Стихотворения русских поэтов про Рим. Стихи про древний рим
Михаил Ромм - Про Рим
1. Пролог
Heres heredis mei est meus
heres*
Мир, что мы лицезрим,
О нём и поговорим...
Великий некогда Рим
Мёртв и неповторим.
Правды не разыскать,
Если века пройдут.
Буквы от «аз» до «ять»
Неадекватны тут.
Правда – в недрах: в песке,
В глине, в золе, в скале.
Правда – в чужой земле,
Глубже – в чужом языке.
Правда – это портал
В подземные города.
Правда – это металл,
История же – руда.
Рима давно здесь нет,
Есть лишь о нём сюжет,
Есть лишь его портрет,
Мумия, трафарет.
Голос римлян так тих,
Как голоса камней.
Кто прародитель их,
Ромул или Эней?
Рим – это наша боль,
Запад – его юдоль.
Камень на камне – вопль.
Рим – это Константинополь.
Рим не впадает в сплин,
Кратка его тоска.
Рим есть Нью-Йорк, Берлин,
Лондон, Париж, Москва.
Рим – господин Земли,
Всюду его корабли,
Все на Земле короли
Без Рима – глина в пыли,
Просто затычки для дыр...
По-римски мы говорим.
Даже греческий мир
В нашу эпоху – Рим.
–-
*Наследник моего наследника есть мой
наследник (лат.)
2. Тайна
Vox emissa volat; litera
scripta manet*
Предыстория Рима
Далека и легка,
Легче белого дыма
На пути сквозняка
В ясный день в чистом поле,
Ибо слово мертво:
То ли есть оно, то ли
Вовсе нету его.
Эпос – цвета лазури
Миражи среди туч.
На этруской культуре
Клио ставит сургуч.
Словеса – и поныне
Легкокрылый мотыль.
Только буква – твердыня,
А звучание – пыль.
Слово давит на фибры,
И – по Лете в аид.
Буква – царствию Тибра
И свидетель, и гид.
–-
*Сказанное улетучивается, написанное
остается (лат.)
3. Экспансия
Facta sunt potentiora verbis*
В Риме время движется быстрее,
Чем в Египте – там оно стоит.
Рим растёт и ширится, старея...
Долго свеж и молод он на вид.
Рим растёт, он ширится всечастно,
Предаваясь замыслам благим.
Риму с миром всё предельно ясно:
Мир есть Рим, ему не быть другим.
Да, он прав, поскольку кроме Рима
Ничему на свете не бывать.
Ибо сила непреодолима
Расширяться, то есть воевать.
–-
*Поступки сильнее слов (лат.)
4. Амбиции
Beneficium latronis non
occidere*
Успех – категория зыбкая,
А медные трубы врут.
На всякого ганнибала – Скипио,
На всякого цезаря – Брутт.
Но не насмехайтесь, мол, резво
Растрачивается запал, –
В каждом кесаре – Цезарь,
В каждом учебнике – Ганнибал.
История ухмыльнётся
На амбиции подлеца,
А амбиции полководца
Останутся в ней до конца.
–-
*Благодеяние разбойника – не убить
(лат.)
5. Страх
Adversa fortuna*
Услышь пророческий рефрен,
Под вечер глядя на багрянец.
Торговый город Карфаген,
О, неуёмный африканец!
Оставь надежду там, в лесах
Альпийских, где живут дриады!
Твои слоны внушили страх
Империи – и нет пощады!
Под утро пропоёт петух,
Провозглашая время краха.
Ты или Рим – один из двух –
Убьёт соперника от страха.
–-
*Злой рок (лат.)
6. Позорище
Irafurorbrevisest*
От Рима не откупиться,
Не откупиться вовек.
Рим – это хищная птица,
Добивающая калек.
Бывшая средиземноморская жемчужина,
А теперь не зубаст, не клыкаст –
Будет Карфаген разрушен,
Даже если золото отдаст.
–-
* Гнев есть кратковременное
умопомешательство (лат.)
7. Эллинизация
Alma mater*
Alter ego**
Завоевать завоевавших нас –
Такая штука грекам удалась
(Другим бы удалась едва ли).
Они пришли, но не с мечом,
Поскольку меч был ни при чём,
Они на Рим пошли с ключом
И Рим завоевали.
Они заслали в Рим послов:
Учителей, философов,
Врачей и инженеров.
Рим принял греческий товар,
Поскльку сладок был нектар,
Рим уповал на божий дар,
А также дар Гомеров.
Он принял греческий канон
Размахом собственных колонн.
Жрецы в Дельфийском храме
Могли предречь и предрекли,
Что нужно строить корабли,
Ходить по всем морям Земли
И в мире жить с богами.
Гляди с почтеньем на Олимп,
Когда над ним вечерний нимб
И звёзды табуном!
Гляди с почтеньем на Парнас:
Когда копытом бил Пегас,
Струя гегзаметра лилась
Божественным вином!
О, Рим, признавший эллинизм
Венцом, харизмою харизм,
Дорогой всех дорог!
Ты прав был или был не прав,
Но выжил, смертью смерть поправ,
И став одной из главных глав...
Ты смог – не каждый смог.
–-
*Кормящая мать (лат.)
**Второе «я» (лат.)
8. Эпилог
Actum est, ilicet*
Махать руками после драки
Всегда хватало мастаков...
Но не пропали в буераке
Загадки пористых веков.
Рим, восседающий на троне,
За место на скрижалях торг
Вести не станет. Он в Вероне,
Он древний Йорк и Новый Йорк;
Он вечный город – вечный, ибо
Всемирна римская юдоль,
Весома, неподъёмна – глыба,
Он царь царей и соли соль –
Так говорит дорожный камень
И византийский фолиант;
Смотри: нагруженный веками,
Скрежещет питерский атлант;
Вещает Статуя Свободы,
Втыкая факел в облака,
Про европейские народы –
Пока тверда её рука,
Она стоит, одета в тогу,
Чтоб видел каждый пилигрим.
Она подобна эпилогу
Большой истории про Рим:
Про варварское их соседство,
Чужбины соль, отчизны дым,
Про «цель оправдывает средства»,
Про все дороги в Древний Рим.
–-
*Дело закончено, можно расходиться
(лат.)
2007, март-апрель
Гладиатор, играя с судьбой,На арену без страха выходит,Понимая, чем может закончиться бой,Силы он, для победы находит.
Над империей Римской сгущается мракВ вечный город ворвалось ненастье -Непокорных рабов поднял гордый СпартакНа борьбу за свободу и счастье.
Отовсюду к Везувию люди идут,Сняв оковы тяжелой неволи;Не забыть муки рабства и каторжный труд,Не забыть унижения и боли.
Прокатилось восстание волной по стране,Как протест на народные беды.Там где храбрый фракиец верхом на коне –Гладиаторов ждали победы.
Но однажды Помпей подошел, со спиныКрасс обрушил свои легионы.Вдоль дороги до Рима стояли кресты,Раздавались проклятия, стоны…Гладиатор, играя с судьбой,На арену без страха выходит,Понимая, чем может закончиться бой,Силы он для победы находит.
...Разбит был в прах мой легион,Я, в плен попав, был продан в рабство.Один удел теперь мне - смерть!Всех благ свободы я лишён.Судьбы превратность и коварствоМеня решили одолеть.
О, лучше был бы это сон!..Передо мною Колизей,Как раскаленный горный кратер.Грохочет гул со всех сторонПришедших к зрелищу людейНа смерти пир... Я гладиатор!
На развлечение толпыМне предстоит смертельный бой.Арена в мраморных тисках.Дрожат гигантские столпы,В амфитеатре черни вой.Стою один с мечом в руках.
От раскалённого пескаПовсюду марево дымится,И воздух сдавливает грудь.Вот вышли, встали вкруг войска,Моя очерчена граница,Соперник встал на смертный путь.
Он приближается. Удар! -Искрится с лязгом сталь мечей,И лижет душу мою пламя.В глазах у зрителей пожар,Зажжённый лавою страстей,Ликует дьявольское знамя.
Стараясь честь свою сберечь,За жизнь я яростно сражаюсь,Но вдруг пронзает боль предплечье.В другую руку взявши меч,Хоть ранен - всё же защищаюсь,Ведь нет особого увечья.
Бой продолжается… И вотУдачный выпад! - он упал,Мной продырявленный насквозь.А люди, будто дикий скот,Как завопят!.. Я прошептал:- Сегодня выжить удалось.
Ну что довольны, кровопийцы?!Пощекотали свои нервыПорочным зрелищем сиим?!Я лишь орудье - вы убийцы,Ваш разум алчет новой жертвы.Будь проклят ты, развратный Рим!
ГладиаторНа арене единый закон – кто ударит сильней,Кто финтом отвечает на финт, кто быстрее бежит.Для бойцов не бывает часов и, тем более, дней:Улыбнётся Фортуна – удастся минуту прожить.
Но не дрогнет трезубец в больших загорелых руках,Не порвётся стальными нитями прошитая сеть.Гладиатор выходит на бой, оставляя свой страх,Для того чтобы зрителям было на что посмотреть.
В добрый час, гладиатор!Поприветствуй толпу взмахом кисти!Ты родился солдатом,Но в чужую попал колею.
Посмотри: императорУлыбается собственным мыслям.
Позабудь про расплату,Прояви свою доблесть в бою!
Поднимается чёрной решётки холодный металл.Разозлённые звери выходят на яростный путь.Восстаёт раскалённой толпы девятнадцатый валИ надрывно ревёт, не давая себе отдохнуть.
Гладиатор не дрогнет под натиском тигров и львов,Даже если о шкуры сломает свой бронзовый меч.И в последнем порыве он пустит сопернику кровьПеред тем, как кипящею собственной кровью истечь.
В добрый час, гладиатор!Брось на кесаря взгляд, полный злобы!Ты бы мог стать пиратом,Но пучина отвергла твой пыл.
Ты вернулся обратноВ паутину войны межусобной,В безудержное стадоОбожающих зрительских рыл!
И когда на арене останутся только вдвоёмРетиарий с усмешкой в глазах и воинственный галл,И один упадёт на песок, поражённый мечом,А второй к его горлу приставит холодный кинжал,
В небеса золотистые пальцев поднимется лес:Пусть останется жить проигравший в последней игре,Но владыка лениво опустит свой царственный перст,И толпа согласится, что цезарь, конечно, мудрей.
В смертный час, гладиатор,Стисни зубы и выйди на битву.Ты получишь в наградуСеренаду из резаный ран.
Вскипают небеса в жаровне Колизея.И чинная толпа течет, как в мавзолей,От гордости к себе и от довольства млея…Глазей, народ, глазей на мрачный Колизей!
Все тишь да благодать. Не слышен крик истошный "Добей его, добей!"… Безмолвно, про себя,Как зомби, я шепчу свой клич из жизни прошлой: "Идущие на смерть приветствуют тебя!"
Арены нет давно. Давно утихли войны.Зияет клеть моя. Меня клеймили в ней.Она оголена, здесь ток высоковольтный. Я гладиатор, я – и жертва, и злодей.
Я пленный иудей. И жизнь моя разбита.В поту, в крови влача златую менору,Я сгорбленный прошел под пышной аркой ТитаЯ в вечном страхе жил. И я рабом умру.
Я десять лет подряд громаду строил эту –Могилу для себя под плетью водружал.Я выходил на бой в надежде на победу, Но каждый мой триумф лишь гибель приближал.
Я сто раз умирал, о жизни не жалея. Я дрался на мечах и в холод, и в жару.И все же не погиб в кровавом Колизее,И все же не погиб в Треблинке и в Яру.
Я Вечный Жид, в веках я был гоним толпою. Мятежный Агасфер, я стал в сто крат сильней. Я жив, я здесь в толпе, не узнанный тобою,Я пережил тебя, надменный Колизей!
О, слепоглухонемота, Голгофа чистого листа! Сражаюсь с пустотой, безликой и незримой! Моё галерное весло, Мой крест - простое ремесло Раба, идущего на смерть во благо Рима! Плебеям - зрелищ и вина, Героям - слава и война, Царям - казна, цикута и пороки! Переходящим Рубикон Скупой наградой испокон - У Времени украденные строки!.. Здесь проигравшего мольба - Лишь искра! Жлобствует толпа: Ату его! Рубите ротозея! И попадаю на "зеро", Едва успев поднять перо И окропить опилки Колизея...
Я невредим, и не с руки Ни дифирамбы, ни венки, Огонь, вода, восторженные трубы! На зеркале прощальный штрих - Помадой выдавленный крик - Как поцелуй в отравленные губы... Но отливает сталь меча Холодным взглядом палача, Зовёт арена, буйствуют фанаты! Мой арьергард - мои стихи, Мои "потешные полки", Я с вами рядом, верные солдаты. Пусть закалённые в игре, Катрены строятся в "каре", Легионеры чистят мелом латы. Простив сочувствие друзей, Доспехи, сданные в музей, Вновь надеваю, вечный гладиатор!..
Рим уснул, сопя рабовладельчески. Звёзды пляшут в небе корифеями. Над амфитеатром - месяц венчиком. Сладко спят патриции с плебеями.
Гладиатор-мавр не спит, печалится, Рубище иглой цыганской штопая. Рядом щит и меч лежат, и палица, Факел светит тускловато с копотью.
Повезло в бою сегодня мавру-то, Стороною смерть прошла нечаянно. Львицу заколол и десять варваров, Бился по-звериному отчаянно.
Завтра снова в бой на радость зрителям, Снова кровью поливать ристалище. Он устал быть душ людских губителем, Убивать под вой трибун товарищей...
Спонсируемый контент
Тема: Re: Стихи про гладиаторов № 2
Стихи про гладиаторов № 2
Страница 1 из 1
Права доступа к этому форуму:
Вы не можете отвечать на сообщения
spqr.gta-ru.com
БРОДСКИЙ. "РИМСКИЕ"
СТИХИ.
Гладиаторы
Простимся.
До встреч в могиле.
Близится наше время.
Ну, что ж?
Мы не победили.
Мы умрем на арене.
Тем лучше.
Не облысеем
от женщин, от перепоя.
...А небо над Колизеем
такое же голубое,
как над родиной нашей,
которую зря покинул
ради истин,
а также
ради богатства римлян.
Впрочем,
нам не обидно.
Разве это обида?
Просто такая,
видно,
выпала нам
планида...
Близится наше время.
Люди уже расселись.
Мы умрем на арене.
Людям хочется зрелищ.
<?>
Ex oriente
Да, точно так же, как Тит Ливий, он
сидел в своем шатре, но был незримо
широкими песками окружен
и мял в сухих руках письмо из Рима.
Палило солнце. Столько дней подряд
он брел один безводными местами,
что выдавал теперь померкший взгляд,
что больше нет слюны в его гортани.
Палило солнце. Ртутный столбик рос.
И самый вход в его шатер угрюмый
песок занес, занес, пока он думал,
какая влага стала влагой слез.
<1963>
Отрывок
Назо к смерти не готов.
Оттого угрюм.
От сарматских холодов
в беспорядке ум.
Ближе Рима ты, звезда.
Ближе Рима смерть.
Преимущество: туда
можно посмотреть.
Назо к смерти не готов.
Ближе (через Понт,
опустевший от судов)
Рима - горизонт.
Ближе Рима - Орион
между туч сквозит.
Римом звать его? А он?
Он ли возразит.
Точно так свеча во тьму
далеко видна.
Не готов? А кто к нему
ближе, чем она?
Римом звать ее? Любить?
Изредка взывать?
Потому что в смерти быть,
в Риме не бывать.
Назо, Рима не тревожь.
Уж не помнишь сам
тех, кому ты письма шлешь.
Может, мертвецам.
По привычке. Уточни
(здесь не до обид)
адрес. Рим ты зачеркни
и поставь: Аид.
<1964 – 1965>
Ex ponto
(Последнее письмо Овидия в Рим)
Тебе, чьи миловидные черты
должно быть не страшатся увяданья,
в мой Рим, не изменившийся, как ты,
со времени последнего свиданья,
пишу я с моря. С моря. Корабли
сюда стремятся после непогоды,
чтоб подтвердить, что это край земли.
И в трюмах их не отыскать свободы.
<до 1 мая 1965>
Post aetatem nostram
А. Я. Сергееву
I
"Империя - страна для дураков".
Движенье перекрыто по причине
приезда Императора. Толпа
теснит легионеров, песни, крики;
но паланкин закрыт. Объект любви
не хочет быть объектом любопытства.
В пустой кофейне позади дворца
бродяга-грек с небритым инвалидом
играют в домино. На скатертях
лежат отбросы уличного света,
и отголоски ликованья мирно
шевелят шторы. Проигравший грек
считает драхмы; победитель просит
яйцо вкрутую и щепотку соли.
В просторной спальне старый откупщик
рассказывает молодой гетере,
что видел Императора. Гетера
не верит и хохочет. Таковы
прелюдии у них к любовным играм.
II
Дворец
Изваянные в мраморе сатир
и нимфа смотрят в глубину бассейна,
чья гладь покрыта лепестками роз.
Наместник, босиком, собственноручно
кровавит морду местному царю
за трех голубок, угоревших в тесте
(в момент разделки пирога взлетевших,
но тотчас же попадавших на стол).
Испорчен праздник, если не карьера.
Царь молча извивается на мокром
полу под мощным, жилистым коленом
Наместника. Благоуханье роз
туманит стены. Слуги безучастно
глядят перед собой, как изваянья.
Но в гладком камне отраженья нет.
В неверном свете северной луны,
свернувшись у трубы дворцовой кухни,
бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
как два раба выносят из дверей
труп повара, завернутый в рогожу,
и медленно спускаются к реке.
Шуршит щебенка.
Человек на крыше
старается зажать кошачью пасть.
III
Покинутый мальчишкой брадобрей
глядится молча в зеркало - должно быть,
грустя о нем и начисто забыв
намыленную голову клиента.
"Наверно, мальчик больше не вернется".
Тем временем клиент спокойно дремлет
и видит чисто греческие сны:
с богами, с кифаредами, с борьбой
в гимнасиях, где острый запах пота
щекочет ноздри.
Снявшись с потолка,
большая муха, сделав круг, садится
на белую намыленную щеку
заснувшего и, утопая в пене,
как бедные пельтасты Ксенофонта
в снегах армянских, медленно ползет
через провалы, выступы, ущелья
к вершине и, минуя жерло рта,
взобраться норовит на кончик носа.
Грек открывает страшный черный глаз,
и муха, взвыв от ужаса, взлетает.
IV
Сухая послепраздничная ночь.
Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
жует губами воздух. Лабиринт
пустынных улиц залит лунным светом:
чудовище, должно быть, крепко спит.
Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
и луж. С фасадов исчезает лепка.
И если дверь выходит на балкон,
она закрыта. Видимо, и здесь
ночной покой спасают только стены.
Звук собственных шагов вполне зловещ
и в то же время беззащитен; воздух
уже пронизан рыбою: дома
кончаются.
Но лунная дорога
струится дальше. Черная фелукка
ее пересекает, словно кошка,
и растворяется во тьме, дав знак,
что дальше, собственно, идти не стоит.
V
В расклеенном на уличных щитах
"Послании к властителям" известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.
Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
"такого прежде не было" - при этом
не уточняя, именно чего
"такого":
мужества или холуйства.
Поэзия, должно быть, состоит
в отсутствии отчетливой границы.
Невероятно синий горизонт.
Шуршание прибоя. Растянувшись,
как ящерица в марте, на сухом
горячем камне, голый человек
лущит ворованный миндаль. Поодаль
два скованных между собой раба,
собравшиеся, видно, искупаться,
смеясь, друг другу помогают снять
свое тряпье.
Невероятно жарко;
и грек сползает с камня, закатив
глаза, как две серебряные драхмы
с изображеньем новых Диоскуров.
VI
Прекрасная акустика! Строитель
недаром вшей кормил семнадцать лет
на Лемносе. Акустика прекрасна.
День тоже восхитителен. Толпа,
отлившаяся в форму стадиона,
застыв и затаив дыханье, внемлет
той ругани, которой два бойца
друг друга осыпают на арене,
чтоб, распалясь, схватиться за мечи.
Цель состязанья вовсе не в убийстве,
но в справедливой и логичной смерти.
Законы драмы переходят в спорт.
Акустика прекрасна. На трибунах
одни мужчины. Солнце золотит
кудлатых львов правительственной ложи.
Весь стадион - одно большое ухо.
"Ты падаль!" - "Сам ты падаль". - "Мразь и падаль!"
И тут Наместник, чье лицо подобно
гноящемуся вымени, смеется.
VII
Башня
Прохладный полдень.
Теряющийся где-то в облаках
железный шпиль муниципальной башни
является в одно и то же время
громоотводом, маяком и местом
подъема государственного флага.
Внутри же - размещается тюрьма.
Подсчитано когда-то, что обычно -
в сатрапиях, во время фараонов,
у мусульман, в эпоху христианства -
сидело иль бывало казнено
примерно шесть процентов населенья.
Поэтому еще сто лет назад
дед нынешнего цезаря задумал
реформу правосудья. Отменив
безнравственный обычай смертной казни,
он с помощью особого закона
те шесть процентов сократил до двух,
обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
пожизненно. Не важно, совершил ли
ты преступленье или невиновен;
закон, по сути дела, как налог.
Тогда-то и воздвигли эту Башню.
Слепящий блеск хромированной стали.
На сорок третьем этаже пастух,
лицо просунув сквозь иллюминатор,
свою улыбку посылает вниз
пришедшей навестить его собаке.
VIII
Фонтан, изображающий дельфина
в открытом море, совершенно сух.
Вполне понятно: каменная рыба
способна обойтись и без воды,
как та - без рыбы, сделанной из камня.
Таков вердикт третейского суда.
Чьи приговоры отличает сухость.
Под белой колоннадою дворца
на мраморных ступеньках кучка смуглых
вождей в измятых пестрых балахонах
ждет появленья своего царя,
как брошенный на скатерти букет -
заполненной водой стеклянной вазы.
Царь появляется. Вожди встают
и потрясают копьями. Улыбки,
объятья, поцелуи. Царь слегка
смущен; но вот удобство смуглой кожи:
на ней не так видны кровоподтеки.
Бродяга-грек зовет к себе мальца.
"О чем они болтают?" - "Кто, вот эти?"
"Ага". - "Благодарят его". - "За что?"
Мальчишка поднимает ясный взгляд:
"За новые законы против нищих".
IX
Зверинец
Решетка, отделяющая льва
от публики, в чугунном варианте
воспроизводит путаницу джунглей.
Природа имитируется с той
любовью, на которую способен
лишь человек, которому не все
равно, где заблудиться: в чаще или
в пустыне.
X
Император
Атлет-легионер в блестящих латах,
несущий стражу возле белой двери,
из-за которой слышится журчанье,
глядит в окно на проходящих женщин.
Ему, торчащему здесь битый час,
уже казаться начинает, будто
не разные красавицы внизу
проходят мимо, но одна и та же.
Большая золотая буква М,
украсившая дверь, по сути дела,
лишь прописная по сравненью с той,
огромной и пунцовой от натуги,
согнувшейся за дверью над проточной
водою, дабы рассмотреть во всех
подробностях свое отображенье.
В конце концов, проточная вода
ничуть не хуже скульпторов, все царство
изображеньем этим наводнивших.
Прозрачная, журчащая струя.
Огромный, перевернутый Верзувий,
над ней нависнув, медлит с изверженьем.
Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
И как тут не вздохнешь о временах,
когда все шло довольно гладко.
Гладко.
XI
Светильник гаснет, и фитиль чадит
уже в потемках. Тоненькая струйка
всплывает к потолку, чья белизна
в кромешном мраке в первую минуту
согласна на любую форму света.
Пусть даже копоть.
За окном всю ночь
в неполотом саду шумит тяжелый
азийский ливень. Но рассудок - сух.
Настолько сух, что, будучи охвачен
холодным бледным пламенем объятья,
воспламеняешься быстрей, чем лист
бумаги или старый хворост.
Но потолок не видит этой вспышки.
Ни копоти, ни пепла по себе
не оставляя, человек выходит
в сырую темень и бредет к калитке.
Но серебристый голос козодоя
велит ему вернуться.
Под дождем
он, повинуясь, снова входит в кухню
и, снявши пояс, высыпает на
железный стол оставшиеся драхмы.
Затем выходит.
Птица не кричит.
XII
Задумав перейти границу, грек
достал вместительный мешок и после
в кварталах возле рынка изловил
двенадцать кошек (почерней) и с этим
скребущимся, мяукающим грузом
он прибыл ночью в пограничный лес.
Луна светила, как она всегда
в июле светит. Псы сторожевые,
конечно, заливали все ущелье
тоскливым лаем: кошки перестали
в мешке скандалить и почти притихли.
И грек промолвил тихо: "В добрый час.
Афина, не оставь меня. Ступай
передо мной", - а про себя добавил:
"На эту часть границы я кладу
всего шесть кошек. Ни одною больше".
Собака не взберется на сосну.
Что до солдат - солдаты суеверны.
Все вышло лучшим образом. Луна,
собаки, кошки, суеверье, сосны -
весь механизм сработал. Он взобрался
на перевал. Но в миг, когда уже
одной ногой стоял в другой державе,
он обнаружил то, что упустил:
оборотившись, он увидел море.
Оно лежало далеко внизу.
В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит
(чтоб только отличиться от животных!)
Но, как слюна собачья, выдают
его животную природу слезы:
"О, Талласса!.."
Но в этом скверном мире
нельзя торчать так долго на виду,
на перевале, в лунном свете, если
не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
он осторожно стал спускаться вниз,
в глубь континента; и вставал навстречу
еловый гребень вместо горизонта.
<1970>
* Датировано 20 октября 1970 в SP. - С. В.
* Примечания автора.
* Перевод заглавия: После нашей эры.
* Диоскуры - Кастор и Поллукс (Кастор и Полидевк) в греческой мифологии символ нерасторжимой дружбы. Их изображение помещалось на греческих монетах. Греки классического периода считали богохульством чеканить изображения государей; изображались только боги или их символы;
также - мифологические персонажи.
* Лемнос - остров в Эгейском море, служил и служит местом ссылки.
* Верзувий - от славянского "верзать".
* Талласса - море (греч.).
Письма римскому другу (из Марциала)
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
___
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
___
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро - лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
___
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
___
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела -
все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
___
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
___
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
___
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
___
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
<март 1972>
Торс
Если вдруг забредаешь в каменную траву,
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.
Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,
взятые из природы или из головы, -
все, что придумал Бог и продолжать устал
мозг, превращено в камень или металл.
Это - конец вещей, это - в конце пути
зеркало, чтоб войти.
Встань в свободную нишу и, закатив глаза,
смотри, как проходят века, исчезая за
углом, и как в паху прорастает мох
и на плечи ложится пыль - этот загар эпох.
Кто-то отколет руку, и голова с плеча
скатится вниз, стуча.
И останется торс, безымянная сумма мышц.
Через тысячу лет живущая в нише мышь с
ломаным когтем, не одолев гранит,
выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит
через дорогу, чтоб не прийти в нору
в полночь. Ни поутру.
<1972>
Бюст Тиберия
Приветствую тебя две тыщи лет
спустя. Ты тоже был женат на бляди.
У нас немало общего. К тому ж
вокруг - твой город. Гвалт, автомобили,
шпана со шприцами в сырых подъездах,
развалины. Я, заурядный странник,
приветствую твой пыльный бюст
в безлюдной галерее. Ах, Тиберий,
тебе здесь нет и тридцати. В лице
уверенность скорей в послушных мышцах,
чем в будущем их суммы. Голова,
отрубленная скульптором при жизни,
есть, в сущности, пророчество о власти.
Все то, что ниже подбородка, - Рим:
провинции, откупщики, когорты
плюс сонмы чмокающих твой шершавый
младенцев - наслаждение в ключе
волчицы, потчующей крошку Рема
и Ромула. (Те самые уста!
глаголющие сладко и бессвязно
в подкладке тоги.) В результате - бюст
как символ независимости мозга
от жизни тела. Собственного и
имперского. Пиши ты свой портрет,
он состоял бы из сплошных извилин.
Тебе здесь нет и тридцати. Ничто
в тебе не останавливает взгляда.
Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд
готов на чем-либо остановиться:
ни на каком-либо лице, ни на
классическом пейзаже. Ах, Тиберий!
Какая разница, что там бубнят
Светоний и Тацит, ища причины
твоей жестокости! Причин на свете нет,
есть только следствия. И люди жертвы следствий.
Особенно в тех подземельях, где
все признаются - даром, что признанья
под пыткой, как и исповеди в детстве,
однообразны. Лучшая судьба -
быть непричастным к истине. Понеже
она не возвышает. Никого.
Тем паче цезарей. По крайней мере,
ты выглядишь способным захлебнуться
скорее в собственной купальне, чем
великой мыслью. Вообще - не есть ли
жестокость только ускоренье общей
судьбы вещей? свободного паденья
простого тела в вакууме? В нем
всегда оказываешься в момент паденья.
Январь. Нагроможденье облаков
над зимним городом, как лишний мрамор.
Бегущий от действительности Тибр.
Фонтаны, бьющие туда, откуда
никто не смотрит - ни сквозь пальцы, ни
прищурившись. Другое время!
И за уши не удержать уже
взбесившегося волка. Ах, Тиберий!
Кто мы такие, чтоб судить тебя?
Ты был чудовищем, но равнодушным
чудовищем. Но именно чудовищ -
отнюдь не жертв - природа создает
по своему подобию. Гораздо
отраднее - уж если выбирать -
быть уничтоженным исчадьем ада,
чем неврастеником. В неполных тридцать,
с лицом из камня - каменным лицом,
рассчитанным на два тысячелетья,
ты выглядишь естественной машиной
уничтожения, а вовсе не
рабом страстей, проводником идеи
и прочая. И защищать тебя
от вымысла - как защищать деревья
от листьев с ихним комплексом бессвязно,
но внятно ропщущего большинства.
В безлюдной галерее. В тусклый полдень.
Окно, замызганное зимним светом.
Шум улицы. На качество пространства
никак не реагирующий бюст...
Не может быть, что ты меня не слышишь!
Я тоже опрометью бежал всего
со мной случившегося и превратился в остров
с развалинами, с цаплями. И я
чеканил профиль свой посредством лампы.
Вручную. Что до сказанного мной,
мной сказанное никому не нужно -
и не впоследствии, но уже сейчас.
Но если это тоже ускоренье
истории? успешная, увы
попытка следствия опередить причину?
Плюс, тоже в полном вакууме - что
не гарантирует большого всплеска.
Раскаяться? Переверстать судьбу?
Зайти с другой, как говориться, карты?
Но стоит ли? Радиоактивный дождь
польет не хуже нас, чем твой историк.
Кто явится нас проклинать? Звезда?
Луна? Осатаневший от бессчетных
мутаций, с рыхлым туловищем, вечный
термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас
на нечто твердое, и он, должно быть,
слегка опешит и прервет буренье.
"Бюст, - скажет он на языке развалин
и сокращающихся мышц, -- бюст, бюст".
<?>
Каппадокия
Сто сорок тысяч воинов Понтийского Митридата
- лучники, конница, копья, шлемы, мечи, щиты -
вступают в чужую страну по имени Каппадокия.
Армия растянулась. Всадники мрачновато
поглядывают по сторонам. Стыдясь своей нищеты,
пространство с каждым их шагом чувствует, как далекое
превращается в близкое. Особенно - горы, чьи
вершины, устав в равной степени от багрянца
зари, лиловости сумерек, облачной толчеи,
приобретают - от зоркости чужестранца -
в резкости, если не в четкости. Армия издалека
выглядит как извивающаяся река,
чей исток норовит не отставать от устья,
которое тоже все время оглядывается на исток.
И местность, по мере движения армии на восток,
отражаясь как в русле, из бурого захолустья
преображается временно в гордый бесстрастный задник
истории. Шарканье многих ног,
ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,
гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадник
замирает как вкопанный: действительность или блажь?
Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,
стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,
привел сюда легионы, чтоб объяснить, кому
принадлежит - вопреки клейму
зимней луны - Каппадокия. Остановившись, армия
выстраивается для сраженья. Каменное плато
в последний раз выглядит местом, где никогда никто
не умирал. Дым костра, взрывы смеха; пенье: "Лиса в капкане".
Царь Митридат, лежа на плоском камне,
видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,
лядвие, смуглые бедра, колечки ворса.
То же самое видит все остальное войско
плюс легионы Суллы. Что есть отнюдь
не отсутствие выбора, но эффект полнолунья. В Азии
пространство, как правило, прячется от себя
и от упреков в однообразии
в завоевателя, в головы, серебря
то доспехи, то бороду. Залитое луной,
войско уже не река, гордящаяся длиной,
но обширное озеро, чья глубина есть именно
то, что нужно пространству, живущему взаперти,
ибо пропорциональна пройденному пути.
Вот отчего то парфяне, то, реже, римляне,
то и те и другие забредают порой сюда,
в Каппадокию. Армии суть вода,
без которой ни это плато, ни, допустим, горы
не знали бы, как они выглядят в профиль; тем паче, в три
четверти. Два спящих озера с плавающим внутри
телом блестят в темноте как победа флоры
над фауной, чтоб наутро слиться
в ложбине в общее зеркало, где уместится вся
Каппадокия - небо, земля, овца,
юркие ящерицы - но где лица
пропадают из виду. Только, поди, орлу,
парящему в темноте, привыкшей к его крылу,
ведомо будущее. Глядя вниз с равнодушьем
птицы - поскольку птица, в отличие от царя,
от человека вообще, повторима - орел, паря
в настоящем, невольно парит в грядущем
и, естественно, в прошлом, в истории: в допоздна
затянувшемся действии. Ибо она, конечно,
суть трение временного о нечто
постоянное. Спички о серу, сна
о действительность, войска о местность. В Азии
быстро светает. Что-то щебечет. Дрожь
пробегает по телу, когда встаешь,
заражая зябкостью долговязые,
упрямо жмущиеся к земле
тени. В молочной рассветной мгле
слышатся ржание, кашель, обрывки фраз.
И увиденное полумиллионом глаз
солнце приводит в движенье копья, мослы, квадриги,
всадников, лучников, ратников. И войска
идут друг на друга, как за строкой строка
захлопывающейся посередине книги
либо - точней! - как два зеркала, как два щита, как два
лица, два слагаемых, вместо суммы
порождающих разность и вычитанье Суллы
из Каппадокии. Чья трава,
себя не видавшая отродясь,
больше всех выигрывает от звона,
лязга, грохота, воплей и проч., глядясь
в осколки разбитого вдребезги легиона
и упавших понтийцев. Размахивая мечом,
царь Митридат, не думая ни о чем,
едет верхом среди хаоса, копий, гама.
Битва выглядит издали как слитное "О-го-го",
верней, как от зрелища своего
двойника взбесившаяся амальгама.
И с каждым падающим в строю
местность, подобно тупящемуся острию,
теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке и
на юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,
это уносят с собою павшие на тот свет
черты завоеванной Каппадокии.
<1992>
MCMXCIV
Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.
Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.
Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.
И актеры, которым больше не аплодируют,
забывают великие реплики. Впрочем, забвенье - мать
классики. Когда-нибудь эти годы
будут восприниматься как мраморная плита
с сетью прожилок - водопровод, маршруты
сборщика податей, душные катакомбы,
чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. - с пучком
дрока, торчащим из трещины посередине.
А это было эпохой скуки и нищеты,
когда нечего было украсть, тем паче
купить, ни тем более преподнести в подарок.
Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих
от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и
звезды,
ибо низкая облачность снимает с планет ответственность
перед обжитой местностью: отсутствие не влияет
на присутствие. Мраморная плита
начинается именно с этого, поскольку односторонность -
враг перспективы. Возможно, просто
у вещей быстрее, чем у людей,
пропало желание размножаться.
<1994>
Корнелию Долабелле
Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.
Полотенце из мрамора чем обернулась слава.
После нас - ни законов, ни мелких луж.
Я и сам из камня и не имею права
жить. Масса общего через две тыщи лет.
Все-таки время - деньги, хотя неловко.
Впрочем, что есть артрит если горит дуплет
как не потустороннее чувство локтя?
В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.
В худшем случае, сдавленное "кого мне..."
Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь
одушевленную вещь из недр каменоломни.
Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я
знаю, что говорю, сбивая из букв когорту,
чтобы в каре веков вклинилась их свинья!
И мрамор сужает мою аорту.
<1995, Hotel Quirinale, Рим>
www.lightwind.narod.ru
Стихотворения русских поэтов про Рим
Содержание:
Будущий Рим
Мережковский Дмитрий Сергеевич
Рим - это мира единство: в республике древней - свободы
Строгий языческий дух объединял племена.
Пала свобода,- и мудрые Кесари вечному Риму
Мыслью о благе людей вновь покорили весь мир.
Пал императорский Рим, и во имя Всевышнего Бога
В храме великом Петра весь человеческий род
Церковь хотела собрать. Но, вослед за языческим Римом,
Рим христианский погиб: вера потухла в сердцах.
Ныне в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем.
О, неужель не найдем веры такой, чтобы вновь
Объединить на земле все племена и народы?
Где ты, неведомый Бог, где ты, о, будущий Рим?
К Риму (Когда в тебе, веками полный Рим)
Шевырев Степан Петрович
Когда в тебе, веками полный Рим,
По стогнам гром небесный пробегает
И дерзостно раскатом роковым
В твои дворцы и храмы ударяет,
Тогда я мню, что это ты гремишь,
Во гневе прах столетий отрясаешь,
И сгибами виссона шевелишь,
И громом тем Сатурна устрашаешь.
К Риму (По лествице торжественной веков)
Шевырев Степан Петрович
По лествице торжественной веков
Ты в славе шел, о древний град свободы!
Ты путь свершил при звоне тех оков,
Которыми опутывал народы.
Всё вслед тебе, покорное, текло,
И тучами ты скрыл во мгле эфирной
Перунами сверкавшее чело,
Венчанное короною всемирной.
Но ринулись посланницы снегов,
Кипящие метели поколений, -
И пал гигант, по лествице ж веков,
Биясь об их отзывные ступени;
Рассыпалась, слетев с главы твоей,
На мелкие венцы корона власти...
Так новый рой плодится малых змей
От аспида, разбитого на части.
Но путь торжеств еще не истреблен,
Проложенный гигантскими пятами;
И Колосей, и мрачный Пантеон,
И храм Петра стоят перед веками.
В дар вечности обрек твои труды
С тобой времен условившийся гений,
Как шествия великого следы,
Не стертые потопом изменений.
Последний день в Риме
Ахматова Анна Андреевна
Заключенье не бывшего цикла
Часто сердцу труднее всего,
Я от многого в жизни отвыкла,
Мне не нужно почти ничего,-
Для меня комаровские сосны
На своих языках говорят
И совсем как отдельные весны
В лужах, выпивших небо,- стоят.
Рим
Гумилев Николай Степанович
Волчица с пастью кровавой
На белом, белом столбе,
Тебе, увенчанной славой,
По праву привет тебе.
С тобой младенцы, два брата,
К сосцам стремятся припасть.
Они не люди, волчата,
У них звериная масть.
Не правда ль, ты их любила,
Как маленьких, встарь, когда,
Рыча от бранного пыла,
Сжигали они города?
Когда же в царство покоя
Они умчались, как вздох,
Ты, долго и страшно воя,
Могилу рыла для трех.
Волчица, твой город тот же
У той же быстрой реки
Что мрамор высоких лоджий,
Колонн его завитки,
И лик Мадонн вдохновенный,
И храм святого Петра,
Покуда здесь неизменно
Зияет твоя нора,
Покуда жесткие травы
Растут из дряхлых камней
И смотрит месяц кровавый
Железных римских ночей?!
И город цезарей дивных,
Святых и великих пап,
Он крепок следом призывных,
Косматых звериных лап.
Рим
Мережковский Дмитрий Сергеевич
Кто тебя создал, о, Рим? Гений народной свободы!
Если бы смертный навек выю под игом склонив,
В сердце своем потушил вечный огонь Прометея,
Если бы в мире везде дух человеческий пал,-
Здесь возопили бы древнего Рима священные камни:
"Смертный, бессмертен твой дух; равен богам человек!"
Рим
Мандельштам Осип Эмильевич
Где лягушки фонтанов, расквакавшись
И разбрызгавшись, больше не спят
И, однажды проснувшись, расплакавшись,
Во всю мочь своих глоток и раковин
Город, любящий сильным поддакивать,
Земноводной водою кропят,—
Древность легкая, летняя, наглая,
С жадным взглядом и плоской ступней,
Словно мост ненарушенный Ангела
В плоскоступье над желтой водой,—
Голубой, онелепленный, пепельный,
В барабанном наросте домов,
Город, ласточкой купола лепленный
Из проулков и из сквозняков,—
Превратили в убийства питомник
Вы, коричневой крови наемники,
Италийские чернорубашечники,
Мертвых цезарей злые щенки...
Все твои, Микель Анджело, сироты,
Облеченные в камень и стыд,—
Ночь, сырая от слез, и невинный
Молодой, легконогий Давид,
И постель, на которой несдвинутый
Моисей водопадом лежит,—
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и в рабстве молчит.
И морщинистых лестниц уступки —
В площадь льющихся лестничных рек,—
Чтоб звучали шаги, как поступки,
Поднял медленный Рим-человек,
А не для искалеченных нег,
Как морские ленивые губки.
Ямы Форума заново вырыты
И открыты ворота для Ирода,
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.
Рим
Павлова Каролина Карловна
Мы едем поляною голой,
Не встретясь с живою душой;
Вдали, из-под тучи тяжелой,
Виднеется город большой.
И, будто б его называя,
Чрез мертвой пустыни предел
От неба стемневшего края
Отрывистый гром прогремел.
Кругом все сурово и дико;
Один он в пространстве немом
Стоит, многогрешный владыка,
Развенчанный божьим судом.
Стоит беззащитный, недужный,
И смотрит седой исполин
Угрюмо в угрюмый окружный
Простор молчаливых равнин:
Где вести, и казнь, и законы
Гонцы его миру несли,
Где тесные шли легионы,
Где били челом короли.
Он смотрит, как ветер поляны
Песок по пустыни метет,
И серые всходят туманы
Из топи тлетворных болот.
Рим
Вяземский Пётр Андреевич
Рим! всемогущее, таинственное слово!
И вековечно ты, и завсегда ты ново!
Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,
Звучало славой ты на языке земном.
Народы от тебя, волнуясь, трепетали,
Тобой исписаны всемирные скрижали;
И человечества след каждый, каждый шаг
Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,
И доблесть каждую, и каждое стремленье,
Мысль светлую облечь в высокое служенье,
Все, что есть жизнь ума, все, что души есть
страсть -
Искусство, мужество, победа, слава, власть,-
Все выражало ты живым своим глаголом,
И было ты всего великого символом.
Мир древний и его младая красота,
И возмужавший мир под знаменем креста,
С красою строгою и нравственным порядком,
Не на тебе ль слились нетленным отпечатком?
Державства твоего свершились времена;
Другие за тобой слова и имена,
Мирского промысла орудья и загадки,
И волновали мир, и мир волнуют шаткий.
Уж не таишь в себе, как в урне роковой,
Ты жребиев земли, покорной пред тобой,
И человечеству, в его стремленьи новом,
Звучишь преданьем ты, а не насущным словом,
В тени полузакрыт всемирный великан:
И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.
Но избранным душам, поэзией обильным,
И ныне ты еще взываешь гласом сильным.
Нельзя - хоть между слов тебя упомянуть,
Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,
Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной
Не обдало души, понять тебя достойной.
Рим
Бахтурин Константин Александрович
Рим, самовластный бич народов и царей!
Где слава прежняя твоих цветущих дней?
Где гордые сыны и Брута и Камилла?
Ответствуй, грозного могущества могила!
Почто граждан твоих вольнолюбивый дух,
Столетья озарив, в столетиях потух?
Ужель завет судьбы рукою своенравной
Низверг сей колосс сил, свободный, но державный?
Нет, избранный народ, ты сам себя сразил:
Ты гибель с роскошью в отчизне водворил,
В сердцах изнеженных разлился яд разврата!..
Междоусобием и завистью Сената
Свобода скрылася, пренебрежен закон, -
И гордый человек шагнул за Рубикон,
Который средь шатров в безмолвном отдаленье
Давно Республики обдумывал паденье.
Уж хищник на чело корону возлагал, -
Но Брут был жив еще - и властолюбец пал.
Он пал - и Рим воскрес, и гордая свобода
Отозвалась в сердцах великого народа!..
Но быстро пролетел восторгов общий глас:
Потомок Ромула душою вновь угас!
Вот ставки бранные Антония, Лепида!
Уже смерть Цезаря друзьями позабыта;
Не Бруту пылкому они готовят месть, -
Нет, цель у них одна: отечество угнесть,
Под благородною мечтая скрыть личиной
Коварные сердца и бой несправедливый.
Уже Филиппополь сраженьем оглашен;
В нем Рим последнего римлянина лишен!
С тех пор иль золото, иль воинов пристрастье
Владели родиной...
Рим
Заяицкий Сергей Сергеевич
1.
Рим Фабия и Рим Нерона
И ты, столица наших дней,
Под той же сенью небосклона,
Ты сколько видела людей?
Ты сколько видела страданий,
Ненужных войн, забытых ссор —
Судьба к Teбе простёрла длани
И изрекла свой приговор.
Она сказала: Рим сената,
Ты был велик ещё вчера,
Умри теперь, пришла пора,
Пусть ныне крест в лучах заката
Горит на куполе Петра.
И умер Рим и умер форум,
И в прахе пали алтари
И вспыхнул крест в лучах зари,
Воздетый царственным собором.
2.
Люблю бродить среди могил
Былого форума и Рима,
Здесь кто-то верил и любил,
В руках судьбы неумолимой.
В пахучей высохшей траве
С шуршаньем ящерица мчится,
А в беспредельной синеве
Парят и утопают птицы.
И вьётся узкая тропа,
Здесь Цезарь проходил когда-то,
Здесь с кликом двигалась толпа
К дверям гранитного сената.
Ты спишь, о славных днях скорбя,
Могучий Рим, могучий форум,
Лишь путник ныне на тебя
Посмотрит любопытным взором.
А римлянин пройдёт кругом,
Не остановится, не взглянет —
Что рыться в прахе вековом?
Ведь Цезарь спит могильным сном
И легион его не встанет.
3.
Под синей мглою небосклона
В зоологическом саду,
Сидишь ты, русская ворона,
Среди роскошных какаду.
О, ты должна собой гордиться,
Чем стала ты и чем была,
Не ты ль оборванною птицей
Отбросы в булочных крала?
Не за тобой ли гнались кошки,
По переулкам и дворам,
Не ты ли мёрзла на окошке
В крещенский холод по ночам.
Не ты ли при лучах заката
Справляла свадьбу в небесах,
Когда на дремлющих лугах
Туман стелился синеватый.
Nul n’est prоfect dans sons pays
Ты это ясно доказала,
Чем ты была и чем ты стала
И где теперь друзья твои?
Они, как прежде, по заборам
Кричат и скачут без забот.
И разве только сонный кот
Их провожает злобным взором.
Рим ночью
Тютчев Фёдор Иванович
В ночи лазурной почивает Рим.
Взошла луна и овладела им,
И спящий град, безлюдно-величавый,
Наполнила своей безмолвной славой...
Как сладко дремлет Рим в ее лучах!
Как с ней сроднился Рима вечный прах!..
Как будто лунный мир и град почивший —
Всё тот же мир, волшебный, но отживший!..
Риму
Случевский Константин Константинович
Далека ты от нас, недвижима,
Боевая история Рима;
Но над повестью многих страниц
Даже мы преклоняемся ниц!
А теперь в славном Риме французы
Наложили тяжелые узы,
И потомок квиритов молчит
И с терпением сносит свой стыд!..
Стены Рима
Шевырев Степан Петрович
Веками тканая величия одежда!
О каменная летопись времен!
С благоговением, как набожный невежда,
Вникаю в смысл твоих немых письмен.
Великой буквою мне зрится всяк обломок,
В нем речи прерванной ищу следов...
Здесь все таинственно - и каждый камень громок
Отзывами отгрянувших веков.
russkie-stihi.ru
Майков А - Я видел Древний Рим (стих. чит. В.Бабятинский)
Майков А. Н. - «Древний Рим»
Я видел древний Рим: в развалине печальнойИ храмы, и дворцы, поросшие травой,И плиты гладкие старинной мостовой,И колесниц следы под аркой триумфальной,И в лунном сумраке, с гирляндою аркад,Полуразбитые громады Колизея...Здесь, посреди сих стен, где плющ растет, чернея,На прахе Форума, где у телег стоятПривязанные вкруг коринфской капителиРогатые волы, - в смущеньи я читалВсю летопись твою, о Рим, от колыбели,И дух мой в сладостном восторге трепетал.
Майков Аполлон Николаевич [1821 - 1897] - русский поэт, переводчик.Поэзия Майкова созерцательна, идиллична и отличается налетом рассудочности, но вместе с тем в ней отразились пушкинские поэтические принципы: точность и конкретность описаний, логическая ясность в развитии темы, простота образов и сравнений. Для художественного метода Майкова характерно аллегорическое применение пейзажей, антологических картин, сюжетов к мысли и чувству поэта. Эта особенность роднит его с поэтами-классицистами.
Тематика поэзии Майкова соотнесена с миром культуры. В кругозоре поэта - искусство (цикл стихов «В антологическом роде»), европейская и русская история (циклы стихов «Века и народы», «Отзывы истории»), творчество поэтов Запада и Востока, произведения которых Майков переводит и стилизует (цикл «Подражания древним»). В стихах Майкова немало мифологических символов, историко-культурных имён и названий, однако часто колорит иных веков и народов носит у него декоративный характер. Особенно близка Майкову античная культура, в которой он видел сокровищницу идеальных форм прекрасного.
Из обширного наследия Аполлона Майкова выделяются и сохраняют свою поэтическую прелесть стихи о русской природе «Весна! Выставляется первая рама», «Под дождём», «Сенокос», «Рыбная ловля», «Ласточки» и другие отличающиеся задушевностью и напевностью. Многие его стихи вдохновляли композиторов на написание романсов. Майкову принадлежат переводы из Г. Гейне, Гёте, Лонгфелло, Мицкевича. Многие стихи Майкова положены на музыку (Чайковский, Римский-Корсаков и другие).http://maykov.ouc.ru/
