7 Мудрецов Древней Греции. Древние мудрецы философы
её возникновение, становление, развитие. Первые греческие мудрецы-философы.
Еще до того, как возникла философия, грекам уже было хорошо известно, кто такие жрец, поэт, врач, законодатель. И "вдруг" появляется еще одна, незнакомая прежде социальная фигура — мудрец, в более поздней терминологии — философ. Но довольно быстро мудрецы, затем философы становятся заметными в системе древнегреческой культуры. К ним привыкают. Привыкают и к их спорам, которые занимают все более важное место в жизни древнегреческого полиса. Более того, обнаруживается, что крупный греческий город без философских дискуссий немыслим. Читайте, скажем, диалог Платона «Протагор»: здесь описывается, как восприняли в Афинах приезд софиста Протагора. Встреча людей, способных вступить в спор с известнейшим софистом и учителем мудрости, трактуется как важное интеллектуальное событие.
О первых древнегреческих мудрецах известно очень мало. Точных сведений здесь почти нет. В литературе о ранней древнегреческой философии все свидетельства, как правило, приводятся с оговорками.
В принципе принято начинать повествование о пред-философии с упоминания о семи греческих мудрецах и о первейшем из них — Фалесе Милетском. Но скепсис относительно тех или иных утверждений, связанных с жизнью и деятельностью Фалеев, доходит до вопроса просто обескураживающего: а был ли Фалес? Некоторые авторы считают, что такого философа вообще не было. Но и тогда, когда соглашаются с тем, что такой философ существовал, выдвигают несколько версий относительно времени жизни Фалеса. Милетского. Тем не менее считается, что есть одна, по крайней мере, точная дата, связанная с его жизнью, — 585 г. до н.э., когда в Милете было солнечное затмение и когда, как утверждают, Фалес его предсказал. Если Фалес предсказал солнечное затмение, то он, скорее всего, уже был человеком зрелого возраста. Следовательно, VII-VI вв. до н.э. и есть приблизительно определенное время жизни Фалеса Милетского и, может быть, других древнегреческих мудрецов.
Спорно, что именно, какие идеи и утверждения могут быть приписаны — или не приписаны — Фалесу Милетскому. Не очень ясно, действительно ли именно он совершил те открытия или доказал те математические теоремы, которые связывают с его именем. Но, тем не менее, почти нет споров о том, что в это время кто-то совершил такие открытия и представил данные доказательства.
Таким образом, мы можем воспользоваться тем, чего не отрицают даже скептики: в VII-VI вв. до н.э. кто-то и как-то подошел к пред-философии, задав древнегреческой культуре те изменения, те параметры, формы деятельности, которые впоследствии привели к возникновению философии в более точном смысле слова, к философии развитой и широко дифференцированной.
О Фалесе и других первых древнегреческих мудрецах разные философы часто высказывают прямо противоположные суждения. Одни (скажем, Аристотель) говорят о Фалесе как о практичном человеке, который твердо стоял на земле и был весьма изобретательным в житейских делах (10; 107-108)(Здесь и далее фрагменты и свидетельства ранних греческих философов даются в переводе А.В. Лебедева по изданию: фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. 1. (Номера фрагментов и страницы указаны в тексте.)). Другие авторы (Платон), напротив, считают Фалеев погруженным в отвлеченные рассуждения мыслителем, которого совершенно не интересовали практические дела.
Фигура Фалеса, как было сказано, поистине легендарна. Вокруг его имени такое количество всяких интерпретаций, что отделить историческую реальность от легенд невозможно. Но можно создать исторически и логически правдоподобный образ первого мыслителя — все равно, был ли это Фалес или какой-либо другой мудрец, — образ самой его деятельности.
Можно считать достоверными свидетельства, согласно которым Фалес был купцом, мореплавателем, строителем мостов, вообще человеком очень активным в различных областях древнегреческой практики. Важно подчеркнуть: то была практика, уже требовавшая некоторых технических знаний, конечно, на их античном уровне. Знаний о кораблях и кораблевождении, об ориентировании кораблей в море, т.е. первых астрономических знаний. Фалесу-инженеру приписывают также создание некоторых ирригационных приспособлений.
Есть немало исторических свидетельств об интересе Фалеса к государственным делам, об участии его, выражаясь современным языком, в "социальной экспертизе". Так, Геродот сообщает о совете Фалеса согражданам-ионийцам "переселиться в Сардинию" и основать там ионийское государство (4; 105). Он же приписывает Фалесу сбывшееся предсказание о ходе войны между лидийцами и мидянами (5; 105).
Фалес дал, по свидетельству того же Геродота, политический совет ионийским городам-государствам — объединиться в более тесный союз. То был глубокий и истинно мудрый совет. Не потому ли, что политическое единство стало настоятельной проблемой, первые греческие мудрецы так настойчиво проводят мысль о единстве мира? Они мыслят весь мир компактным, целостным. Как видим, космическая, абстрактная философская мысль о единстве рождалась и подкреплялась социальной практикой.
Речь уже шла о "семи мудрецах", древнейших мыслителях Греции. Имя Фалеса в "списке" семи мудрецов повторяется чаще всего. Может быть, Фалес и был самым популярным, самым 'мудрым из них. Об этом есть немало легенд. Как утверждает Диоген Лаэртий (Лаэртский), рыбаки нашли в море треножник; милетцы решили отдать треножник самому мудрому. Отдали Фалесу, тот передал другому мудрецу, другой — третьему. Но в конце концов треножник все-таки вернулся к Фалесу. По другим свидетельствам, мудрейшему из мудрейших эллинов предназначался кубок царя Креза, и по кругу вернулся он к Фалесу, что запечатлено в древних стихах: "...и сколь мудр среди семи мудрецов Фалес в наблюдении звезд!" (1; 101-103).
То, что мудрецы еще не полностью отрываются от конкретного дела, придает в глазах греков их мудрости особый вес. Построить мост — дело вполне конкретное, ясное и осязаемое. И греки, в массе своей люди практичные, ценившие эффект действия, реальную пользу знания, наверняка с сочувствием относились к человеку, умевшему постоять за себя, проявить сметку в трудных практических обстоятельствах. Про Фалеса передавали в древности и такую легенду (её с большой охотой повторил Аристотель): „Рассказывают, что когда Фалеса, по причине его бедности, укоряли в бесполезности философии, то он, смекнув по наблюдению звезд о будущем [богатом] урожае маслин, еще зимой — благо у него было немного денег — раздал их в задаток за все маслодавильни в Милете и на Хиосе. Нанял он их за бесценок, поскольку никто не давал больше, а когда пришла пора, и спрос на них внезапно возрос, то стал отдавать их внаем по своему усмотрению и, собрав много денег, показал, что философы при желании легко могут разбогатеть, да только это не то, о чем они заботятся. Вот каким образом, говорят, Фалес выказал свою мудрость" (10; 107).
Иначе пишет о Фалесе Платон: „Рассказывают, Феодор, что, наблюдая звезды и глядя наверх, Фалес упал в колодец, а какая-то фракиянка — хорошенькая и остроумная служанка — подняла его на смех: он, мол, желает знать то, что на небе, а того, что перед ним и под ногами, не замечает" (9; 107). Эта маленькая житейская картина тоже по-своему характерна для жизни античного общества.
Литература: Мотрошилова Н.В. Первые греческие мудрецы-философы./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.29-31
studfiles.net
7 Мудрецов Древней Греции — Свободная Философия
Как я и обещал в предыдущей вступительной статье об античной философии, публикую статью о 7 мудрецах древней Греции, коей с огромным удовольствием продолжаю тему философии античности.
Когда мы с вами рассуждали о проблемах философии, я писал следующее:
Философия — это особенная форма сохранения и обеспечения исторической непрерывности, человеческого самосознания
Так вот, именно 7 древнегреческих мудрецов — это те люди, ведь я склонен их считать людьми, а не полубогами, и начали, так сказать, обеспечивать эту самую историческую непрерывность! Остается лиш разобраться, кто же они, эти 7 мудрецов?
В «Протагоре» Платона мы можем найти список 7 мудрецов древней Греции, который !пока! является самым ранним из известных. Туда, великий мыслитель включает:
Бианта Приенского;
Клеобула Линдского;
Мисона Хенейского;
Питтака Митиленского;
Солона Афинского;
Фалеса Милетского;
Хилона Спартанского.
Но это к сожалению, или к счастью, далеко не единственный список. Одними из 7 мудрецов древней Греции выступают у некоторых авторов также:Акусилай, Анаксагор, Анахарсис, Ариотодем, Лас, Леофант, Лин, Орфей, Памфил, Периандр, Пифагор, Ферекид, Эпименид, Эпихарм и Эфор.
Кстати, античная традиция — не единственная, где встречаются учения о 7 мудрецах. Что-то подобное можно усмотреть в Индийской ведической традиции, где есть такие себе «Саптаршаяс», — дословно с санскрита — 7 мудрецов — которые создавали мир, будучи божественными или полу божественными существами, родившимися от Брахмы. Но об индийской философской традиции мы побеседуем позже.
В общем, 7 греческих мудрецов, будь то одни или другие «отличались умом и сообразительностью«, давали этические, политические и общие советы, а также, не редко сами являлись политиками и законодателями (Солон, Периандр…).
Изречения 7 мудрецов навсегда останутся важнейшими примерами эволюции человеческой мысли, от житейско-прикладного мышления к мышлению высшему, разумному, философскому.
«Ни за кого не ручайся!» — Фалеса Милетского слово».
Древнегреческая эпиграмма
На сегодня пожалуй все, если вам понравилось – понажимайте на соц. кнопочки! Не пропустите статьи о некоторых из 7 мудрецов, подпишитесь на РСС блога «Свободная Философия».
freephilosophy.net
Мудрецы и Философы | Философский штурм
Да-да, именно так вот с большой буквы есть ли теперь они: Мудрецы и Философы. Когда пойти вместе с Кожевым к Гегелю, то Мудрец может ответить на любой вопрос о человеческом существовании, а Философ – это умение вопросы ставить. Ставить и ставить до тех пор, пока не придет к такому, на который у него никак нет ответа и у другого Философа нет. Тогда, зачем нам Философ, который нас совсем запутает, нам бы Мудреца, кто растолкует, куда и как жить. Внятно растолкует.
Зачем нам Философ? Когда опять с Кожевым к Гегелю, то без него никак, без него и сам Мудрец невозможен, ибо нет, по существу, к нему вопросов, итак ясно все и всем: «всегда так было», «все и всегда на наши богатства зарились», «без царя мы никогда и не жили», «начальник – всегдашний наш удел, а добрый начальник – мечта» – и т.п. Зачем нам Мудрец, когда мы сами всё вот?
Опять Кожев: «Короче, никак не сами, но исключительно благодаря Философу – и против своей воли – узнают они о существенных изменениях «ситуации», т. е. Мира, в котором они живут, и значит, о переменах, происходящих с ними самими», – вот, оказывается, благодаря кому мы узнаем, что меняется все кругом, так меняется, что жить по-прежнему не получается и не получится. Потому Философов, которые Философы, никогда не любили современники. Потом, через пару сотен (лучше тысяч) лет, когда Мир уже изменился, когда на их вопросы ответы нашла история, нам их можно почитать, разумея себя б?льшими мудрецами, которые уже знают то, что те и не ведали, а мы вот.
Платон полагал, что только Философы единственно могут быть Мудрецами, более того, обязаны стремиться стать Мудрецами, но в этом мире им невозможно этого достичь, ибо не законодатели они в мире идей, а ученики, и надлежит им всматриваться в идеи, чтобы уподоблять им дела человеческие и достигать иногда успеха, но чаще терпеть неудачи – редки зрячие в мире слепых и слаб их голос. Гегель впервые и обоснованно установил себя не только Философом, но Мудрецом, поскольку точно знал относительно себя самого и человека вообще, как он будет жить дальше в гражданском обществе, свободным по общему для всех закону для деятельности, обеспеченной его собственностью, и в государстве, олицетворяющем Разум и, следовательно, справедливость для всех граждан. Такое общество и государство в мировом масштабе есть совершенное общежитие и потому окончание истории как мирового процесса, откуда начинается собственно человеческая история, где каждому обеспечена жизнь, если необязательно счастливая, то справедливая, где счастье и несчастье есть дело его головы и рук, таланта, сил и усердия. И никуда ему – человеку как человечеству – от этого мира не деться, все равно приведет его туда хитрый Мировой Разум, ипостасью которого сам Гегель и является, о чем сообщает умеющим слышать.
Маркс и Ницше были умеющими слушать и слышать. И видеть, потому неизбежное и окончательное Гегелево совершенство ужаснуло их именно своей несправедливостью, несправедливостью, казавшейся непроглядной тьмой. Но говорят некоторые: «Там, где тьма, там и просвет». Это самое гражданское общество и разумное государство, если внимательно всмотреться в него, так устроено, чтобы отбирать жизнь у достойных и передавать ее недостойным. Вот это положение надлежит изменить, то есть навсегда отдать право распоряжаться своей жизнью достойным, а недостойным оставить их удел. И нет страха перед хитростью Разума, поскольку действие, Дело владеет Словом, оно всегда «вначале», чтобы там ни говорили в старых и новых книгах.
Миром правят недостойные – Маркс и Ницше на них указывают пальцем и, главное, показывают, откуда и почему они взялись, на что опирается их власть, кто будет сокрушителями этой власти и тем самым обеспечивающими пространство свободной жизни достойным людям. Таким образом, с совершеннейшей неизбежностью Гегелево социальное совершенство преобразуется в иное – Марксово или Ницшево совершенство. Конец истории (пусть, предистории), и они его возвещают вслед за Гегелем как Философы, ставшие Мудрецами, умеющим слышать.
Марксовы недостойные в Гегелевом мире – это праздные, которые праздные благодаря богатству (капиталу) и власти, и праздность исчезнет, когда власть будут осуществлять трудящиеся, и труд распространится на всех, и по ту сторону этого труда для всех распахнется невиданный простор свободной человеческой самодеятельности.
Ницшевы недостойные тоже праздные, но нынешние праздные, господствующие по мандату старых ценностей, по которым сильные и лучшие должны заботиться о слабых и худших, и в этих заботах тоскливо съеживать жизнь свою, вместо, чтоб в играх, поединках, праздниках расточать ее в роскоши на зависть с другими сильными и лучшими. Должны уйти нынешние праздные, и на их место прийти истинные господа – господа по природе своей, а не по хитрости, по случаю; прийти, чтобы превратить праздность в праздник, который всегда с ними, потому как их дело – игра, тогда как труд – дело других, обреченных на труд. Господа по природе должны принять вызов своей природы своему положению в этом мире, они и примут и перевернут мир, превратив его в пространство своей и только своей свободы.
Маркс и Ницше как Философы показали, что Гегелев мир гражданского общества и государства конституции никак не может быть завершением истории, поскольку человек в нем, вырастая в своем могуществе над природой, превращается в тусклое и невзрачное существо, обреченное на труд и унылую праздность, озабоченное собственным комфортом и безопасностью, с чувственностью, усохшей до чувства обладания, а это совсем не то, зачем он пришел на эту землю, и потому они как Мудрецы указали выход, выход в разные двери, ведущие в разные миры, но выход из тупика длящегося бессмысла.
Марксу, как и Гегелю, удалось в отношении своей Мудрости перестать быть Философом, не ставить под вопрос свою убежденность в том, что новый мир свободного человека станет неизбежно миром его самодеятельности, а никак не «китайским счастьем» (Ницше), то есть идеальным общежитием, где человек «совсем «отупел» из-за того, что его благосостояние надежно обеспечено». Из Ницше полного и окончательного Мудреца не получилось: восторженный пафос «Заратустры» позднее то там, то здесь прорывался прозрениями, что мир сверхчеловека не обеспечен, что массовый человек в конце концов снова возьмет верх, возьмет, какими бы Зигфридами поголовно ни были господа по природе, потому что судьба – кольцо, потому Гегель опять впереди или даже Маркс со своим «китайским счастьем». С ума можно было сойти от таких прозрений…
Немцы вышли из мира Гегеля в Ницшеву дверь, нас Ленин уговорил не заморачиваться попытками строить мир Гегеля, но сразу в Марксов, чтоб «наши дети уже при коммунизме», там, где «наше благосостояние надежно обеспечено». Так мы услышали его и поняли, да и как иначе следовало из нашей неизбывной бедности, заполненной нескончаемым и безнадежным трудом. И скоро бы уже голубой и зеленый мир ожиданий пришел в столкновение с блеклой реальностью, но пришел к нам Ницшев мир, чтоб отнять у нас веру и надежду и определить нам удел безысходности труда навсегда, навечно, чтобы таким образом их мир господства и игры обрел те самые вечные основания.
Мир воинов пришел в мир труда, чтобы победить или умереть, получилось «умереть». Мы победили, но пришлось зализывать раны, долго зализывать тем самым общим трудом, и когда, наконец, верные ленинцы – наши вожди объявили точную дату воплощения «китайского счастья» для всех, мы замерли в ожидании с разинутым ртом. Мы встали, а вожди наши возлегли, ибо для них это «счастье» уже состоялось, главным стало его удержать, сохранить, не утратить. С голоду мы бы раньше зашевелились, но халявная нефть позволила достоять до дня «Х», где случилась олимпиада вместо и объяснила, как не будет нам обеспеченного сытого счастья всем ни завтра, ни послезавтра, ни послепосле-… Вождям может и будет, а нам нет. Мы расстройство свое принялись в зелене-вине топить по обычаю, а вожди нам и этого не велят: мол, работать надо, а не пить. А накой оно нам – работать, когда счастья от этой работы все одно не будет, а на ихнее счастье работать мы не подписывались. Так мы наш мир в унитаз слили и на рычажок нажали.
Долго мы в Марксовом мире жили, не сто лет, но долго, неужели у нас своих Философов не появилось, чтобы объяснить, отчего у нас не только счастья, но и нормальной жизни не получилось, какой мы бы дорожили и никому не отдали? Были, по крайней мере двое точно были. Александр Зиновьев в своих очень обидных для нас текстах рассказал и показал, что наш коллективистский мир так устроен, что наверх, в лидеры выталкивается обычно серость, обыденность, «один из», но никак не талант, не выдающийся умелец, знаток, организатор. Потому чем выше руководитель по своему рангу, по уровню управления, тем большее он ничтожество, тем меньше он понимает в том деле, к которому приставлен, то есть на каждой ступени мы имеем дело с негативным отбором, и чем больше таких ступеней, тем печальней исход. В результате на самом верху, среди вождей наших такие убожества встречаются, каких внизу, среди обычных людей с фонарем надо искать. Длительность существования коллективистского общества приводит к торжеству некомпетентности во всех практически сферах общества, что и воплотилось в Брежневскую эпоху – эпоху очевидного тупика для всех тех, кто способен видеть сам или вычитать у таких способных, в частности, скажем, в «Зияющих высотах». И тупик этот обещает крах существующего социального порядка по историческим меркам совсем скорый.
У Зиновьева – блестящего и глубокого Философа – не получилось стать Мудрецом, не получилось суметь убедить себя, а значит и попытаться убедить нас, что знает он способ спасения нашего мира или указать путь из него в другой правильный, прочный и надежный мир. Его мысль и слово были и есть безупречный инструмент критики, но и только. А нам мало, нам надо бы, чтоб дверь или окошко распахнули или хотя бы пожалели и «навеяли сон золотой».
Мераб Мамардашвили назвал как-то его «истинно русским человеком и философом», то есть мыслителем, безусловно, талантливым, изобретательным, оригинальным, но не прошедшим европейской школы дисциплины мысли и потому неумеющим додумывать свою мысль до конца. «Русскость» имелась ввиду, конечно, не в этническом, а в историко-культурном смысле, «русскость» как историческая судьба. Себя Мераб Мамардашвили вовсе не исключал из «русскости», но только опосредованной и трансформированной этой самой европейской школой дисциплины мысли. Он осознанно полагал себя европейцем и на самом деле был олицетворением европейца в нашей философии.
Философом был и Мудрецом, абсолютно убежденным в европейском пути для России в качестве должного, даже единственно возможного способа устройства общества, если она желает жить надежно и по-человечески, то есть культурно. Гражданское состояние, вербализованное 200 лет назад Кантом, лучшая организация общежития для европейского человека, которая имеет возможность постепенно изменяться, снова и снова примиряя друг с другом и примеряя друг к другу потребности человеческой личности и требования общественного порядка – Гегель здесь мало что добавил к Канту. Из трех властителей умов ХХ века Мамардашвили принял только Фрейда, полагая Маркса и Ницше маргинальными течениями европейской мысли, причем очень опасными для совсем еще «зеленого», невышколенного российского сознания. Опасными, потому традиции рационального основательного философствования в России никак не выстраивалось: она прерывалась, не успев толком начаться, первый раз объявлением Чаадаева сумасшедшим (а значит и самой философии – безумием), второй раз клеймлением неправильных философов как «врагов народа» и потому заслуживающих изгнания, заключения и смерти. Тексты Ницше и Маркса способны прельщать юные сознания своим блеском, подталкивать их не просто к восторженному прочтению и обсуждению (что само по себе совсем неплохо и даже полезно), но к воплощению в реальности, что с неизбежностью приведет любое общество в тупик. Для того, чтобы это понять, не нужно ждать эпохи Брежнева, это понятно в любой момент существования коммунизма, так и нацизма, потому что свобода и разум – высшие ценности, по крайней мере, для европейского человека, то есть, как объяснял еще Кант, свобода жить своим собственным умом в рамках общего для всех закона и есть главная черта взрослого общества. В ХХ веке прозрения Канта обрели реальность в западном мире и превратили в факт то, что возможность достойной жизни для любого человека может быть только в таком обществе, и пусть недостойных людей обычно больше вокруг, но просто достойная жизнь – это трудно.
Своим долгом он полагал воплощение европейской мысли, что и делал, в беседах с Декартом и Кантом разворачивая мысль свою на русском языке так, будто им всем вместе и впрямь вполне органично и естественно мыслить по-русски. Делал это в убежденности, что именно классическая философская традиция станет заслоном для новых непродуманных экспериментов, когда прекратится этот безнадежный коллективизм и для народов Союза откроется вновь возможность двинуться по магистральному пути современной цивилизации.
Зиновьев, когда уже на Запад изгнан был и там увенчан за блистательную критику коммунизма, того самого, что вскоре успешно и предсказуемо ухнул в надлежащую ему яму, обнаружил, что коллективизм и есть наше самородное устройство общества, которое позволяет нам развиваться самостоятельно и самодеятельно, и именно он выволок нас из архаики, ставшей уже безвременьем, на авансцену мировой истории. Сталинская впечатляющая вертикальная мобильность и порожденный ею невиданный научный, технологический и социальный динамизм – вот то, что снова нужно России. Без массовой кровавой резни, но нужно. Путь «западнизации» не делает российское общество одним из западных, но превращает его в пространство для разрешения заморочек, на которые Запад периодически натыкается в своей и только своей жизни, то есть путь на Запад – это даже не тупик, а исчезновение России, что по существу и происходит с нами на рубеже тысячелетий.
Зиновьев показал, что поздний коммунизм – ужасно, «после коммунизма» – и вовсе безнадежно, как если бы анекдотическим начальникам Брежневского и Андроповского призыва, которые совсем уж никакие, снизу постучали нынешние и похвастали, что можно править, как они, то есть будучи полными уродами, но не рассказал, куда нам повернуть, чтобы с исчезновения на возрождение, более того, он и вовсе дожил до скепсиса по поводу самой возможности самостоятельного существования России.
Мамардашвили не дожил, чтобы увидеть, как путь в Европу Канта и Гегеля из советского прошлого до сих пор не случился даже у самых европейских из нас – балтийских народов. И они не живут в том самом мире, где свобода каждого ограничена общим для всех законом, и не ясно, когда это случится. Остальные и вовсе бултыхаются в обществах, где порядок очень далек от европейского и совсем не факт, что они к нему приближаются, а не движутся неведомо где.
«Неведомо где…» Похоже, это то самое место, в котором мы есть и откуда никуда не стремимся, в боязни, что может быть еще хуже, раз карма у нас такая, чтобы всегда выбирать из двух зол оба. Мы топчемся в этом «неведомо где», с завистью кивая на других, более успешных, топчемся, временами поднимая вверх правую руку, чтобы резко опустить ее, повторяя ставшее родным китайское слово «Хусим!» – и снова топчемся.
А куда нам идти-то? Куда? То, что на Западе нас не ждут вовсе, не только Зиновьев, но и некоторые поизвестней, поавторитетней его там говорят. Говорят, мол, капиталистический мир-экономика, всю планету под себя подтоптавший, в свой центр никого новых не пустит. Наше место, если не совсем у параши, то в лучшем случае – ближние задворки, полупериферия, где нас будут пользовать под присмотром, позволять есть три раза на дню и обноски ихние всякие примерять. Да и там у них-то, у них в самом центре, говорят, не все ладно: заменивший, было, Канта-Гегеля постиндустриальный рассказ о непременной свободе, по крайней мере для самых знающих и умелых, в качестве метанарратива не пляшет. Какой бы ты знающий и умелый ни был, как бы ты ни жаждал свободы, но стоит за угол за любой от необходимости завернуть, чтоб подумать, порешать самому, как этим свободным тебе жить, а там тебя уже власть поджидает, не с мечом и плетью, но с понимающей и заботливой улыбкой, готовыми ответами на все твои еще не заданные вопросы и разработанными приемчиками, какими другие знающие и умелые сотворят из тебя все, что только подумаешь пожелать. Власть там обычно больше не страшный монстр, но теплый питательный бульон, в каком тебе сытно и уютно жить и не хочется помирать.
Вслед за Марксом и Ницше нынешние Философы, конечно, всегда и всем недовольны и гневаются: новая децентрированная власть, которая не столько повсюду, сколько отовсюду, и которая не запрещает, но рекомендует и предписывает, оказывается тотальней старой и куда убедительней устанавливает, что свобода человека социально неуместна не только в действии, но и в намерении; нынешний «человек-блоха» получается сильно изящнее прошлых, почти таким же изящным, как вещи вокруг него, и отчуждение его от себя самого как человека стало безысходным; он живет в фашизоидном мире, норовящем свалится в откровенно фашистский, где бытие задернуто непроницаемой ширмой забвения, где Das Man есть его единственно приличный облик и стиль ожидаемого поведения, где непрерывность говорения ему невозможно и немыслимо остановить, чтоб замереть в молчании, том самом молчании, в котором способны проклюнуться мысль и слово.
Только что нам до недовольства их Философов, когда там почти тот самый коммунизм, на какой мы надеялись и в какой верили? Что нам их плач о свободе, когда есть благополучие и комфорт, и нам от свободы даже бежать не надо, потому не от чего. Нам одна жалость и обида, что не пускают и не пустят туда. Разве начальников наших – они очень рассчитывают и не поймут, если что. Нам про «зелен виноград» остается твердить, верить этим Философам, что у них теперь навсегда «смыслом стала бессмысленность» и потому все равно там все скоро рухнет. Нас захватит, но мы успеем в последний момент порадоваться, что и им конец. Мы не жили еще толком, и нам нечего жалеть, а у них сладко, потому им себя много жальче станет в конце неминучем. Так что, если вглядеться, то мы хоть и не философы, но точно Мудрецы, по крайней мере, многие из нас.
Ваша оценка: Нет
philosophystorm.org
Доклад - Семь мудрецов - Философия
«Семь мудрецов»
Большую роль в подготовке античной философии сыграли «семь мудрецов». Слова «семь мудрецов» ставят в кавычки, потому что этих мудрецов было больше; существовали различные списки мудрецов, но в каждом списке их было обязательно семь. Это говорит, о том, что здесь проявлялась характерная для предфилосфского сознания магия чисел, которую мы находим и у Гесиода, поэтому его поэма называлась «Труды и дни», ибо в конце поэмы Гесиод рассказывает о том, какие дни месяца благоприятны или неблагоприятны для тех или иных дел.
Разные источники определяют состав «семи мудрецов» неоднозначно. Самый ранний из дошедших до нас списков принадлежит Платону. Это уже 4 в. до н. э. В диалоге Платона «Протагор» о мудрецах сказано: «К таким людям принадлежали и Фалес Милотский. и Питтак Митиленский, и Биант из Приены, и наш Солон, и Клеобул Линдийский, и Мисон Хенейский, а седьмым между ними считался лаконец Хилон». Позднее у Диогена Лаэрция место малоизвестного Мисона с большим на то правом занимает Периандр — коринфский тиран. Полагают, что Платон вывел Периаидра из состава «семи» из-за своей ненависти к тирании и тиранам. Были и другие списки. Но во всех семерках иеизменно присутствовало четыре имени: Фалес, Солон, Биант и Питтак. Со временем имена мудрецов были окружены легендами. Например, Плутарх и своем произведении «Пир семи мудрецов» описал явно вымышленную их встречу в Коринфе у Периандра.
Время деятельностп «семи мудрецов» — конец 7 и начало 6 в. до н. э. Это конец четвертого (после Эгейского неолита, Критской и Микеиской Греции и «гомеровской» Греции) периода в истории Эгейского мира — периода архаической Греции (8 — 7 вв. до н. э.) и начало пятого периода. В 6 в. до н. э. Эллада вступает в век железа. На основе отделения ремесла от земледелия расцветает античный полис — город-государство, в котором входящие в полис сельские местности экономически и политически подчинены городу. Развиваются товарно-денежные, вещные отношения между людьми. Начинается чеканка монеты. Власть евпатридов, «благородных», велущих свой род от родоначальнпков полубогов-героев, а тем самым идеологически обосновывающих свое право на господство, в ряде наиболее передовых полисов свергается. На ее место ставится тирания. Тираническая антиаристократическая форма правления устанавливается в Мегаре во второй половине 7 в. до н. э., в Коринфе, Милете и в Эфесе — в конце 7 в. до н. э., в Сикионе и в Афинах — в начале 6 в. до н. э. В начале 6 в. до н. э. в Афинах была проведена реформа Солона. Отныне основой социальной стратияфикации там стало не происхождение, а имущественное положение.
Обыденное моральное сознание. Мудрость «семи мудрецов» нельзя отнести ни к науке, ни к мифологии. Здесь, по-видимому, проявился третий духовный источник философии, а именно — обыденное сознание, в особенности то, которое достигает уровня житейской мудрости и которое проявляется в пословицах и поговорках, поднимающихся иногда до большой обобщенности и глубины в понимании человека и его социальности. Этим, как помним, особенно отличалась китайская предфилософия и даже философия. Но то, что для Китая было судьбой, то для Эллалы было лишь эпизодом. Конечно, возможна историко-сравнительная тема «Конфуций и „семь мудрецов“, но развить ее можно только в обшем контексте древнекитайской и древнеиндийской предфилософии и философии. В отличие от древнекитайской и древнеиндийской, древнегреческая философия возникла не как этика, а как натурфилософия, а лучше сказать, „фисикофилософия“.
Вместе с падением политичеркой власти аристократии утрачивает свою гегемонию и мифологическое мировоззрение, чья идеологическая функция в условиях обществ „бронзового века“ состоит в обосновании, как мы уже сказали, права землевладельческой аристократии на господство над земледельцами. Со временем начинают складываться первые еще очень наивные, но все же немифологические системы взглядов. Но на первых порах миру богов и героев противопоставляется осмысление обыденного сознания в афоризмах, в которых нет ничего от сверхъестественного мира. Это чисто житейская практическая мудрость, но достигшая своего атомарного обобщения в сжатых мудрых изречениях.
Такие афоризмы, или гномы, имели форму всеобшности. Аристотель определяет „гному“ как „высказывание общего характера“. Гномы пользовались большой известностью. Изречения „ничего сверх меры“ и „познай самого себя“ были даже высечены над входом в дельфийский храм Аполлона. Диоген Лаэрций сообшает, что имена „семи мудрецов“ были официально провозглашены в Афинах при архонте Дамасии (582 г. до н. э.).
Три вида гном. В лице своих мудрецов античное мировоззренческое сознание обращается от мифологических теогоний к человеку. Уже в Гссиодовых „Трудах и днях“ зарождается нравственная рефлексия, осознание механизма общественных запретов и предписаний, дотоле работавшего стихийно. Но и в гномах можно увидеть зарожденпе древнегреческой этики. Конечно, этика — это наука о нравственности, а не сама нравственность, но нравственное самосознание — это уже начало этики. Античная мифология не отличалась ни нравственным уровнем, ни морализированием. Выше говорилось, что у Гомера все в нравственном отношении безразлично, кроме мужества — этой главной и единственной добродетели и трусссти — главного и единственного порока. Упреки совести Одиссею неведомы. Между тем совесть — это переживание расхождения между должным и сущим в поведении человека. Конечно, нередко случается, что должное оказывается мнимым, плодом скорее предрассудка, чем разума, поэтому сами по себе укоры совести еще ничего не говорят о подлиниости или неподлинности должного. Но у Одиссея вообще нет никакого представления о должном.
В основе складывающихся этических норм лежал один важнейший принцип. Он был четко выражен уже Гесиодом: „Меру во всем соблюдай!“ Поэтому зло было понято как безмерность, а благо — как умеренность. Нравственную безмерность греки называли „гюбрис“ — наглость, нахальство, дерзость, грубость, глумление. Отсюда такие гномы, как изречение Солона „Ничего сверх меры!“ и изречение Клеобула „Мера — наилучшее“. В этом же роде и более конкретные изречения, например советы Бианта — »Говори к месту", Хилона — «Не позволяй своему языку опережать твой разум», Питтака — «Знай свое время» и т. д. Все эти гномы служили проповеди гармонизации отношений между людьми путем их самоограничения.
К этим гномам примыкала гномическая (назидательная) поэзия Фокилида Милетского, Феогнида Мегарского и других поэтов-моралистов. Среди них мы снова находим некоторых из «семи „мудрецов“. Хилону приписано двести стихов, Питтаку — шестьсот и Клеобулу — три тысячи. Выдающимся поэтом был мудрец и законодатель Солон.
Вообще говоря, античная предфилософская лирическая поэзия тактике сыграла свою роль в подготовке философии. В лирике происходит пробуждение личного самосознания, тогда как в эпосе личность поглощена родом. Мифология — дело родового сознания, а философия — личного. Предфилософская лирика в Элладе — это в основном лирика ионийских поэтов конца 8 — 7 и начала 6 в, до н. э. Она представлена именами Каллина из Эфеса, Тиртея из Милета, Архилоха с Пароса, Терпандра с Лесбоса, доричесыим лириком Алкманом Спартанским — лидийцем из Сард, Алкеем и Сапфо с Лесбоса, Стесихором, Симонидом из Аморгоса, Мимнермом из Колофона.
Второй вид гном — это нечто большее, чем нравственные указания. Сюда прежде всего относится гнома „Познай самого себя!“ Она имела не только нравственный, но и мировоззренческо-философский смысл, который, правда, был раскрыт лишь Сократом в 5 в. до и. э.
Третий вид гном — это гномы Фалеса. Фалес — первый во всем списках „семи“. Он же первый древнегреческий, древнезападный философ. Фалесу приписаны такие мудрые мировоззренческие изречения: „Больше всего пространство, потому что оно все в себе содержит“, „Быстрее всего ум, потому что он все обегает“, „Сильнее всего необходимость, ибо она имеет над всем власть“, „Мудрее всего время, потому что оно все открывает“ и некоторые другие.
Имея в виду именно Фалеса, Маркс говорил о том, что „греческая философия начинается с “семи мудрецов» 1 /Маркс К., Энгельс Ф, Из ранних произведений. М., 1956, с. 131./. И менно Фалес распространил ту форму всеобщности, которая была достигнута в гномах, на мировоззрение. В этом ему помогло и занятие науками. Фалес был не только первым среди мудрецов, но и первым античным ученым.
Как я и обещал в предыдущей вступительной статье об античной философии, публикую статью о 7 мудрецах древней Греции, коей с огромным удовольствием продолжаю тему философии античности.
