалась множеством жертв и не всегда была удачной. Таким образом, трудно представить себе, что праобщина состояла больше чем из нескольких десятков, скорее всего из 20—30 взрослых членов. Возможно, такие праобщины иногда объединялись в более крупные, но это объединение могло быть только случайным.

Жизнь праобщины скорее всего не была жизнью беспорядочно передвигавшихся с места на место собирателей и охотников. Раскопки в Чжоукоудяне рисуют картину оседлой жизни на протяжении многих поколений. Об относительной оседлости говорят и многие пещерные стойбища раннепалеолитического времени, раскопанные в разных частях Евразии на протяжении последних 60 лет. Это тем более вероятно, что богатство четвертичной фауны давало возможность длительного пользования кормовой территорией и, следовательно, позволяло занимать удачно расположенные и удобные навесы и пеще­ры под постоянное жилище. Вероятно, эти естественные жилища в одних случаях использовались на протяжении нескольких лет, в других — на протяжении жизни нескольких или даже многих поколений. В установлении такого образа жизни важную роль, несомненно, сыграло развитие охоты.

Роль охоты в развитии праобщины. Трудно сказать, какая из двух отраслей хозяйства древних и древнейших людей — собирательство или охота — была основой их жизни Вероятно, соотношение их было неодинаково в разные исторические эпохи, в разные сезоны, в разных географических условиях. Однако несомненно, что именно охота была более прогрессивной отраслью хозяйства, во многом определившей развитие первобытных человеческих коллективов.

Объектами охоты в зависимости от фауны той или другой области были различные животные. В тропической зоне это были гиппопотамы, тапиры, антилопы, дикие быки и т. д. Иногда среди костей животных, обнаруженных на ашельских стоянках, попадаются кости даже таких крупных животных, как слоны. В более северных районах охотились на лошадей, оленей, кабанов, зубров, иногда убивали и хищников — пещерных медведей и львов, мясо которых также шло в пищу. В высокогорной зоне преимущественную роль в охоте, например у неандертальцев, играла добыча горных козлов, что видно из находок в пещере Тешик-Таш. О размерах охоты в какой-то степени можно судить на основе подсчета костей, найденных на стоянках. Культурный слой многих из них содержит остатки сотен, а иногда даже тысяч животных. Помимо местонахождения в Чжоукоудяне такие большие стойбища ашельского времени были открыты на стоянке Торральба в Испании и в гроте Обсерватории в Италии. В первом из них, например обнаружены костные остатки более 30 слонов, не считая других животных. Правда, эти стоянки были обитаемы на протяжении дли­тельного времени, но тем не менее очевидно, что охота имела немалое значение в жизни их обитателей.

Охоту на крупных животных, особенно на тех из них, которые держатся стадами, трудно представить себе, как уже говорилось, без загонного способа. Вооружение ашельского охотника было слишком слабым, чтобы он мог убить крупное животное непосредственно. Конечно, такие случаи бывали, но их нельзя не рассматривать как исключение, да и то преимущественно при охоте на отставших от стада больных и слабых животных. Как правило же, древнейшие люди могли отважиться на убийство крупных млекопитающих только при загонной охоте. Вероятно, животных пугали шумом, огнем, камнями и, как показывает местоположение многих стоянок, гнали к глубокому ущелью или большому обрыву. Животные падали и разбивались, и человеку оставалось только добить их. Вот почему именно охота, и прежде всего охота на крупных животных, была той формой трудовой деятельности, которая больше всего стимулировала организованность праобщины, заставляла ее членов все теснее сплачиваться в трудовом процессе и демонстрировала им силу коллективизма.

Вместе с тем охота была наиболее эффективным источником получения мясной пищи. Разумеется, животную пищу первобытные люди получали не только от охоты на млекопитающих: так же, как это практиковалось позднее в значительно более развитых человеческих обществах, они ловили насекомых, убивали земноводных, пресмыка­ющихся, мелких грызунов. Но добыча крупных животных давала в этом отношении значительно большие возможности. Между тем, мясо, содержащее важнейшие для человеческого организма вещества — бел­ки, жиры и углеводы, не только было сытной пищей, особенно после обработки его на огне, но и ускоряло рост и повышало жизнедеятель­ность первобытного человека.

Развитие первобытного коллективизма. Выделение человека из жи­вотного мира стало возможным только благодаря труду, который сам по себе представлял коллективную форму воздействия человека на природу. Переход даже к простейшим трудовым операциям мог про­изойти только в коллективе, в условиях общественных форм поведения. Это обстоятельство позволяет утверждать, что уже на самых ранних этапах антропогенеза и истории первобытного общества имело место регулирование в добывании и распределении пищи, в половой жизни и т. д. Этот процесс усиливался действием естественного отбора, который способствовал сохранению именно тех коллективов, в кото­рых сильнее были выражены социальная связь и взаимопомощь и которые противостояли врагам и стихийным бедствиям как монолит­ные объединения.

Уже отмеченное развитие загонной охоты, совместная защита от хищных животных, поддержание огня —все это способствовало кон­солидации праобщины, развитию сначала инстинктивных, а затем и осознанных форм взаимопомощи. В этом же направлении сплочения коллектива действовало и усовершенствование языка, речь о котором будет ниже. Но особенно большой прогресс приходится на заключи­тельный этап существования праобщины — мустьерское время. Имен­но к этому времени относятся первые яркие свидетельства заботы о членах коллектива —неандертальские погребения.

Половые отношения в праобшине. Одной из основных линий борьбы биологических и социальных начал в праобщине были отношения по детопроизводству, или половые отношения. Здесь животные инстин­кты должны были сказаться с особенной силой, а следовательно, и претерпеть сильнейшее давление со стороны развивавшегося общества.

Прежде всего возникает вопрос: как были организованы половые отношения в предшествующем праобщине зоологическом объедине­нии предков человека? Известную, хотя, конечно, далеко не полную аналогию им можно видеть во взаимоотношениях приматов, изучению которых в последние десятилетия было уделено значительное внима­ние. Одни виды современных обезьян, такие, как шимпанзе и горилла, живут парными семьями, другие — так называемыми гаремными семь­ями, состоящими из десятка-другого особей во главе с крупным сильным самцом. Кроме вожака в гаремную семью входят молодые самцы, но обычно они не участвуют в размножении из-за невозмож­ности выдержать соперничество с вожаком. Когда несколько семей объединяется в стадо, каждая из них сохраняет известную обособлен­ность, не исключающую, однако, драк из-за самок.     продолжение

ua.coolreferat.com

Смотрите также
Афины и его история © Карта сайта
Древние Афины. История современного города Афины.