Естественнонаучные представления Древней Руси. Древней руси наука

Глава 20. Советская наука и история Древней Руси. Русь, откуда ты? [с иллюстрациями]

Глава 20. Советская наука и история Древней Руси

Мы рассмотрели пять крупных проблем, касающихся истории Древней Руси и представляющих собой единое целое, где каждая из проблем связана с другими, поддерживает их и поддерживается ими.

Само собой разумеется, вопрос о том, что сделано советской наукой на участке древней истории Руси, не может быть обойден молчанием: как-никак, а 16 академий наук и десятки университетов и институтов что-то делали в течение 45 лет. К тому же речь идет о собственной истории.

Количество работников и средства, брошенные на это, огромны. Значит, мы вправе ожидать и соответствующих результатов. Если мы сравним цифры, отражающие отношение к исторической науке царского времени, с цифрами по советскому периоду, то они окажутся несопоставимыми. Цифры царского времени ничтожно малы в отношении как научных работников, так и отпускаемых средств.

Наконец, мы вправе ожидать от прославленного метода диалектического материализма действительно чудодейственных результатов.

Но вот странное дело. Сравнив историю 45 лет назад и современного момента, мы не находим существенной разницы. После двух революций (февральской и октябрьской), основательно потрясших довольно-таки сонное царство эпохи 1900–1917 гг. (мы говорим об истории) и перевернувших совершенно миросозерцание народных масс СССР, после 45 лет «дальнейшего прогресса» мы наблюдаем весьма незначительный сдвиг в изучении древней истории Руси. Затраты и итоги несоизмеримы. Колоссальные успехи имеет лишь археология. Но это еще не история. Это только предварительная ступень ее.

Советская историческая наука не может похвалиться ничем существенным. Что это не только наше личное мнение, видно из постановлений и резолюций множества конференций, съездов, совещаний и т. д. Сами советские ученые отмечали незначительность разрабатываемых проблем. Все внимание уделено деталям, достойным работы, может быть, хорошего архивариуса, но не настоящего историка.

Ничего крупного, нового советская наука не дала (об археологии, повторяем, мы не говорим). Между курсом истории Платонова, 1918, скажем, и «Историей Киевской Руси» Грекова разница небольшая. Советские историки лишь выпятили социологическую сторону проблемы. Но сама история как таковая почти не претерпела изменений.

Как бы мы ни понимали и ни оценивали историю, мы все же должны признать, что прежде всего мы должны знать факты: где, когда, кто и почему что-то совершил. Без верной канвы истории это будет здание, построенное на песке.

Что может дать объяснение социологических моментов, если выяснится, что факты, легшие в их основу, были иными, чем до того принималось? Значит, самый ход истории был иным, течение социологических изменений отлично, и, следовательно, выводы либо ошибочны, либо недоказательны.

Если бы действительно канва истории осталась с 1918 г. такой же или почти такой же, то с этим можно было бы примириться. На деле же это обстоит иначе. Крупнейшие черты структуры истории претерпели коренные изменения.

Во-первых, выяснено, что норманская теория полностью (а не только частично!) провалилась. Сами славяне (руссы) создали свою государственность и свою культуру. Германцы тут абсолютно ни при чем. Никаких конунгов на Руси не было. Во-вторых, культура Руси уже в середине IX в. была очень высока, и ни о какой дикости наших предков говорить не приходится.

В-третьих, имеется ряд исторических свидетельств (и есть полная уверенность, что при дальнейших исследованиях количество их значительно увеличится), устанавливающих существование Руси до Олега по крайней мере за 400–500 лет. В-четвертых, выясняется, что Русь на Днепре — это лишь восточный отрог Руси, сидящей корнем своим в Средней Европе, и т. д.

Все это прошло мимо советской науки вследствие разных причин, прежде всего из-за ее изолированности от Запада.

1. Нет достаточно иностранной литературы. 2. Советские историки совершенно не пользуются архивами Запада, хранящими еще колоссальное количество неизученных хроник, актов, грамот, писем и т. д., прямо или косвенно касающихся истории Руси. 3. Молодые советские историки, «дети Октября», в подавляющем числе не владеют ни греческим, ни латинским языками, на которых написаны упомянутые выше источники. Знание классических языков катастрофически пало за последние 45 лет. 4. Советские историки чуждаются контактов с русскими историками за рубежом. Вот русский ученый Бачманов открыл отчет легата, присутствовавшего при приеме княгини Ольги в 957 г. в Царьграде. Описаны она, ее свита, прием и т. д. Сказано, что она «из области озера Пейнус, из славянского племени кривичей» и т. д., а советские ученые все еще верят в существование скандинавки, «дэр танте» св. Ольги!

Разве Бачманову осмелятся написать? А может быть, он бывший «враг народа», очередь для реабилитации которого еще не дошла?

Сколько выпусков «Истории руссов», которые были посланы автором этих строк в СССР, не достигли адресата, хотя письма, извещавшие о посылке книг, адресатами получались? Разве может быть свободный обмен мнениями и научными фактами, если почтовые отделения Запада принимают заказные бандероли в СССР с оговоркой, что они отвечают за сохранность только до границ СССР? Значит существование Международного почтового союза в отношении СССР только одна фикция! И может ли послать историк Запада своему советскому коллеге редкую книгу или рукопись без уверенности, что он получит их обратно? Таким образом, советская историческая наука вынуждена вариться в своем собственном соку. И неудивительно, что результаты изоляции налицо.

Наконец, существует еще едва ли не важнейший тормоз — культ личности. До сих пор все сказанное классиками марксизма рассматривается как священная истина. Боже упаси высказать мысль, что Маркс в чем-то не совсем прав. Тотчас же поднимется крик: ревизионизм!..

Но ведь ревизионизм — основной двигатель науки. Ни один истинный ученый не останавливается на достигнутом, а стремится вперед, а это означает переделку, изменение старого. Ревизионизм — это душа науки, ее основной фактор.

Как же может двигаться вперед советская наука, скажем, по поводу норманнов, если Маркс и Энгельс уже высказали на этот счет свое священное мнение? Факты убеждают нас, что норманнов на Руси в роли господствующих не было, были норманны-слуги, норманны-наемники в армии. Но ведь, скажут, Маркс, смотрите страницу такую-то, говорил то-то и то-то. Словом, хоть кол на голове теши, а наука не может уйти вперед от уровня «Маркс — Энгельс — Ленин». Все это обусловливает чрезвычайную Узость интересов и кругозора советской исторической науки. Отсюда блохоискательство в истории.

Вот в нашей работе мы рассмотрели пять важных, ведущих проблем. Только одной из них занимались советские историки — проблемой варягов или началом государственности на Руси. За 45 лет эту проблему они до сих пор не разрешили, а остановились на полпути, на полунорманизме, ибо еще в 1957 г. в капитальном труде Академии наук князь Рюрик, чистокровный славянин, называется «конунгом Рюриком».

Искажены самые истоки истории Руси: к ней прилеплено германское начало, совершенно не соответствующее действительности. Советские историки приняли на веру все наследие царской историографии, не потрудившись пересмотреть ее основы. А данных для пересмотра было более чем достаточно. Не помог и чудодейственный метод диалектического материализма. В результате — топтание на месте, полная отсталость и крохоборчество советской исторической науки. Вот к чему приводит боязнь ревизионизма!

Историки в СССР топчутся на месте, боясь принять окончательное решение, т. е. отвергнуть норманизм целиком и полностью. Основываясь главным образом на блестящих археологических открытиях (например, грамоты на бересте в Новгороде), они отрицают влияние германцев на культуру Древней Руси. Но ведь и государственность руссов была издревле своя, а не германская. А историки все еще верят в конунгов! А ведь даже конунг Вещий Олег, норвежец, клялся славянскими богами!

Странное дело: спор норманистов и антинорманистов тянется уже более 200 лет, а советские историки до сих пор не удосужились написать… пусть не книгу, хотя бы обстоятельный очерк хода этого спора, касающегося сути русской национальности.

Почему этот обзор не написан? Да потому, что советские историки до сих пор еще сидят между двумя стульями. «С одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться». Переливают из пустого в порожнее, оглядываясь на классиков марксизма.

Почему Бачманов мог найти в одном из монастырей в Австрии совершенно неизвестную хронику VIII–XII вв., в которой сообщается огромное количество сведений о Древней Руси, и сфильмовать ее, а советские исследователи этого не сделали?

Ответ прост: они боятся «акул мирового капитализма», а также «ревизионизма». Как же осмелиться напечатать что-то, что расходится с мнением блаженного Энгельса или известного русофоба Маркса? Для них выше всего не научная совесть, а решение комитета партии.

Советская историческая наука тяжело больна и будет больна до тех пор, пока в ней будет существовать «культ личности» и диктатура партии. При всех своих недостатках наука Запада будет всегда впереди, ибо ошибки там отмечаются немедленно, а не тогда, когда они, наконец, достигли понимания партийного мандарина (достаточно вспомнить блестящего путаника Н.Я. Марра).

Итак, ничего нового, оригинального и существенного советская наука в вопросе о варягах за 45 лет не дала. Все ее достижения основаны главным образом на достижениях в области археологии.

Переходим ко второй проблеме о начале Руси, о доолеговской Руси. Совершенно естественно, что каждый спрашивает: что было с Русью до Олега? Ведь представление, что Русь началась с Олега, сейчас не выдерживает никакой критики. Олег только объединил два древних восточнославянских государства — Киевское и Новгородское. Какова же была их история до Олега?

На это советская историческая наука ответа не дает. В отношении этого отрезка времени она оперирует исключительно данными археологии. Хотя сохранилось довольно много исторических сведений, касающихся эпохи до Олега. Как для Новгорода, так и для Киева.

Советские историки совершили колоссальную ошибку, отбросив Иоакимовскую и другие новгородские летописи как апокрифические. Новгородские летописи, естественно, знали и писали гораздо более об истории Новгорода, чем это делал киевский летописец, который даже не считал Рюрика за «русского» князя, и не потому, что Рюрик не был славянином, а потому, что Рюрик княжил в «Славонии» (Новгороде), а не в Киеве, т. е. на Руси.

Советские историки совершенно выбросили из истории Новгорода князя Гостомысла, деда Рюрика, и князя Буривоя, его прадеда, о которых летописи Новгорода сохранили немало совершенно точных и важных данных. Более того, они отбросили наличие славянской династии там, имевшей по крайней мере 10 предыдущих поколений, т. е. минимум 200–250 лет истории.

Равным образом ни один советский автор ни единым словом не заикается о сведениях, заключенных в старинных источниках по истории Скандинавии, Финляндии и Карелии.

Редкость этих источников не является оправданием: достаточно командировать опытного человека в Стокгольм, чтобы получить светокопии редчайших изданий.

Конечно, в этих источниках много путаного и фантастического, но ведь для того людям и голова дана, чтобы распутывать и не такие клубки. Отбросить все годное и негодное, конечно. Очень просто («подписано — так с плеч долой»), но вместе с тем примитивно и ненаучно.

Можно положительно утверждать, что историческое наследие северных народов советскими исследователями оставлено в стороне. Но нет никакого сомнения, что в нем есть данные о Северной Руси, относящиеся к периоду VII–XI вв., т. е. ко времени, о котором в русских источниках ничего решительно нет. Полагаться на скандинавских ученых не приходится — они рассматривают все со своей точки зрения, а главное — не могут вычленить то, что сказано в их источниках о Руси.

Мы имеем все основания полагать, что многие из их Рагивальдов на самом деле являются Рогволодами, равно как и их Вольдемары — отзвуки Владимиров (о последнем мы знаем это совершенно положительно). Следует расшифровать тех Рагивальдов, которые жили и действовали на Руси: не Рогволоды ли они на самом деле. Но об этом, конечно, советские историки не думают.

Они также не поднялись выше местного патриотизма южнорусского летописца, для которого существовал главным образом Киев. Если этот местный патриотизм был еще понятен для того времени, то он вовсе неприемлем для современной науки, которая изучает историю всего государства в целом, а не отдает предпочтение одной из составляющих его частей.

Однако и история Киевской Руси не оказалась в лучшем положении по отношению к истории Новгородской Руси: советские историки не пытаются заглянуть в историю Киева до Олега, в то время как в житийной литературе, в литературе Запада — огромное количество сведений о доолеговской Руси.

Если советским историкам претит христианство, то почему они не используют литературу Запада?

Далее. Несмотря на значительное количество данных арабских, персидских и других восточных авторов, данных, имеющих часто первоклассное значение, до сих пор нет сводки данных упомянутых авторов. Работа Гаркави безнадежно устарела. Ошибки её не исправлены. Многое новое (почти за 100 лет!) не включено и т. д. А главное, не комментировано объективно, и согласно данным современной науки.

Примитивно до чрезвычайности рассуждение: «руссы» восточных авторов — это, мол, скандинавы, поэтому зачем их изучать, мы пишем историю Руси, а не Скандинавии. И, хотя ряд восточных авторов прямо говорит, что «руссы — племя славян», советский историк проходит мимо этих указаний, не опираясь на них; он больше глядит, не написали ли чего-нибудь Маркс или Энгельс по этому поводу, пусть и бегло, тогда он с шиком вставит цитату в свой труд.

Совершенно в тени остаются грузинские и армянские истории и летописи. Казалось бы, что при наличии Грузинской и Армянской Академий наук, можно было ожидать критических переводов истории хотя бы Моисея Хоренского или грузинской летописи Григория Мтацминдели, содержащие интереснейшие, совершенно неизвестные данные о древних руссах, но ничего этого нет.

Необыкновенная узость исследовательской базы, провинциализм, опускающийся чуть ли не до уровня города Глупова, ярко характеризуют советскую историческую науку в отношении Древней Руси.

Имеется, далее, сильная группа советских византологов, но что она дала для истории Руси? Ведь это, в сущности, две стороны одной и той же монеты.

Мы не будем повторять уже изложенного нами в предыдущих главах материала, он однако, показывает, что корни Руси игнорируются советской исторической наукой, они вполне довольствуются тем, что они заимствовали от «буржуазной исторической науки», им и в голову не приходит покопаться хоть немножко глубже в истории и стать на путь оригинального исследования, а не перепевов старого, которое они так презирают.

Существует и третья проблема. Это — проблема славянства, которая совершенно не изучается советскими исследователями с исторической точки зрения, а лишь с археологической или филологической. Однако мы не сможем понять, откуда произошла Русь, если не будем знать корней славянства и того, какую именно ветвь его она собой представляет.

Мы уже видели, что имеется ряд исторических источников, указывающих на то, например, что еще в 477 г. русины уже нападали на г. Зальцбург, что руги и русины — одно и то же, что карпы и русины — тождественны. Обо всем этом, как и о многом другом, в советской исторической литературе нет ни слова.

Вообще сам вопрос о происхождении Руси и месте ее среди других славянских племен не ставится. Считают, что исторических данных нет, — и всё тут; что, мол, здесь уж начинается область археологии — заблуждение самое позорное: данных мало потому, что их не ищут и не публикуют. Сказывается во всем блеске отсталость советской науки.

Надо искать новые, неизученные материалы, нужно правильно истолковать уже опубликованные. Пример Бачманова говорит сам за себя. Ведь он исследовал архивы лишь двух монастырей в Австрии, и нами дан далеко не полный перечень того, что он нашел (напр., записки одного монаха о трехлетнем его пребывании в Москве в Средние века и т. д.). Работы в этой области — непочатый край.

Надо переоценить всю древнюю и отчасти средневековую историю Европы с точки зрения славян, а не германцев, и должна это сделать Россия, а не другие славянские государства, ибо возможности последних и СССР несравнимы. Думает об этом советская наука? Даже представления об этом не имеет!

Четвертая проблема, связанная с Русью, — проблема древней славянской (и русской) письменности. Письменность — это такой важный показатель культуры, что обойти ее нельзя, если интересуются высотой культуры данного народа И в этом отношении советская наука ничего не сделала.

Мы разобрали выше работы Селищева и Якубинского и показали, что эта проблема у советских ученых отсутствует. Принимается, что с 863 г. Кирилл создал первую славянскую азбуку, и всё. У советских ученых во всем имеется не становление, а творение. Fiat — да будет! И появился славянский алфавит. Иначе говоря, мышление их архибуржуазное.

Если мы сравним взгляды первого русского историка В.Н. Татищева (ум. в 1750 г.) со взглядами современных советских историков и филологов, мы должны будем отметить, что советские ученые регрессировали по сравнению с Татищевым.

Прежде всего Татищев отлично понимал важность этой проблемы. Его «История» начинается главой «О древности письма славянов». Следовательно, он ставил эту проблему во главу угла, чего советские ученые не делают. Татищев приводит разные соображения о существовании у древних славян письменности, он писал: «в такой близости и сообчестве со греки и италианы обитая, несумненно письмо от них иметь и употреблять способ непрекословно имели, и сие токмо по мнению моему». Это так сказать теоретическая и логическая предпосылка.

А в другом месте он пишет уже конкретнее: «…Подлинно же славяне задолго до Христа и славяно-руссы собственно до Владимера письмо имели, в чем нам многия древния писатели свидетельствуют, и во-первых что обсче о всех славянах сказуется».

Далее он говорит о святом Иерониме, который в IV в. по Христе «якобы буквы славяном вновь сочинил и Библию на славянский язык перевел», и приводит литературу предмета, о чем ни Селищев, ни Якубинский не говорят ни слова.

Дальше Татищев говорит о Кирилле Иерусалимском, который в 368 г. «писал книги словенским языком против Иулиана», т. е. излагает данные, существовавшие в его время о происхождении славянской азбуки. В конце концов он высказывает мнение, что русо-славяне «тем или другим случаем письмо имели прежде сочиненного Кириллом».

Пусть его данные недоказательны, но ведь это было писано задолго до 1750 г., и он поступил методологически совершенно правильно, подойдя исторически и изложив историю предмета, а вот Якубинский и Селищев даже словом не обмолвились о том, что глаголицу целый ряд ученых считает на века древнее кириллицы и что на Западе по этому поводу имеется огромная литература. Допустим даже, что западные ученые ошибаются, но об этом хоть слово сказать надо.

Уж, кажется, если «буржуазные ученые» ошибаются, вполне уместно советским ученым показать и даже разоблачить ошибки их, но и Якубинский и Селищев молчат, просто, очевидно, потому, что не знают литературы предмета.

Но хуже всего то, что, отбросив совершенно историю постепенного создания глаголицы и кириллицы, оба советских автора приняли безоговорочно теорию, согласно которой кириллица является алфавитом, изобретенным кем-то вдогонку за кирилловской глаголицей. Такой метод обращения с научными фактами можно назвать только беспардонным. Методологически и фактически оба советских ученых стоят ниже Татищева (ум. в 1750 г.).

Пятая проблема — проблема «Влесовой книги», которая абсолютно неизвестна советским историкам и о которой ими не опубликовано ни слова.

Правы мы или не правы в оценке этого источника, одно несомненно— советские историки отстают от уровня современности, и этого иначе и быть не может, ибо они изолированы за «железным занавесом», и достижения мировой науки доходят до них с большим запозданием. И это тем более знаменательно, что речь идет не об истории Индии или Мадагаскара, а об истории России.

В связи с пятой проблемой поднимается в более актуальной форме и шестая: какова была вера древних руссов? Во «Влесовой книге» имеется много материала, заставляющего пересмотреть наши взгляды на религию предков.

Впрочем, и в этой области трудно ожидать от советских ученых особого рвения — ведь дело касается религии. Они по обязанности должны относиться к этой области пренебрежительно, а то, что древняя оригинальная религия отражает душу и суть народа — это уже выше их понимания.

Выясняется, однако, что религия древних восточных руссов отличалась своей глубиной и своеобразием, силы природы были для них боги, но боги мало персонифицированные, это были скорее только символы. Древние восточные руссы не создавали кумиров и не мазали им губы пищей, в расчете, что этим они оказывают богам почет, кормят их. Руссы были бесконечно далеки от такого примитивизма.

У древних руссов было разработанное представление о Вселенной, жизни и принципах, управляющих ими. Их было три — Явь, Навь и Правь. Они уже возвысились до философского понимания вещей и, что замечательно, ушли вперед по пути гуманности по сравнению с западными руссами и славянами вообще. Все это и многое другое уходит из внимания советских историков. История в своем содержании обеднена ими до чрезвычайности.

Подводя итоги всему вышесказанному, мы можем констатировать, что история Древней Руси в руках советских историков — скудное, заброшенное поле. И что это будет продолжаться до тех пор, пока они не поймут, что единственным путем истинной науки является полный и безоговорочный ревизионизм. «Культ личности» должен быть изгнан из истории и ее понимания, марксистские кумиры разбиты, давление политиков — вредителей науки устранено. Истина едина и обязательна для всех. Кто не видит жалкого состояния современной советской исторической науки — тот слеп.

Следующая глава >

history.wikireading.ru

Глава 20. Советская наука и история Древней Руси. Откуда ты, Русь?

Глава 20. Советская наука и история Древней Руси

Мы рассмотрели пять крупных проблем, касающихся истории Древней Руси и представляющих собой единое целое, где каждая из проблем связана с другими, поддерживает их и поддерживается ими.

Само собой разумеется, вопрос о том, что сделано советской наукой на участке древней истории Руси, не может быть обойдён молчанием: как-никак, а 16 Академий наук и десятки университетов и институтов что-то делали в течение 45 лет. К тому же речь идёт о собственной истории. Количество работников и средства, брошенные на это, огромны. Значит, мы вправе ожидать и соответствующих результатов. Если мы сравним цифры, отражающие отношение к исторической науке царского времени, с цифрами по советскому периоду, то они окажутся несопоставимыми. Цифры царского времени ничтожно малы в отношении как научных работников, так и отпускаемых средств. Наконец, пусть чудодействие своё покажет прославленный метод диалектического материализма.

Но вот странное дело. Сравнив историю 45 лет назад и современного момента, мы не находим существенной разницы. После двух революций (февральской и октябрьской), основательно потрясших довольно-таки сонное царство эпохи 1900–1917 гг. (мы говорим об истории) и перевернувших совершенно миросозерцание народных масс СССР, после 45 лет «дальнейшего прогресса» мы наблюдаем весьма незначительный сдвиг в изучении древней истории Руси. Затраты и итоги несоизмеримы. Колоссальные успехи имеет лишь археология. Но это ещё не история. Это — лишь предварительная ступень её.

Советская наука не может похвалиться ничем существенным. Что это не только наше личное мнение, видно из постановлений и резолюций множества конференций, съездов, совещаний и т. д. Сами советские учёные отмечали незначительность разрабатываемых проблем. Всё внимание уделено деталям, достойным работы, может быть, хорошего архивариуса, но не настоящего историка. Ничего крупного, нового советская наука не дала (об археологии, повторяем, мы не говорим). Между курсом истории Платонова, 1918, скажем, и «Историей Киевской Руси» Грекова разница небольшая. Советские историки лишь выпятили социологическую сторону проблемы. Но сама история как таковая почти не претерпела изменений.

Как бы мы ни понимали и ни оценивали историю, всё же обязаны признать, что прежде всего мы должны располагать фактурой: где, когда, кто и почему что-то совершил. А что может дать объяснение социологических моментов, если выяснится, что факты, лёгшие в их основу, были иными, чем до того принималось? Стало быть, сам ход истории был иным, течение социологических изменений, следовательно, тоже. И выводы требуются уже другие.

Если бы действительно канва истории осталась с 1919 г. такой же или почти такой же, то с этим можно было бы примириться. На деле же это обстоит иначе. Крупнейшие черты структуры истории претерпели коренные изменения. Во-первых, выяснено, что норманская теория полностью (а не только частично!) провалилась. Сами славяне (руссы) создали свою государственность и свою культуру. Германцы тут абсолютно ни при чём. Никаких конунгов на Руси не было. Во-вторых, культура Руси уже в середине IX в. была очень высока, и ни о какой дикости наших предков говорить не приходится. В-третьих, имеется ряд исторических свидетельств (и есть полная уверенность, что при дальнейших исследованиях количество их значительно увеличится), устанавливающих существование Руси до Олега по крайней мере за 400–500 лет. В-четвёртых, выясняется, что Русь на Днепре — это лишь восточный отрог Руси, сидящей корнем своим в средней Европе, и т. д.

Всё это прошло мимо советской науки вследствие разных причин, прежде всего из-за её изолированности от Запада.

1. Нет достаточно иностранной литературы.

2. Советские историки совершенно не пользуются архивами Запада, хранящими ещё колоссальное количество неизученных хроник, актов, грамот, писем и т. д., прямо или косвенно касающихся истории Руси.

3. Молодые советские историки, «дети Октября», в подавляющем числе не владеют ни греческим, ни латинским языками, на которых написаны упомянутые выше источники. Знание классических языков катастрофически пало за последние 45 лет.

4. Советские историки чуждаются контактов с русскими историками за рубежом. Вот русский учёный Бачманов открыл отчёт легата, присутствовавшего при приёме княгини Ольги в 957 г. в Царьграде. Описаны она, её свита, приём и т. д. Сказано, что она «из области озера Пейнус, из славянского племени кривичей» и т. д., а советские учёные всё ещё верят в существование скандинавки, «дэр танте» св. Ольги!

Сколько выпусков «Истории руссов», которые были посланы автором этих строк в СССР, не достигли адресата, хотя письма, извещавшие о посылке книг, они получали! И вынуждена советская наука вариться в своём собственном соку. Не удивительно после этого, что её результаты столь мизерны.

А самый большой тормоз — культ «научного» метода. До сих пор всё сказанное классиками марксизма рассматривается как священная истина. Боже упаси высказать мысль, что Маркс в чём-то не совсем прав. Тотчас же поднимется крик: ревизионизм!.. Но ведь ревизионизм — основной двигатель науки. Ни один истинный учёный не останавливается на достигнутом, а стремится вперёд, а это означает переделку, изменение старого. Ревизионизм — это душа науки, её основной движущий фактор.

Как же может двигаться вперёд советская наука, скажем, по поводу норманнов, если Маркс и Энгельс уже высказали на этот счёт своё священное мнение? Факты убеждают нас, что норманнов на Руси в роли господствующих не было, были норманны-слуги, норманны-наёмники в армии. Но ведь, скажут, Маркс, см. стр. такую-то, говорил то-то и то-то. Словом, хоть кол на голове теши, а наука не может уйти вперёд от уровня «Маркс — Энгельс — Ленин». Всё это обусловливает чрезвычайную узость интересов и кругозора советской исторической науки. Отсюда блохоискательство в истории.

Вот в нашей работе мы рассмотрели пять важных, ведущих проблем. Лишь одной из них занимались советские историки — проблемой варягов или началом государственности на Руси. За 45 лет эту проблему они до сих пор не разрешили, а остановились на полпути, на полунорманизме, ибо ещё в 1957 г. в капитальном труде Академии наук князь Рюрик, чистокровный славянин, называется «конунгом Рюриком».

Искажены сами истоки Руси: к ней прилеплено германское начало, совершенно не соответствующее действительности. Советские историки приняли на веру всё наследие царской историографии, не потрудившись пересмотреть её основы. А данных для пересмотра было более чем достаточно. Не помог и чудодейственный метод диалектического материализма. В результате — топтание на месте, полная отсталость и крохоборчество советской исторической науки. Вот к чему приводит боязнь ревизионизма!

Историки СССР пугаются принять окончательное решение и отвергнуть норманизм целиком и полностью. Основываясь главным образом на блестящих археологических открытиях (напр., грамоты на бересте в Новгороде), они отрицают влияние германцев на культуру Древней Руси. Но ведь и государственность руссов была издревле своя, а не германская. А историки всё ещё верят в конунгов! А ведь даже конунг Вещий Олег, норвежец, клялся славянскими богами! Странное дело: спор норманистов и антинорманистов тянется уже более 200 лет, а советские историки до сих пор не удосужились написать… пусть не книгу, хотя бы обстоятельный очерк хода этого спора, касающегося сути русской национальности. Почему этот обзор не написан? Да потому, что советские историки до сих пор ещё сидят между двумя стульями. «С одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться». Переливают из пустого в порожнее, оглядываясь на классиков марксизма.

Почему Бачманов мог найти в одном из монастырей в Австрии совершенно неизвестную хронику VIII–XII вв., в которой сообщается огромное количество сведений о Древней Руси, и сфильмовать её, а советские исследователи этого не сделали? Ответ прост: они боятся «акул мирового капитализма», а также «ревизионизма». Как же осмелиться напечатать что-то, что расходится с мнением блаженного Энгельса или известного русофоба Маркса? Советская историческая наука тяжело больна и будет больна до тех пор, пока в ней будет существовать «культ личности» и диктатура партии. При всех своих недостатках наука Запада будет всегда впереди, ибо ошибки там отмечаются немедленно, а не тогда, когда они, наконец, достигли понимания партийного мандарина (достаточно вспомнить блестящего путаника Н. Я. Марра).

Переходим ко второй проблеме о начале Руси — о доолеговской Руси. Совершенно естественно, что каждый спрашивает: что было с Русью до Олега. Ведь представление, что Русь началась с Олега, сейчас не выдерживает никакой критики. Олег только объединил два древних восточнославянских государства — Киевское и Новгородское. Какова же была их история до Олега? На это советская историческая наука ответа не даёт. В отношении этого отрезка времени она оперирует исключительно данными археологии. Хотя сохранилось довольно много исторических сведений, касающихся доолеговской эпохи. Как по Новгороду, так и по Киеву.

Советские историки совершили колоссальную ошибку, отбросив Иоакимовскую и другие новгородские летописи как апокрифические. Новгородские летописи, естественно, знали и писали гораздо более об истории Новгорода, чем это делал киевский летописец, который даже не считал Рюрика за «русского» князя, и не потому, что Рюрик не был славянином, а потому, что Рюрик княжил в «Славонии» (Новгороде), а не в Киеве, т. е. на Руси. Советские историки совершенно выкинули из истории Новгорода князя Гостомысла, деда Рюрика, и князя Буривоя, его прадеда, о которых летописи Новгорода сохранили немало совершенно точных и важных данных. Более того, они отбросили наличие славянской династии там, имевшей по крайней мере 10 предыдущих поколений, т. е. минимум 200–250 лет истории. Равным образом ни один советский автор ни единым словом не заикается о сведениях, заключённых в старинных источниках по истории Скандинавии, Финляндии и Карелии. Редкость их не является оправданием: заполучить свето-фотокопии этих изданий — проблема разрешимая. Конечно, в этих источниках много путаного и фантастического, но и это не препятствие для изучения документов.

Можно положительно утверждать, что историческое наследие северных народов советскими исследователями оставлено в стороне. Но нет никакого сомнения, что в нём есть данные о северной Руси, относящиеся к периоду VII–XI вв., т. е. ко времени, о котором в русских источниках ничего решительно нет. Полагаться на скандинавских учёных не приходится — они рассматривают всё со своей точки зрения, а главное — не могут вычленить то, что в них сказано о Руси.

Мы имеем все основания полагать, что многие из их Рагивальдов на самом деле являются Рогволодами, равно как и их Вольдемары — отзвуки Владимиров (о последнем мы знаем это совершенно положительно). Следует расшифровать тех Рагивальдов, которые жили и действовали на Руси: не Рогволоды ли они на самом деле. Но об этом, конечно, советские историки не думают. Они также не поднялись выше местного патриотизма южнорусского летописца, для которого существовал главным образом Киев. Если этот местный патриотизм был ещё понятен для того времени, то он вовсе неприемлем для современной науки, которая изучает историю всего государства в целом, а не отдаёт предпочтение одной из составляющих его частей.

Однако и историки Киевской Руси не оказались в лучшем положении по отношению к истории Новгородской Руси: советские историки не пытаются заглянуть в историю Киева до Олега, в то время как в житийной литературе, в литературе Запада — огромное количество сведений о доолеговской Руси. Если советским историкам претит христианство, то почему они не используют литературу Запада?

Далее. Несмотря на значительное количество данных арабских, персидских и других восточных авторов, данных, имеющих часто первоклассное значение, до сих пор они не сведены, не обобщены. Работа Гаркави безнадёжно устарела, ошибки её не исправлены, многое новое (почти за 100 лет!) не включено и т. д. А главное — не прокомментировано объективно.

Примитивно до чрезвычайности рассуждение: «руссы» восточных авторов — это, мол, скандинавы, поэтому зачем их изучать, мы пишем историю Руси, а не Скандинавии. И, хотя ряд восточных авторов прямо говорит, что «руссы — племя славян», советский историк проходит мимо этих указаний, не опираясь на них; он больше глядит, не написали ли чего-нибудь Маркс или Энгельс по этому поводу, пусть и бегло, тогда он с шиком вставит цитату в свой труд. Не обращено внимание на исследования византологов. Совершенно в тени остаются грузинские и армянские истории и летописи. Прежде всего Моисея Хоренского и Григория Мцатминдели. Необыкновенная узость исследовательской базы, провинциализм, опускающийся чуть ли не до уровня города Глупова, ярко характеризуют советскую историческую науку в отношении Древней Руси.

Существует и третья проблема. Это — проблема славянства, которая совершенно не изучается советскими исследователями с исторической точки зрения, а лишь с археологической или филологической. Мы не сможем понять, откуда произошла Русь, если не будем знать корней славянства и того, какую именно ветвь его она собой представляет. Мы уже видели, что ряд исторических источников указывают на то, например, что ещё в 477 г. русины уже нападали на г. Зальцбург, что руги и русины — одно и то же, что карпы и русины — тождественны. Обо всём этом, как и о многом другом, в советской исторической литературе — ни слова.

Вообще сам вопрос о происхождении Руси и месте её среди других славянских племён не ставится. Считают, что исторических данных нет, — и всё тут; что, мол, здесь уж начинается область археологии — заблуждение самое позорное: данных мало потому, что их не ищут и не публикуют. Сказывается во всём блеске отсталость советской науки.

Надо искать новые, неизученные материалы, нужно правильно истолковать уже опубликованные. Пример Бачманова говорит сам за себя. Ведь он исследовал архивы лишь двух монастырей в Австрии, и нами дан далеко не полный перечень того, что он нашёл (напр., записки одного монаха о трёхлетнем его пребывании в Москве в средние века и т. д.). Работы в этой области — непочатый край.

Необходимо переоценить всю древнюю и отчасти средневековую историю Европы с точки зрения славян, а не германцев, и должна это сделать Россия, а не другие славянские государства, ибо возможности последних и СССР несравнимы.

Четвёртая проблема, связанная с Русью, — проблема древней славянской (и русской) письменности. Обойти такой важный показатель культуры никак нельзя. Мы разобрали выше работы Селищева и Якубинского и показали, что эта проблема у советских учёных отсутствует. Более того, если мы сравним взгляды первого русского историка В. Н. Татищева (ум. в 1750 г.) со взглядами современных советских историков и филологов, то мы не можем не заметить, что советские учёные регрессировали по сравнению с ним. Прежде всего Татищев понимал важность этой проблемы. Его «История» начинается главой «О древности письма славянов». Следовательно, он ставил её во главу угла, чего советские учёные не делают. Пусть его данные о древнем письме, о докирилловской азбуке не доказаны им самим, но ведь он писал об этом задолго до 1750 г. И он поступал методологически совершенно правильно, подходя к этому вопросу исторически, т. е. изложив историю предмета, а вот Якубинский и Селищев даже словом не обмолвились о том, что глаголицу целый ряд учёных считает на века древнее кириллицы и что на Западе по этому поводу существует уже огромная литература. Но хуже всего то, что, отбросив совершенно историю постепенного создания глаголицы и кириллицы, оба советских автора приняли безоговорочно теорию, согласно которой кириллица является алфавитом, изобретённым кем-то вдогонку за кирилловской глаголицей. Такой метод обращения с научными фактами можно назвать только беспардонным.

Пятая проблема — проблема «Влесовой книги», которая абсолютно неизвестна советским историкам. Правы мы или не правы в оценке этого источника — вопрос второй: спорь, доказывай, но не держи его «за железным занавесом». Тем более что речь идёт не о Мадагаскаре, а об истории России.

В связи с пятой проблемой поднимается в более актуальной форме и шестая: какова была вера древних руссов? Во «Влесовой книге» много материала, заставляющего пересмотреть наши взгляды на религию предков. У древних руссов было разработанное представление о Вселенной, жизни и принципах, управляющих общественными процессами. Всё это и многое другое уходит из внимания советских историков. История в своём содержании обеднена ими до чрезвычайности.

Подводя итоги всему сказанному выше, мы можем констатировать, что история Древней Руси в руках советских историков — скудное, заброшенное поле. И что это будет продолжаться до тех пор, пока они не поймут, что единственным путём истинной науки является полный и безоговорочный ревизионизм. Марксистские кумиры, давление политиков, вредителей науки, должны быть устранены. Истина едина и обязательна для всех. Кто не видит жалкого состояния современной советской исторической науки, тот безнадёжно слеп.

Следующая глава >

history.wikireading.ru

Развитие литературы, философии, науки на Руси

Развитие русской литературы до 17 века

Типы литературы и произведений на Руси

Древнерусская литература почти всегда писалась для определенной цели – религиозной, дидактической, исторической или политической. Даже при этом большое внимание уделялось стилю, и хотя он не менялся в течение времени, с XV по XVII в. в нем поддерживалась склонность к тонкой «орнаментальности».[1625]

Жития святых, хроники, квази‑исторические труды с откровенной идеологической целью, полемические сочинения, военные повествования – таковы были предпочитаемые литературные формы XV и XVI столетий.

Художественная литература сводилась к фольклору и переводу с иностранных языков. Единственным произведением XVI в. приблизившимся к беллетристике, была «Повесть о князе Петре Муромском и деве Февронии», но она частично опиралась на сказочные мотивы.

«Высокая» литература, в особенности религиозная, писалась на церковно‑славянском языке. В иных жанрах литературы возрастало использование обыденного языка, языка правительственных судов и фольклора.

Перевод играл важную роль в славянской и древнерусской литературе. Наиболее ранние переводы на церковно‑славянский язык были сделаны в Моравии и Болгарии, а позднее в России и Сербии. До XV в. преобладали переводы с греческого. К концу же этого столетия московитские читатели имели уже большой выбор, в особенности греческой религиозной литературы, но были и такие светские работы, как византийские труды по истории.

Большое влияние на древнерусскую историческую литературу оказывала «История иудейской войны» Иосифа Флавия, переведенная с греческого в Киеве в XI в.[1626] Ее влияние заметно в русских хрониках, хронографах, полемических трактатах и военных повествованиях даже XVII в. Некоторые из фразеологических оборотов Иосифа при описании битв стали клише.

Другим источником, повлиявшим на стиль русских военных повестей, было рыцарское «Повествование о Трое», написанное на латыни в XIII в. итальянским автором Гвидо де Колумна. Оно было переведено на русский язык в конце XV в.

Многие западные рыцарские романы появились в русском переводе в конце XVI и в XVII вв. Одним из наиболее популярных был Бова королевич"[1627], переведенный с итальянского "Буово ди Антона, опубликованного в конце XV в. В переводе некоторые слова были поняты превратно. Например, в итальянском оригинале мачеха Боны, которая убила его отца, именуется шлюхой (meretrice). Это слово рассматривается переводчиком как ее собственное имя – Милитса. Во второй русской версии в XVII в. в «Бову» были введены элементы русских сказок.

Во второй половине XVII в. начали появляться переводы на различные темы с польского, а также с латинского и немецкого языков. Среди произведений, переведенных с польского, был плутовской роман о приключениях и любви странствующего рыцаря Петра Златых Ключей. Оригиналом, на который ориентировалась польская версия, был французский средневековый роман.

Как «Бова», так и «Повесть о Петре Златых Ключей» стали особенно популярны как книги для всех. С конца XVII в. и до ХIX в. огромное число их в сопровождении лубочных картинок печатались и перепечатывались для народного чтения.[1628]

Иным характером отличался сборник коротких назидательных историй (многие из которых религиозные), известных как «Великое зерцало» (по латыни – «Speculum Magnum»). Латинская версия появилась в XII столетии и достигла своей окончательной формы около XVI в. Первый польский перевод появился в 1621 г. и много раз перепечатывался. Русский перевод с польского языка, хотя и в сокращенном варианте, стал столь же популярен.[1629]

Роль церковной литератуты

Как и в более ранние периоды, жития святых играли важную роль в литературе в XV и XVI столетиях. XIV и первая половина XV столетий – классический период русской агиографии и ее величайшего мастера Епифания Премудрого (умершего до 1422 г.) – автора «Жизнеописаний» св. Сергия Радонежского и св. Стефана Пермского.[1630] Епифаний был вдохновлен духовными качествами этих двух святых, его произведения были в высшей степени художественны.

Другим выдающимся агиографом XV в. был серб Пахомий Логофет, который приехал в Россию около 1429 г. и умер там до 1484 г.[1631] К XVI в. агиография приходит в упадок как литературный жанр, хотя новые жития святых и пересмотр более старых работ были еще многочисленны.

Замечательной и высоко оригинальной работой, рассматриваемой в это время как агиографическая, была легенда о Петре, князе Мурома, и мудрой деве Февронии, дочери простолюдина. Повествование было фактически художественным, редкостью в древнерусской литературе. Оно представляло собой историю любви, проникнутую элементами фольклора, спиритуализированную и смешанную с христианскими чувствами. После многочисленных препятствий и приключений Петр женился на Февронии и они правили Муромом «справедливо и смиренно». Когда приблизилась смерть, они приняли монашеский обет и умерли почти в тот же час.[1632] Легенда могла появиться в XIII в. Сперва она существовала в устной форме, затем в письменной и достигла окончательного завершения в начале 1540‑х гг. В 1547 г. Петр и Феврония были канонизированы церковью. О популярности этого произведения говорит тот факт, что сохранилось около полутораста ее рукописей.

В исторической литературе летописи и их своды дополнились так называемыми хронографами в XVI в.[1633]

Двумя основными сводами первой половины XVI в. были Воскресенский свод и свод патриарха Никона. Первый был назван так, поскольку им владел Никон, который подарил его своему Воскресенскому монастырю; второй, поскольку Никон сохранил его для себя. В 1550‑х гг. другая редакция Никоновской летописи была подготовлена и проиллюстрирована отличными миниатюрами (лицевая летопись).

Для описания событий XVI в. составитель Никоновской летописи использовал среди иных источников разряды (перечни армейских офицеров), дипломатические и государственные архивы. Летопись, таким образом, может быть названа правительственной публикацией. В 1550‑х гг. ее главным редактором был Алексей Адашев; в 1560‑х – Иван Висковатый.

Целью хронографов было ознакомление читателей с мировой историей: подразумевалась история Иудеи, древнего Ближнего Востока, Греции, Рима, Византийской империи и средневековых царств Сербии и Болгарии. Позднее добавилась информация о России в Западе.

Составители хронографа 1512 г. рассматривали русскую историю как важную часть мировой истории. Они полагали, что с падением Константинополя центр православного мира переместится в Москву.[1634] Эта идея была близка теории Филофея о Третьем Риме, хотя был ли он одним из редакторов хронографа 1512 г. не установлено.

Идеологически связанным с хронографом 1512 г. было сочинение, в котором патриотическая концепция временами преобладала над историческими фактами – «Книга степенная царского родословия». Она была поддержана митрополитом Макарием и направлена на возвеличивание исторического основания московского царства в семнадцати степенях (т.е. поколениях), кончая царем Иваном IV. Книга была написана возвышенным стилем, подобающим ее цели.

Смутное время прервало фиксацию московских государственных анналов. Вместо этого оно породило урожай современных литературных сказаний. Авторы пытались дать в них целостную картину событий (с немногими конкретными деталями) и философе о породивших их причинах. Большинство этих сказаний были написаны после избрания Михаила Романова.[1635] В целом авторы видели в «смуте» божественное наказание за грехи правителей в период между смертью царя Федора и восхождением на трон Михаила Романова, а также за моральную деградацию народа.

Выдающееся место среди этих работ принадлежит «Сказанию» Авраамия Палицина и «Временнику» Ивана Тимофеева. В первой работе присутствует значительная стилистическая красочность, а книга Тимофеева перегружена приукрашенными деталями и отступлениями, его словарь полон искусственно созданными сложными словами, каждое из которых мешало пониманию. По словам князя Д.С. Мирского, стиль Тимофеева – это «сведение к абсурду московитской риторики».

Официальная фиксация событий не возобновлялась при новой династии после смутного времени, но некоторые летописи продолжали писаться в провинциальных городах. Пересмотр и написание хронографов продолжалось на протяжении почти всего XVII в. со все возрастающим вниманием к русским и западноевропейским делам.[1636]

Русские военные сказания XVI и XVII вв. были близки историческим сочинениям и художественной литературе. Они появились в ответ на требования участников и современников важных. В некоторых из них описание событий сопровождалось комментариями их значимости с исторической и политической точки зрения. Некоторые были позднее приукрашены художественными элементами для развлечения читателей.

Одно из наиболее важных сказаний XVI в. рассказывало об осаде Пскова польским королем Стефанам Баторием в 1580‑1582 гг.[1637] Хотя история и была написана в тонком московитском стиле, там присутствовало и ситуационное использование диалога.

Замечательное военное сказание XVII в. описывало захват, донскими казаками у турок в 1637 г. Азова и его осаду турками в 1641 г. Первоначальная редакция сказания представляла фактическую историю войны, но была позднее переписана в цветистом поэтическом стиле.[1638]

Захват и осада Азова были также запечатлены в исторических песнях. Такие песни – производные от былин – занимали в устной литературе положение, схожее с историческими сказаниями письменной литературы.[1639] В ХV1 в. появился цикл песен об Иване Грозном и завоевании Казани. Другие казацкие песни XVII века включали цикл о Ермаке, первопроходце – завоевателе Сибири, и Степане Разине, вожде казацко‑крестьянского восстания.

Наряду с историческими песнями в русской устной литературе продолжали жить былины. Исполнители передавали их из поколения в поколение не только в XVII в., но и гораздо позже. Фактически былины все еще продолжали исполняться и их новые варианты создавались в дальних уголках северной России в Новое время.

При рассмотрении взаимоотношений между русскими былинами и письменной литературой в XVII в. особенно интересна «Повесть о Сухане». Она опиралась на былину о герое, носившем это имя. Письменная история походила по стилю как на былины, так и на военные сказания.[1640]

Другим героическим эпосом, который первоначально передавался устно, была «Повесть об Еруслане Лазаревиче». Она имела персидское происхождение, базируясь на двух эпизодах «Шах‑наме» Фирдоуси. Эпизоды из великой поэмы Фирдоуси обычно декламировались многие столетия после смерти Фирдоуси в Иране и Центральной Азии и также повлияли на тюркский эпос. Это повествование могло быть прямо заимствовано и переложено с персидского и тюркского варианта терскими казаками или московитскими купцами, имевшими дело с Центральной Азией. Русская версия была, вероятно, записана в начале XVII в. Как полная приключений сказка, она стала чрезвычайно популярной и была опубликована в лубочном варианте.[1641]

Жанры художественной литературы на Руси

Романы также писались в России XVII в. Наиболее интересным вреди них во многих отношениях была "Повесть о Савве Грудцыне.[1642] Как по содержанию, так и по форме ее неизвестный автор соединял архаические понятия с современными. Это было художественное повествование о сыне купца, его приключениях, неофициальной любовной связи, соглашении с дьяволом и его финальном покаянии (он становился монахом в конце рассказа). В то же время фон повествования реалистичен; даже имя героя принадлежит хорошо известной купеческой фамилии, и в ходе истории появлялись реальные исторические персонажи и упоминались действительные события, подобные взятию Смоленска русскими в 1632‑1634 гг.

Традиционной концепцией русской литературы было то, что плотская любовь – деяние дьявола. Необычным в истории Саввы Грудцына было то, что его военные подвиги в смоленской войне совершались с помощью дьявола. Согласно повести, командующий русской армией боярин Шеин был взбешен успехом Саввы и отослал его домой. Этот эпизод отразил действительное отношение определенных пацифистских кругов русского общества, их оппозицию смоленской войне и их критическое отношение лично к Шеину. Утверждали, что. война была несправедлива, поскольку была начата до истечения Деулинского перемирия. Пацифисты возражали против назначения Шеина командующим, поскольку, когда он был освобожден из польского плена после заключения Деулинского перемирия, поклялся полякам никогда не воевать с ними вновь. Когда Шеин сдался полякам в 1634 г. и вернулся в Москву, то был обвинен в предательстве (что было неверным) и казнен.

Именно на этом фоне можно наилучшим образом понять эпизод участия Саввы Грудцына в смоленской войне. Дьявол побуждал Савву сражаться в неправой войне, и поскольку Шеин (предполагаемо) был предателем, то выразил недовольство успехами Саввы на войне.

Совсем иной характер носило замечательное русское повествование XVII в. «Горе‑Злосчастие».[1643] Оно было написано белым стихом с четырьмя ударениями, что было похоже на былины. Дидактическая история показывала, как непослушание молодым человеком родителей, его беспробудное пьянство и хвастовство привели к разрушению его жизни. Его несчастье было персонифицировано в фигуре Горя‑Злосчастия. Как отмечает Гудзий, Горе‑Злосчастие было двойственностью, символизирующей внешнюю силу зла, которое владеет героем, и моральное опустошение его души. Герой в конечном итоге избегает Горя‑Злосчастия традиционным путем, уйдя в монастырь. Его двойник, Горе, останавливается перед святыми вратами.

Сатирические повествования составили особую группу.[1644] Большинство этих историй о продажных судьях, пьяницах‑монахах, жадных священниках и т.д. были умными пародиями на язык и сюжеты судебных документов, церковной службы и религиозной литературы.

Уникальным памятником на фоне прочих произведений русской литературы выступает произведение, не предполагавшееся в качестве литературного – автобиография лидера старообрядцев протопопа Аввакума.[1645] В этом документе, большого психологического и исторического значения, нашли выражение пылкая личность Аввакума и его религиозная непримиримость. Не менее оригинальным был его язык, специфический разговорный русский. Чижевский комментирует это обстоятельство, утверждая, что Аввакум «Обладал способностью, доступной немногим писателям – писать точно также, как и говорил».

Следует сказать несколько слов и о русской поэзии XVII в.[1646] В первой четверти столетия русское стихосложение находилось под влиянием украинских «досиллабических» стихов (виршей). Это было результатом учащающихся контактов между русскими и украинцами (а также белорусами) в смутное время. Наиболее способным поэтом этого периода был князь Иван Хворостинин.

Силлабическое стихосложение было введено в Москве Симеоном Полоцким. Поскольку оно базировалось на определенном количестве слогов в каждой строке, то не подходило к русскому языку, который зависит от словесного ударения, но тем не менее доминировало в русской поэзии до 1740 г.

Развитие философии и науки до 17 века

Источники философских знаний на Руси

Через принятие христианства и последующую доступность переводов работ греческих отцов церкви и иной религиозной литературы русские постепенно восприняли элементы христианской философии и до определенной степени философию Древней Греции.

В Византии также существовали различные коллекции афоризмов, и они были переведены на славянский язык. Они содержали цитаты из Платона, Аристотеля и иных греческих философов. Наиболее известной из этих коллекций в Древней Руси была «Пчела» (по‑гречески "Меlissa'').[1647]

Древнерусский читатель не прочитывал свою книгу бегло. Его метод чтения был статическим: он прочитывал сперва параграф и задумывался над каждым словом. Имея несколько базисных идей любого философа, он был способен реконструировать по крайней мере часть его аргументации, даже если и не следовал всегда собственной линии философа. Поэтому даже те, кто прочитывал лишь философские афоризмы в сборниках типа «Пчелы», могли извлечь из этого некоторую пользу.

В дополнение к переводам греческих философских трудов многие трактаты были переведены с древнееврейского, некоторые из которых, в свою очередь, были ивритскими переводами с арабского. Большинство из них были сделаны в XV в.

В XVII в., в особенности после основания Киевской Академии, московитам стали доступны теологические и философские работы украинских и белорусских ученых, бывших выпускников Киевской Академии. Программа Академии включала преподавание философии (равно как и физики), и обучение студентов было на уровне римско‑католических и протестантских высших школ того времени.

Суммируя, можно сказать, что с XI по XVII в. русские имели в своем распоряжении значительное количество философской литературы, переведенной с других языков или же (в XVII в.) заимствованной из западной Руси.

В ознакомление древнерусских читателей с элементами платоновской философии, через контакт с византийскими христианскими сочинениями, важную роль сыграл перевод «Ареопагитик», произведения VI в. и неверно приписываемого св. Дионисию Ареопагиту, жившему в I в. Смесь христианского мистицизма с неоплатонизмом была включена в «Четьи Минеи», знаменитую энциклопедию христианской литературы XVI в. митрополита Макария.

Платоновский идеал мудрого правителя имел огромное влияние на московитскую политическую философию, и показательно, что цитата из Платона была включена в речь митрополита Макария на коронации Ивана Грозного в 1547 г.[1648]

Главным источникам проникновения идей Аристотеля в Древнюю Русь была «Диалектика» св. Иоанна Дамаскина, первая часть его главной работы «Источник знания» (по‑гречески «Реge Gnoseos»). Она была переведена на славянский, предположительно, в Сербии не позднее XV в. «Диалектика» Дамаскина, вероятно, поспособствовала философскому образованию русской элиты более, нежели какая‑либо иная работа восточных и византийских ученых, доступная в славянском переводе.[1649]

В 1570‑х гг. «Источник знания» был вновь переведен князем Андреем Курбским (уже тогда жившим в Литве) совместно с князем М.А. Оболенским. Первоначально они перевели третью часть работы, «Разъяснение православной веры» (уже доступную в болгарском переводе Х в.), а затем «Диалектику». Они, очевидно, не знали о существовании более раннего славянского перевода. Курбский получил копию «Источника знания» (возможно, базельское издание 1548 г.), в которой греческий текст и латинский перевод были напечатаны параллельно. Как Курбский, так и Оболенский знали латынь, но не знали греческого. Возможно, что кто‑нибудь, знакомый с греческим, помог им проверить латинские переводы. Оболенский (о чем нам сообщает Курбский) изучал философию на латыни с юности.[1650]

В своем четвертом послании Ивану Грозному Курбский иронически советовал царю почитать книгу Иоанна Дамаскина. «Я полагаю, что в твоей земле она не была полностью переведена с греческого языка; но тут, в нашей стране (имеется в виду Литва), благодаря Христовой благодати, она была полностью переведена и исправлена с большим старанием».[1651]

В том же столетии, когда славянский перевод «Диалектики» св. Иоанна Дамаскина стал доступен русским, философский труд арабского ученого Аль‑Газали (1058 – 1111 гг.) был переведен на русский язык (возможно, в Белоруссии) не прямо с арабского текста, а с перевода на иврите. Он назывался «Цели философа» (Маkasid al‑falasifa). Первая часть его была посвящена логике.

Это было в основном разъяснением арабского неоплатонизма, некоторые аспекты которого Аль‑Газали рассматривал как несовместимые с исламом. Оно получило высокую оценку в Испании и на Западе в целом в XII и XIII вв.[1652] Обсуждая различные воззрения на природу телесного существа, Аль‑Газали писал: «На этот предмет существует три взгляда. Некоторые говорят, что тело состоит из частей, которые не могут быть разделены разумом или физически; другие полагают, что тело не является сложным, но просто и принадлежит одной субстанции; третьи же утверждают, что тело состоит из материи и формы».[1653]

Внимательное отношение русских читателей к этим переводным философским работам иллюстрируется обнаруженным на полях рукописи древнерусского перевода «Логики» Аль‑Газали пометкам читателя относительно параллельных философских терминов из славянского перевода «диалектики» св. Иоанна Дамаскина, объясняющих термины, использованные в переводе «Логики» Газали."[1654] На основании этого примера мы можем быть уверенны, что древнерусские читатели из рядов образованной элиты хорошо понимали переводные философские тексты своего времени, которые для некоторых современных ученых выглядят неуклюжими и непонятными.

Дабы продемонстрировать современному читателю, что древнерусский перевод «Логики» Аль‑Газали был разумным, В.П. Зубов (в 1951 г.) перевел части этого труда на современный русский язык, стараясь сохранить в неприкосновенности структуру предложений и порядок слов. Текст был совершенно понятен.[1655]

Знакомство русской элиты XV и XVI вв. с переведенной теологической и философской литературой, а также существование в древнерусском языке философской терминологии (хотя и не однозначной) были отражены во многих русских идеологических и полемических произведениях этого периода.

Теологически‑философская трилогия о космическом значении Святой Троицы был написан в Москве Ермолаем‑Еразмом в середине XVI в.[1656] Книга выявила его знание работ отцов церкви и византийской религиозной литературы, равно как и некоторых апокрифов. Первая часть, «О троице и единстве», была историческим и полемическим введением. Вторая и наиболее значимая озаглавлена «О божествеином тринитарном творении». Третья часть представляла собою длинную молитву Святой Троице. Троица для Еразма была онтологическим принципом: «Бог создатель своей божественной власти дал тринитарную сущность всем своим творениям». Как физический, так и духовный миры отражают троичный принцип. В физической природе мы различаем огонь, сумерки и темноту; в человеке (части живой природы) – разум, слово и душу. Космос проникнут божественной троицей.

В XVII в., особенно во второй его половине, московиты обратились к киевской (украинской и белорусской) учености для обретения своего направления в образовании и философии. Преподавание философии в Киевской Академии базировалось на Аристотеле. Предлагались также курсы по логике и психологии. Среди рукописей этих курсов, хранящихся в Государственной библиотеке Украины в Киеве, находятся «Учебник логики» Иосифа Горбатского (1639 г.) и «Трактат о душе» Иннокентия Гизеля (1645‑1647 гг.).[1657]

Некоторые рукописные копии киевских лекций по философии нашли свой путь в Московию во второй половине XVII и вначале XVIII в.[1658] Религиозные и философские книги, напечатанные на Украине и в Белоруссии, были очень популярны в Московии в XVII в. Однако в первой половине века, равно как и к его концу, московские церковные власти недружелюбно взирали на их импорт.

Патриарх Филарет был особенно подозрителен относительно отклонений от православия в книгах, опубликованных в западной Руси, и в 1627 г. запретил московитам покупать их. В эти дни были сожжены в Москве шестьдесят экземпляров «Комментариев к Евангелию» Кирилла Транквийона Ставровецкого (1619 г.). Отношение московитского правительства и церкви изменилось при царе Алексее и патриархе Никоне, и продажа западнорусских изданий была вновь разрешена в Москве.

В 1672 г. Киево‑Печерский монастырь открыл книжную давку в Москве. Однако, два года спустя, патриарх Иоаким запретил продажу ряда западнорусских изданий. Этот приказ был повторен его наследником Адрианом. Но в реальности эти частичные запрещения были малоэффективны.[1659]

Развитие науки, исследовательской деятельности на Руси

Центром культуры Древней Руси была не наука, а религия, гуманитарное знание и искусства. И все же русские были проницательными наблюдателями природы, и многие из них обладали исследовательским складом ума. Древнерусские ремесленники имели хорошие практические познания в химии и физике. В соляной промышленности новгородские мастера были знакомы с принципом концентрированных растворов; они также знали, как регулировать осаждение соли при изменении температуры. Наибольший вклад был сделан русскими в математику, астрономию и географию. Выдающимся математиком был Кирик Новгородец, дьякон Антоньева монастыря (родился в 1110 г.).[1660]

Религиозный и интеллектуальный фермент в России последней четверти XV и начала XVI вв. стимулировал интерес в различных отраслях науки. Это был период полемики между, так называемыми, жидовствующими и их противниками, среди которых, кроме Иосифа Санина (Волоцкого), наиболее активным был архиепископ Новгородский Геннадий. Жидовствующие зависели от ивритской научной литературы (в славянском переводе), а Геннадий от западных (в основном римско‑католических) работ. Его главным советником был доминиканский монах славянского происхождения (предположительно, хорват) Беньямин.

Обе стороны интересовались математикой и астрономией. Это было частично результатом апокалиптических настроений, которые распространились среди русских с приближением 1492 г. (7000 г. от сотворения Мира). С завершением седьмого тысячелетия со дня творения многие люди ожидали приход конца света. Жидовствующие высмеивали эти страхи.

Для православных было значимым то, что византийская пасхалия (раschalia) – таблица для обнаружения пасхального дня каждый год заранее – оканчивалась 7000 годом (с 1 сентября 1491 г. до 31 августа 1492 г.). Было необходимо рассчитать новую Пасхалию для следующего тысячелетия, для чего были необходимы сложные математические и астрономические расчёты. Работа по этим расчетам была частично проделана в Москве в канцелярии митрополита, но в основном в Новгороде, под руководством архиепископа Геннадия. Раschalia на 1493 г. была готова вовремя.

Геннадий, очевидно, игнорировал трактат XII в. Кирика Новгородца, предпочитая западные источники. Среди них была относящаяся к XIV в. работа Гийома Дюрана «Rationale divinorum officiorum» («Объяснение церковных обрядов»), рассматривавшая и проблемы календаря. Первое печатное издание ее появилось в Майнце в 1459 г. В 1495 г. Геннадий заказал русский перевод его части (со страсбургского издания 1486 г.).[1661]

Среди переведенных ивритских работ был так называемый «Шестокрыл». Он состоял из шести таблиц движений луны. Первоначально эта лунная таблица служила для вычисления даты пасхи, но позднее, кажется, также использовалась для предсказаний будущего.[1662]

Другой астрономической работой, переведенной с латинского на русский в этот период, была «Космография» английского ученого XIII в. Иоанна Сакробоско (Иоанна, Голливудского). Латинский оригинал был озаглавлен «De Spaero mundi». Она была напечатана в 1472 г. и переиздавалась много раз до XVII в. Автор описывал семьдесят девять сфер, несущих звезды и планеты вокруг неподвижной земли.[1663]

Принципиальная ценность древнерусских оригинальных трудов по астрономии состояла в аккуратной фиксации в хрониках таких необычных астрономических явлений, как затмения солнца и луны, кольца вокруг солнца и появление комет. Русские хроники были более полны в этом отношении, нежели западные и, таким образом, оказались бесценными для современной астрономической науки, в особенности, для изучения данных о периодичности и орбитах комет.[1664]

1543 г. – дата публикации «De revolutionibus orbium coelestium» Коперника – ознаменовал начало современной астрономической науки на Западе, хотя теория Коперника не была сразу же принята даже там. Русские познакомились с ней лишь в середине XVII в. через перевод Епифания Славинецкого и его помощников космографической работы Иоанна Блэу «Тheatrum orbit terrarum sive Atlas novum» («Зерцало всея вселенной или атлас новый»). Латинский оригинал появился в 1635‑1645 гг.; перевод был сделан в 1655‑1657 гг. Блэу разъяснял системы Птолемея и Коперника и отмечал, что «лучшие математики» предпочли последнего. Он написал наиболее важное для Запада географическое исследование, переведенное на русский в XVII в.

Собственный вклад русских в географическую науку в XVI и XVII вв. состоял в открытии, исследовании и подробном описании Сибири и прилегающих земель, а также в целом в картографии.[1665]

Московитская администрация нуждалась в графических картах России и прилегающих территорий не только во имя знания, но также и из практических соображений. Многие чертежи частей Московии должны были быть выполнены в конце XV и в первой половине XVI в. Некоторые из этих чертежей были использованы Герберштейном для его карты Московии.

В 1552 г. Иван Грозный, предположительно по предложению Адашева, приказал подготовить общий чертеж карты всего царства. «Большой чертеж» был, вероятно, сделан в течение правления царя Федора под руководством Бориса Годунова. Ни эта карта, ни ее копия, изготовленная в 1627 г., не сохранились, но объяснительная «Книга к большому чертежу» дошла до наших дней.

Первый общий чертеж карты Сибири был выполнен по приказу воеводы Тобольска, Петра Годунова, в 1667 г. Чертеж был откорректирован в 1672 г., и работа эта была позднее продолжена Семеном Ремезовым, чья детальная карта Сибири была завершена в 1701 г.[1666]

К середине XVII в. русские технические специалисты достаточно свободно разбирались в физике, химии и геологии, которые были необходимы для работы в промышленности, в мастерских военного снаряжения, в металлургии, архитектуре, ювелирном деле и т.д.[1667]

Техническое знание продолжало накапливаться через опыт предыдущих поколений русских ремесленников и постепенный приток зарубежных специалистов и продвигалось вперед, благодаря переводам и применению западной технической и научной литературы. К концу XVII в. в России существовала значительная группа образованных людей, способных служить ядром распространения современной науки.

Предпосылками для этого были: подобающее образование в философии и логике, знание латыни (бывшей все еще лингвистическим инструментом научного образования), а также высокий уровень научных центров. Философия, логика и латынь компетентно преподавались в Киевской Академии. В XVII в. обучение в этих областях стало доступным московитам с открытием Славяно‑греко‑латинской Академии.

Академия Наук, первое высшее по уровню научное учреждение в России, была создана Петром Великим в 1724 г. и активно функционирующая с 1725 г. Хотя первые члены академии были приглашены с Запада, одной из ее целей было воспитание русских ученых.. Для этого при ней было создано учебное заведение.

Его успех хорошо иллюстрируется судьбой Михаила Васильевича Ломоносова (1711‑1765 гг.). Двадцати лет от роду Михаил, сын поморского рыбака и кораблестроителя, чувствуя жажду знания, приехал в Москву и записался студентом в Славяно‑греко‑латинскую Академию, где он получил философское образование и изрядно изучил латынь. В 1735 г. он был членом группы двенадцати лучших студентов, которым была предложена стипендия в учебном заведении при Академии наук. Ломоносов стал одним из величайших ученых своего времени и символом прогресса науки в России.

Московское царство. Оглавление.

www.protown.ru

коллектив авторов. М.Н. Громов. Систематизация эмпирических знаний в Древней Руси. Естественнонаучные представления Древней Руси. История России. Библиотека.

М.Н. Громов. Систематизация эмпирических знаний в Древней Руси

Это объединенное в единый комплекс знание, бывшее сокровищницей коллективного опыта многих поколений, передавалось в дописьменный период путем устных родовых преданий и тщательного соблюдения многочисленных запретов, рекомендаций, предписаний, ориентировавших древнего человека в окружавшей его среде обитания. Уже первобытные люди в тяжелом противоборстве с природными стихиями стали вырабатывать свои методы освоения мира, носившие главным образом эмпирически-неосознанный прикладной характер.

Еще недостаточно глубоко проникая в смысл природных явлений, но достаточно хорошо понимая их значение для своего существования, человечество уже в дописьменный период старалось каким-то образом фиксировать свои знания о природе, накопленные в результате стихийного к ней приспособления. Весьма примечательным свидетельством этому являются так называемые «аграрные календари», представляющие собой керамические, деревянные, каменные, а также изготовленные из других материалов предметы, на которые в виде знаков, криптограмм, стилизованных изображений заносились сведения о ходе полевых работ и о природных условиях, им сопутствовавших.

Большой интерес в данном отношении имеет расшифрованный академиком Б. А. Рыбаковым сельскохозяйственный календарь IV в., найденный на землях полян и относящийся к Черняховской культуре начала нашей эры1. Календарь представляет собой нанесенные на поверхность глиняного кувшина знаки — пиктограммы (серпы, крестцы снопов, символизирующие дождь волнистые линии и т. д.), отмечающие основные этапы роста, созревания и жатвы яровых культур, а также желательные для этих этапов периоды дождей.

Сам кувшин, очевидно, предназначался для «святой воды», которой окропляли поля, и был предметом языческой литургии, связанной с аграрной магией. Тот факт, что отмеченные на календаре благоприятные для урожая периоды дождей почти точно соответствуют агротехническим рекомендациям нашего времени для данного района, говорит об адекватных и достаточно точных представлениях о природе тех племен, которые жили на территории будущего древнерусского государства и находились в тесных отношениях со славянами.

С созданием письменности знание стало фиксироваться и передаваться от поколения к поколению в письменном слове. Теперь элементы представлений о природе присутствуют чаще всего в характерных для эпохи эллинизма и раннего средневековья составных сборниках, содержавших самый разнородный материал, начиная с чисто практических советов и кончая глубокомысленными размышлениями о смысле мироздания. Именно в этот период создаются «Книга Эноха», «Христиаиская топография», «Физиолог», «Толковая Палея» и многочисленные антологии, хрестоматии, сборники, стремившиеся вобрать в себя все то, что казалось для людей того времени имевшим жизненно-практическую и нравственно-назидательную ценность. «Стремление охватить мир как единство проходит через все средневековые «суммы», энциклопедии и этимологии, они последовательно рассматривают все, начиная с бога, Библии и литургии, включая людей, зверей и растения и кончая кухонным делом и умением запрягать волов и пахать землю»2.

Вместе с накоплением эмпирического и теоретического материала начинается его комплексное освоение. Первые попытки сознательной систематизации знания известны в европейской культуре с эпохи античности. Великий мыслитель и не менее великий систематизатор знаний Аристотель создал в IV в. до н.э. фундаментальную классификацию наук, разделив их на теоретические (учение о бытии, его частях, причинах и началах), практические (учение о человеческой деятельности) и поэтические (учение о творчестве и различных видах искусства). Совокупность перечисленных выше наук получила название философии, аналогичное обобщенному понятию мудрости.

Учение Аристотеля явилось «вершиной древнегреческой философии»3, оно оказало большое влияние на последующее развитие науки и было основополагающим как на Западе, так и на Востоке вплоть до эпохи Возрождения. В нем с классической четкостью были сформулированы принципы разделения наук по методу и сфере приложения. На Востоке в средние века наследие Аристотеля основательнее всего развил Ибн-Сина (известный в Европе под латинизированным именем Авиценны), на Западе — Фома Аквинский.

На Руси учение Аристотеля было известно в интерпретации одного из крупнейших византийских мыслителей—Иоанна Дамаскина (VIII в. н. э.), имя и авторитет которого были окружены глубоким уважением и почитанием. Основным трудом Иоанна Дамаскина является «Источник знания», состоящий из трех частей: «Диалектики», «О ересях» и «Точного изложения православной веры».

В своей «Диалектике» (существовавшей в виде отдельного труда) византийский мыслитель дает несколько определений философии и предлагает следующую классификацию наук. В общей системе знания философия является «наукой наук», отдельные отрасли знания являются как бы ее подвидами. Философия делится на теоретическую и практическую. Теоретическая состоит из богословия (познание духовного), физиологии (познание материального), математики (познание того, что нематериально, но раскрывается в материальном). Практическая философия имеет нравственно-руководящую, функцию, она делится на этику (учение о поведении личности), экономию (учение о жизни семьи) и политику (учение об управлении государством)4.

От системы Аристотеля система Дамаскина отличается прежде всего тем, что на первое место в ней поставлено богословие. И это не случайно, ибо Иоанн Дамаскин жил в эпоху, когда христианство стало господствовавшим в идеологии средневековой Европы учением и стремилось теперь не к обособлению от других видов духовной деятельности (как это было на ранних этапах его развития), но, напротив, к интеграции всех видов знания и деятельности под своей эгидой.

Однако идея господства церкви и религиозной идеологии, ставшая одним из принципов организации средневекового общества, никогда не реализовывалась полностью. Мощные тысячелетние пласты языческого миросозерцания, отличавшиеся необычайной устойчивостью и дожившие во многом почти до наших дней, многочисленная апокрифическая литература, содержавшая элементы разнообразного знания, сама практика общественного бытия вырабатывали иные принципы осмысления и истолкования явлений природы. Поэтому средневековые представления о мире ни в коем случае нельзя сводить к господствовавшему в официальной идеологии набору догматических установок; они гораздо шире, интереснее и разнообразнее, а культура феодального общества в целом носит сложный, многоплановый и противоречивый характер.

К XVII в. в позднефеодальном обществе классификация наук, выработанная в эпоху раннего средневековья, становится иной. Типичным мыслителем этого времени является Юрий Крижанич (1617—1683). Хорват по рождению, он получил в Италии хорошее образование, а также степень доктора философии и, одушевленный идеей единения славянских народов, прибыл в Россию в 1659 г. в царствование Алексея Михайловича. В Москве Крижанич познакомился с Епифанием Славипецким, боярином Ртищевым и другими просветителями и общественными деятелями. Но вскоре его постигла опала, и в 1661 г. он был сослан в Тобольск, где за время своего пятнадцатилетнего пребывания создал основные труды: «Политику», «Славянскую грамматику», «Толкование исторических пророчеств» и другие произведения5.

Богословие в его системе наук уже не играет доминирующей роли, оно ограничено чисто религиозной функцией и выведено за пределы «мирского знания», которое стало широко разветвленным и многообразным. Это был итог развития мысли в условиях средневекового общества и переходная форма организации знания, стремившегося в своей тенденции к созданию секуляризованной и дифференцированной науки нового времени. «По форме классификация наук Крижанича несла на себе следы схоластики (сохранялась средневековая схема «семи свободных наук»), но по существу эта схема наполнялась новым содержанием»6.

Таким образом, в эпоху средневековья на Русь проникали и по-своему осмыслялись методы организации знания и системы классификации наук, которые накладывались на уже имевшиеся у восточных славян представления о мире. Однако эти умозрительные концепции, созданные развитыми культурами античного, эллинистического и европейского обществ, передавались чаще всего через византийское, южнославянское и иное посредничество и были далеко не сразу и не в полной мере усвоены древнерусской средой, во многом еще жившей по «закону отцов своих».

Эмпирические, нередко довольно содержательные, но в целом наивные представления вчерашних язычников приходили в соприкосновение с пока еще не совсем понятными отвлеченными категориями развитого абстрактного мышления, которыми оперировала византийская ученость, опиравшаяся на более чем тысячелетний фундамент греческой цивилизации и бывшая главной наставницей древнерусского общества в духовном его просвещении.

Классификация наук Ю. Крижанича

К тому же до Руси после ее крещения доходила главным образом богослужебная и каноническая литература, естественнонаучные и философские знания попадали в древнерусскую среду чаще всего в фрагментарном и переработанном виде. Отсутствие крупных центров образования и науки, подобных европейским университетам, также сыграло свою отрицательную роль. Лишь в XVII в. возникают Киевско-Могилянский коллегиум, школа боярина Ртищева при Андреевском монастыре, Славяно-греко-латинская академия и другие культурно-просветительные и образовательные учреждения.

Все это, безусловно, тормозило развитие объективных представлений о природе и формирование умозрительных методов осмысления практического опыта, но все же постепенно шло количественное и качественное возрастание знаний о мире. Отвлеченные теоретические идеи, концепции и систематизирующие схемы накладывались на эмпирический материал как бы «сверху», они были в значительной степени импортированы и перенесены на русскую почву в готовом виде, поэтому их органическое слияние с местными условиями и традициями проходило длительный период.

Впрочем, разрыв между теорией и практикой был явлением не только древнерусским, но и общеевропейским и даже общечеловеческим, начиная с древнейшего времени вплоть до наступления капиталистической эпохи, впервые соединившей науку, технику и производство в мощную, непрерывно прогрессирующую систему воздействия человека на природу. До этого во всех странах и цивилизациях господствовали главным образом стихийно накопленные эмпирические знания, систематизировавшиеся самым причудливым образом и слабо осмыслявшиеся в теоретическом плане.

Кроме систематизации эмпирического опыта «сверху», дедуктивной по своей направленности, шла параллельная организация этого же опыта «снизу», базировавшаяся на содержании самого материала опыта, индуктивная по своей направленности. Следовательно, наряду с внешней формально-логической систематизацией обширного комплекса всевозможных знаний и навыков возник и эволюционировал внутренний функционально-содержательный способ их упорядочивания, связанный с определенными типами отражения бытия.

В этом плане можно выделить три основных метода: художественный, символический и научный, которые начиная с первых памятников письменности уже довольно определенно прослеживаются в общей структуре древнерусского знания; складываться они, конечно, стали намного раньше. Следует сразу оговориться, что данные методы существовали не в виде развитых и обособленных способов освоения эмпирического материала, но скорее в виде тенденции к их созданию. Их употребление было неосознанным, а сами методы были неотделимы от того конкретного материала, с которым они были связаны; они как бы вырастали из него.

Существуя нераздельно в средневековом сознании, данные методы неразделимы в памятниках письменности. Однако, имея свое качественное отличие, они могут быть выделены в виде тенденций к созданию самостоятельных творческих методов, поскольку сами эти методы в зрелом виде сложились позднее, в новое время. Их соотношение в рамках каждого отдельного памятника не является постоянным, тем более различно оно в произведениях разного жанра. Вместе с тем по преобладанию одной из тенденций можно выделить сочинения, носящие более наукообразный, более художественный или более символический характер.

Одним из древнейших и в древнерусской традиции, пожалуй, одним из самых развитых был способ художественный, выросший на основе образно-поэтического мировосприятия и достигший сравнительно высокого уровня совершенства еще в дописьменный период. Древнерусское «слово—образ» проявило себя хорошо приспособленным для художественного выражения сложного мира идей: «Русский язык оказался способным выразить все топкости отвлеченной богословской мысли, воплотить в себе изощренное ораторское искусство церковных проповедников, передать сложное историческое содержание всемирной и русской истории, воспринять в переводах лучшие произведения общеевропейской средневековой литературы»7.

Художественный способ широко использует образную выразительность развитых языков. Здесь важно не просто употребление метафор, сравнений и иных тропов, но умение сжатым, концентрированным образом передать главное в излагаемом. Незаслуженно забытый вследствие всеобщего позитивистского увлечения, этот метод вновь начинает привлекать внимание ученых, ищущих новые выразительные возможности языка, что особенно важно в наш век катастрофически возрастающего объема информации.

Высказывания философского порядка присутствуют уже в народном эпосе. Вот как, например, представляется в устном творчестве торжество истины в сцене эпического противоборства двух несовместимых понятий, которые, подобно былинным богатырям, вышли померяться силами в чистом поле:

А не два зверя сходилися, и не бел заяц и не сер заяц. Сходилися Правда с Кривдою; Правда Кривду переспорила. Кривда осталась на сырой земле, а Правда пошла поднебесью...8

Впечатляющим образом в духовном народном стихе «Плач земли» выглядит «мать-сыра земля», жалующаяся вышним силам на людей, своих неразумных чад, забывших нравственные заповеди:

Тяжел-от мне, господи, тяжел вольный свет! Тяжеле — много грешников, боле беззаконников9.

Этот образ восходит к апокрифу «Видение апостола Павла», в котором повествуется о жалобе всех сил природы — солнца, луны, звезд, земли, воды — на людей. Он показывает, что влияние шло не только от фольклора к письменности, но было и обратное воздействие письменного творчества на устное.

О своеобразном преломлении земледельческой психологии свидетельствует сравнение в «Житии Евфросинии Полоцкой» (содержится в «Минеях Четьих» митрополита Макария — XVI в., — но восходит к более раннему источнику) души с плодоносным полем, дающим богатый урожай: «Отверз же блаженный епископ уста своя, начать беседовати о спасении души. Блаженная же Евфросиния приимаше же словеса яко семена в житницу души своея, и плодоящи ово 30, ово 60, или 100»10. Символикой такого же рода является изображение коллектива учениц Евфросинии: «Видевше же стадо божественных овец совокуплено множество». Это сравнение восходит к аграрной символике пастушеских племен, содержащейся в Библии.

Интересным примером художественного обобщения является описание мудрого князя Владимира Святославича в «Слове о законе и благодати» Илариона, великолепном философско-публицистическом произведении XI в.: «Радуйся, учителю наш и наставниче благоверию. Ты правдою бе облечен, крепостию препоясан, истиною обут, смыслом венчан и милостынею, яко гривною и утварью златою, красуяся»11. Одной фразой, приписываемой воинственному Святославу, передает летописец характер князя: «Хочю на вы ити». Сравнение книг с реками, «напояющими» Вселенную, также весьма выразительно.

Художественный метод при всех своих достоинствах обладает и определенными недостатками, которые вытекают из его природы. Одним из самых существенных является нечеткость определений и значений «слова—образа», которое допускает многозначность его толкования. Художественный метод тяготеет к субъективному истолкованию бытия, он несет сильный эмоциональный заряд и стремится к пристрастному и возможно более богатому оттенками изображению мира. В искусстве эти качества придают ему силу и живую выразительность, но в сфере объективного отношения к бытию они из достоинств превращаются в свою противоположность.

Поэтому образно-поэтический способ отражения мира никогда не сможет заменить объективный научный метод с его точным языком и стремлением к однозначности понятий, с тенденцией к оформлению знания в логически непротиворечивую и структурно упорядоченную систему отношения к бытию. Призвание художественного метода — дополнять объективный научный способ выражения идей созданием ярких и емких образов, развивать богатство ассоциативного мышления, стимулировать творчество, воплощать в пластичных, осязаемых формах отвлеченные понятия, созданные абстрактным мышлением. Подобная специализация художественного и научного методов сложилась в новое время, в эпоху Древней Руси существовала лишь тенденция к этому разделению и функциональной дифференциации.

Помимо образно-поэтического отношения к бытию, для средневекового сознания существенным являлось символическое мировосприятие. Для древних людей все вещи и явления носили двоякий смысл: обыденный эмпирический и высший символический. Например, простой меч был не только орудием войны, но и символом воинственности. Это прекрасно понимали хозары, напугавшиеся полянской дани в виде мечей, как сообщается об этом в «Повести временных лет».

Важным является то обстоятельство, что символическое истолкование во многих случаях не требовало словесной аргументации, оно было понятно людям, говорящим на разных языках. Это была исторически допонятийная форма общения, уходящая своими истоками в мир первобытного человека, не знавшего развитой речи.

Древнейшее символическое представление о мире унаследовало и по-своему использовало христианство. Вот как, например, выглядела воспринятая от пифагорейцев символика чисел: «Число один свидетельствовало о единстве бога, два напоминало о двуединой природе Христа, три — о триединстве бога, четыре было символом материального мира. Поэтому мир имеет четыре страны света, он составлен из четырех элементов. Семь воплощало в себе соединение божественного числа три с материальным числом четыре и представляло собой человека. Поэтому все, что касается человека, семерично по своей природе: семь смертных грехов и семь противопоставленных им таинств, семь возрастов, семь планет, управляющих его жизнью, семь дней недели, в которые был сотворен мир, семь тысячелетий человеческой истории и т. д.»12

Кроме того, существовала символика цвета, драгоценных камней, созвездий, растений и животных. Известен в средние века был и символ мудрости, философии, о котором сказал Гегель: «Сова Минервы вылетает в сумерки». Весь мир представлял собой как бы зашифрованную «книгу бытия», требовавшую разгадки и символической интерпретации. Причем символизировались не только вещи, но и события, и созданные фантазией образы.

Символизм выступает в средние века в качестве заменителя теоретического мышления, доступного самым различным слоям феодального общества, поскольку «аллегорически-символический способ изложения мыслей был просто общепринятым в средневековых литературах Востока и Запада... знаменитый автор одного из оригинальных символических созданий — «Божественной комедии» (Данте) избирает для своей популярной энциклопедии средневековых знаний — «Convito» (пиршество) — форму аллегорическую, с той именно целью, чтобы в этой форме «возможно наглядно и понятно всем не посвященным в тайны науки сообщить возвышенные и отвлеченные понятия...»13

Одним из крупнейших мыслителей XII в. был Кирилл Туровский. «Златоуст, паче всех просиявший на Руси» — так называли его в древнерусской среде. Туровский создал немало произведений, из которых свыше десяти дошло до нашего времени. Большинство сочинений мыслителя названы «Словами», они содержались в так называемых «Торжественниках» — сборниках, предназначенных для праздничного чтения. Используя символический способ, Кирилл Туровский стремился дать философское толкование канонической литературы, поведать «тайн откровение и пророческих писаний разрешение».

В «Поучении на неделю цветоносную» Туровский дает символическое истолкование человеческого возраста, привязывая его к различным категориям людей: «Старца бо языческиа наменуеть люди... образ же отрок — всечестный, девьство любящий, иноческий чин нарече... младенци же вся христианы прообрази...»14 Обширное символическое истолкование содержится в «Слове на Фомину неделю». Хорошо понятный и заимствованный из дохристианской традиции образ всепобеждающей весны, пробуждающейся и ликующей природы используется мыслителем для передачи апофеоза новой веры, победившей язычество.

«Ныне зима греховная покаанием престала есть, лед же Фомина неверна показанием Христовых ребр растаяся. Днесь весна красуется, оживляющи земное естьство, и горнии ветри, тихо поведающе плоды гобзують, и земля, семена питающи, зеленую траву ражает, — так красочно живописует автор, раскрывая далее символическое значение своих слов: — Весна убо красная вера Христова, яже крещением поражает человеческое пакы естьство; бурнии же ветри — грехотворнии помыслы, иже покаанием потворишася на добродетель, душеполезныа плоды гобзують; земля же естьства нашего, акы семя, слово божие приимши и страхом его присно болящи, дух спасения ражаеть»15.

Особо зримыми и значительными для древнерусских людей символами были так называемые «знамения» — различные природные явления, чаще всего небесные: солнечные затмения, метеориты, кометы, всевозможные оптические эффекты в атмосфере (три солнца, солнце в круге, светящиеся столбы и т. п.). Вот как летописец под 1064 г. описывает одно из знамений вместе с событиями, последовавшими за ним: «В лето 6572... В си же времена бысть знаменье на западе, звезда превелика луче имущи акы кровавы, въсходящи с вечера по заходе солнечнемь, и пребысть за 7 дний. Се же проявляше не на добро, посемь бо быша усобице многы и нашествие поганых на Русьскую землю, си бо звезда бе акы кровава, проявляющи крови пролитье»16.

Далее летописец подробно описывает, какие бывают «знамения», приводит многочисленные свидетельства из древней истории. Таким зашифрованным, символическим способом человек средневековья пытался выразить отношение своего эмпирического бытия к мировому космосу, установить взаимосвязь между природными и социальными явлениями. Несмотря на всю их наивность, эти попытки предстают как свидетельство ищущей мысли человека того времени, стремившегося постигнуть мир, его окружавший, связать воедино поток событий.

Роль «знамений» могли играть и другие природные явления, поражавшие своей необычностью и потому наталкивавшие на размышления: вторичное цветение садов, выпадение снега летом, гроза в зимнюю пору, рождение животного-монстра или уродливого ребенка. В той же летописи приводится свидетельство из древней истории: «Пакы же при Маврикии цесари бысть сице: жена детищь роди без очью и без руку, в чересла бе ему рыбий хвост приросл; и пес родися шестоног; в Африкии же 2 детища родистася, един о 4-х ногах, а другый о двою главу»17.

Более глубокий по сравнению с художественным символический метод был также ограничен ввиду многозначного толкования, мифотворческой тенденции и, самое основное, — частого несоответствия объективной реальности, ибо «знаки или символы вполне возможны по отношению к мнимым предметам и всякий знает примеры таких знаков или символов»18. В новое время возникла, например, «теория символов», или «теория иероглифов», в которой полностью снималась объективная связь символа с реальностью.

Тенденция к созданию более точного и объективного метода постепенно формировала научный способ поиска и воспроизведения знания. Определенный интерес в этом отношении имеет летопись, которая по своей форме представляет последовательное перечисление эмпирических фактов, связанных временной координатой. Элементы научного метода или по крайней мере стремление к нему постоянно присутствуют в летописании. Летописцы считали свой труд как правдивое, возможно более близкое к истине воспроизведение имевших место событий.

Эту особенность древнерусской письменности отмечают исследователи: «Проблема исторической достоверности составляла основную проблему повествовательной литературы Древней Руси. Всякий повествовательный сюжет в русской средневековой литературе рассматривался как исторически бывший, как нечто, чему свидетелем был сам автор или те, от кого он слышал его или у кого читал. Действующими лицами древнерусских повествовательных произведений всегда были исторические лица либо лица хотя и несуществовавшие, но историческое существование которых не подвергалось сомнению»19. По словам академика Б. А. Рыбакова, «Повесть временных лет» — это «научная поэма о древнейших судьбах русской земли»20.

Летописцы, придавая научную значимость своему труду, старались документировать текст ссылками на другие источники и свидетельства почитаемых авторитетов, а также путем привлечения археологической и топонимической аргументации. Указания на городища, курганы, могилы, места сражений, которые, по словам автора, можно видеть «до сего дня», призваны были подтвердить объективность повествования.

Чисто научным приемом является точное указание Времени события, а также вписывание «пустых дат», т. е. лет, в которые ничего знаменательного не произошло. В Новгородской летописи часты такие записи: например, с 1022 по 1027 г. проставлены лишь слова: «В лето 6530. В лето 6531... В лето 6535». Иногда писали в подобном случае, как видно из Галицко-Волынской летописи: «В лето 6752. Небысть ничтож». Сама хронология, особенно в наиболее документальном новгородском летописании, соблюдается возможно более точно: «В то же лето, осень, месяца октября в 23, на святаго Якова брата господня, в пятничю, в час 6 дни, опять приде Всеслав к Новугороду»21.

Хронология, как знание о счете времени, существовала на Руси уже в период раннего средневековья. Интересным источником в этом плане является «Учение им же ведати человеку числа всех лет» (1136 г.) новгородца Кирика, который «участвовал в составлении 1-й Новгородской летописи, содержащей несколько точных, со знанием дела составленных записей об астрономических явлениях»22.

В этом произведении довольно точно описываются различные методы вычисления дат. Например, под пунктом 6 дается правило нахождения индикта (принятого в Византии отрезка времени, происходящего от проводившихся один раз в 15 лет римских переписей): «6. Ведомо буди яко индикт настаеть месяцем сентябрь; всходить ж до 15 лет, и пакы настанеть 15, будеж имать круг индикта. Егдеж хощищи ведати которое лето индикта, разложидся лета от зачала тварима сего по 15, да чтотися, и збудеть после дняго круга того есть индикта»23.

Одним из распространенных жанров в древнерусской литературе были популярные в средние века «хождения» — повествования о путешествиях в заморские страны, среди которых выделялось «Хождение игумена Даниила», созданное в начале XII в. Цель автора, побывавшего в «святой земле», состоит в том, чтобы «не ложно, но истине, яко видех, тако и написах о местех святых», поскольку «мнозии друзии, доходивше мест сих, не могоша испытати добре, блазнятся о местех сих, а инии, не доходивше мест сих, лжут много».

Это произведение является лучшим (в смысле документального описания) письменным памятником не только русской, но и европейской литературы раннего средневековья, посвященным описанию географических, политических и естественнонаучных сведений о Палестине. Правитель созданного крестоносцами Иерусалимского королевства Балдуин I, заинтересованный в хороших отношениях с сильным русским государством, весьма доброжелательно принял Даниила: «познал бо мя добре и любляше мя велми»24. Он позволил русскому путешественнику посетить многие закрытые для других посетителей места. О составе посольства имеются данные, что в него «входили светские люди, понимавшие толк в топографии и навигации: приведенные в отчете данные о расстояниях по морю и по суше точно ложатся на современную карту»25.

Вот как Даниил описывает Тивериадское озеро (называвшееся в библейской литературе «морем Галилейским»): «Тивериадьское есть море обиходичаво, яко озеро, и вода его сладка зело и несть сыти пиюще воду ту, по дле же есть 50 верст, а в преки 20 верст». Далее автор повествует: «Фаворьскаа же гора и Назареф от Тивериадскаго моря на запад лиц, 8 верст великых до Фаворскыа горы ити, токмо едину гору взити, а другую малу гору възлести, а иню все по полю ити»26.

Этот памятник интересен и тем, что в нем содержится свидетельство о структуре феодального древнерусского общества: «Рассказ Даниила о поминании в Иерусалиме русских князей в самой концентрированной форме изображает всю систему княжеского старшинства, возникшую в результате активного юридического творчества и по инициативе Владимира Мономаха»27. Заканчивается «Хождение» тем, что автор его, как бы призывая в свидетели бывших с ним путешественников, перечисляет их имена: «и вся дружина, Русьтии сынове, приключьшиися тогда во тъ день новгородци и кияне: Изяслав Иванович, Городислав Михайлович, Кашкича и инии мнози, еже то сведають о мне худом и о сказании сем».

Важное место в научном мышлении занимают отвлеченные понятия. В древнерусском словнике под длинным названием «Тлъкование неудобь познаваемом в писаных речемь, понеже положены суть речи в книгах от началныих преводиик ово Словенскы, и ино Сръбскы, и другаа Блъгарскы и Гръчьскы, ихже неудоволишася преложити на Рускый» (содержится в списке XV в., но относится к более раннему периоду) имеются интересные сведения относительно терминологии отвлеченного характера, как собственно древнерусской, так и заимствованной из других языков: «Качъство — естество каковому есть», «Количъство — мера есть колика», «Свойство — кто имать что особно»28.

Как видно из данного источника, большинство упомянутых в нем абстрактных понятий являлись по происхождению славянскими. В словнике даны и некоторые греческие термины, которые не прижились в древнерусском языке: «Омусна — единосущство», «Пофез — вещь», «Стрем — право», «Тез — едино». Показательно, что автор «Толкования» отличает термины, означающие реальные предметы, от терминов отвлеченных, как это видно в толковании следующего слова: «Суетно — кроме потребы некоея, бываемо праздно: яко имя убо есть, вещь же несть»29.

Следовательно, в древнерусской письменности имеются определенные начала научного метода, однако они не выработались еще в целостный и самостоятельный объективный метод, присутствуя в источниках в обрывочном, фрагментарном и несовершенном виде. О несовершенстве зарождавшегося древнерусского научного метода свидетельствует прежде всего то, что идеальные понятия в средние века еще не понимались как продукт отражения мира человеческим сознанием, им придавалось самостоятельное бытие. Кроме того, стремление к гиперболизации, округлению цифр, сведению сложных явлений к привычным стереотипам также сдерживало развитие научного метода. Но, несмотря на все недостатки, отрицать наличие элементов научного метода в древнерусской письменности не приходится; более того, их роль постоянно возрастала вместе с накоплением естественнонаучных и иных объективных знаний30.

Подводя итоги, можно отметить, что в источниках рассматриваемого периода обнаруживается параллельное существование различных творческих методов: художественного, символического и научного, в разной степени развитых и в разной пропорции соединенных так, что одно и то же выражение может пониматься в зависимости от контекста как «слово-образ», «слово-символ» или «слово-понятие». В силу синкретизма средневекового личностного и общественного сознания данные три способа существовали нераздельно, что нашло отражение и в памятниках письменности.

Эти три способа можно выделить в сфере авторского мышления, а три подобные тенденции — в развитии древнерусского знания. Указанное обстоятельство, с одной стороны, создавало выразительный сплав различных мировоззренческих и гносеологических установок, отражавших как бы личностное переживание бытия. С другой стороны, различные методы перебивали друг друга, тормозя дифференцированное развитие знания и выделение философии, науки и искусства в качестве особых сфер общественного сознания.

Таким образом, развитие знания на Руси происходило как усвоение заимствованных из переводной (главным образом византийской) литературы сведений о мире и способов их истолкования и как осмысление уже имевшегося эмпирического материала, накопленного восточнославянскими племенами с незапамятных времен в результате наблюдений над природой и приспособления к ней.

Многообразный самобытный эмпирический материал организовывался и истолковывался как в плане систематизации знания согласно средневековым его классификациям (системы Аристотеля, Дамаскина, Крижанича и др.), так и в рамках трех основных методов, постепенно формировавшихся в рамках феодальной культуры: художественного, унаследованного от устно-поэтической традиции; символического, проистекавшего от первобытной магии и по-новому интерпретированного в духе средневековой идеологии, и научного, только начинавшего складываться и вместе с тем наиболее перспективного.

Разумеется, научный метод в рамках древнерусской культуры не следует отождествлять с современным, ибо это было бы неправомерной модернизацией. Он развивался преимущественно как эмпирически-неосознанный, без сколько-нибудь серьезного теоретического обоснования и самым причудливым образом переплетался с элементами ненаучного характера (типичным примером является развитие алхимии в Средние века). Тем не менее положительные знания, накопленные в процессе производства, строительства, мореплавания, военного дела и других сфер практической деятельности, постепенно создавали тот запас объективных представлений о мире, который стал одним из источников развития отечественной науки.

И развитая российская наука XVIII—XIX вв. обязана своим процветанием не только учреждению петровской Академии наук, ввозу иностранных специалистов, заимствованию западноевропейского опыта, но и тем глубоким основам, которые были заложены на родной почве во времена Древней Руси.

   Вперёд>>  

Просмотров: 1682

statehistory.ru

Перечень естественных и технических наук на Руси

Развитие современной науки соединяется в нашем сознании с Западной Европой. Подобное восприятие относительно начала средних веков было бы неправильным. Научные традиции греческих ученых эллинистического периода с восьмого века были подхвачены арабскими учеными, и в течение нескольких столетий арабские страны лидировали в науке и медицине. Византия служила своего рода посредником между Востоком и Западом. Однако именно благодаря прямому контакту с арабскими учеными в Испании, Сицилии и южной Италии, наука и медицина начали реально развиваться на Западе начиная с двенадцатого века. Школа медицины в Салерно стала, в конце двенадцатого и тринадцатом веках, одним из важных факторов ассимиляции арабской учености Западом, но только в четырнадцатом и пятнадцатом веках научный прогресс на Западе приобрел размах и высокие темпы.

Поскольку Русь получила христианскую цивилизацию из Византии и имела контакты с некоторыми восточными странами, можно подумать, что она была в благоприятной ситуации для развития науки. На самом деле, однако, особое внимание в русской средневековой цивилизации оказывалось искусствам и гуманитарным наукам, а не естественным и прикладным. Нет свидетельств, что в киевский период на Руси проводились какие‑либо систематические научные исследования, и в древнерусских школах не изучали никакие науки кроме элементарной математики. На славянский языкбыли переведены некоторые устаревшие византийские руководства по космографии и естественной истории, такие как «Христианская топография» Козьмы Индикоплова и «Физиолог»[435], ноза исключением одной математической работы оригинальных русских научных исследований не появилось или, по крайней мере, не сохранилось. Однако русские были тонкими наблюдателями природы и, по крайней мере некоторые из них, обладали острым пытливым умом, насколько мы можем судить по отдельным замечаниям в разных русских сочинениях того периода, а также по некоторым техническим устройствам. Можно добавить, что наше знание о прогрессе прикладной науки в древней Руси не полно, поскольку не существует какого‑либо систематического описания технических изобретений.

Начнем с математики. К моменту принятия христианства русские были уже знакомы с использованием десятичной системы исчисления в пределах 1‑10 000, дробями двоичной системы, а также некоторыми другими простейшими дробями вроде 1/3, 1/5, 1/7 и их подразделениями по двоичной системе.[436] Вероятно до изобретения славянского алфавита для нумерации использовали греческие буквы и знаки. Потом их заменили славянскими буквами. К двенадцатому веку исчисление распространилось до10 000 000.

Церковь была заинтересована в развитии математических исследований для пасхальных вычислений, которые необходимо было делать заранее. Хронологические вычисления зависели от определенного знания математики. В своей работе о хронологических и пасхальных вычислениях «Наука знания о числах всех годов» (1134 гг.), новгородский монах Кирик использовал пятеричные дроби и довел подразделения до единицы седьмого разряда, то есть до дроби 1/78125. По мнению В. В. Бабунина, сочинение Кирика является ранним свидетельством типично русского направления в математическом исследовании, которое он называет «арифметическо‑алгебраическим».[437]

Знание математики и особенно начал геометрии было важно для архитекторов, но нам неизвестно ни одной русской работы того периода по этому вопросу. Хотя до нас не дошло ни одного русского исследования по астрономии, астрономические данные в русских летописях весьма точны.[438]

Информация по зоологии, которую можно было извлечь из «Физиолога», была абсолютно ненаучной; однако в Киевской Руси было широко распространено практическое знание о животном мире, поскольку охота тогда являлась средством к существованию для значительной части русского народа. То, что русские хорошо знали повадки животных и птиц, показывают точные замечания о животных в «Поучении» Владимира Мономаха, а также в «Слове о полку Игореве».

Ботаника, скорее всего, ограничивалась изучением лечебных трав, которые использовали как профессиональные врачи, так и «знахари» из народа. Это приводит нас к вопросу о древнерусской медицине. Уровень медицины в Киевской Руси, по всей вероятности, был выше уровня знаний по естественным наукам. Во‑первых, из летописей мы знаем, что на Руси практиковали сирийские и армянские врачи.[439] Сирия входила в сферу арабской науки, армянская медицина тоже была высоко развита.[440] Во‑вторых, можно предположить, что каждый хороший врач, русский и иностранный, распространял медицинские знания, обучая своих ассистентов. Из «Русской Правды» мы знаем, что в случае нанесения увечий в драке обидчик должен был не только выплатить компенсацию пострадавшему, но и оплатить услуги врача.[441] Очевидно практика обращения за помощью к врачу была широко распространена, и количество докторов должно было быть значительным. В некоторых княжеских указах и церковных уставах упоминаются больницы, организованные Церковью. Мало известно о медицинских знаниях волхвов  и знахарей.  Видимо, многие их средства и рецепты составили основу так называемой народной медицины  последующих периодов.[442] Следует отметить, что волхование  строилось не только на предрассудках. В медицинской практике волхвов были также элементы настоящей интуиции и здравого рассудка, особенно в использовании лечебных свойств трав, массажей, припарок и так далее.

Русский вклад в географическое знание был значительнее, чем в другие области науки. У русских того периода кажется было больше интереса и склонности изучать историю и географию, чем другие отрасли как гуманитарных, так и естественных наук. Первая история Руси – «Повесть временных, лет» – в определенном смысле и географическое исследование, а не только историческое.

В то время как общее географическое вступление в «Повесть» построено на общепринятых библейских и христианских понятиях, конкретная информация о районах расселения славянских племен поразительно точна и обнаруживает мастерство составителя в трактовке вопросов географии.[443]

Знаменательно, что мы находим чрезвычайно точные географические данные даже в русских поэтических произведениях того периода, особенно в знаменитом «Слове».[444] Понимание русскими важности точной информации в географических исследованиях демонстрирует измерение князем Глебом, в 1068 г., глубины Керченского пролива.[445]

Из русских путевых заметок сохранились две работы, обе описывают паломничества в Святую землю. Первая – «Хождение отца Даниила Киевского», посетившего Иерусалим в 1106‑1107 гг.,[446] вторая принадлежит Добрыне Новгородскому, который совершил паломничество в 1200‑1201 гг[447]. Даниил начинает свое повествование с Константинополя, а не с Киева, что огорчительно, с точки зрения изучающего русскую историю и географию. Он прошел через Мраморное море и пролив Дарданеллы к острову Родос, затем двигался вдоль берегов Ликии к Кипру и Яффе и так достиг Иерусалима. На обратном пути у берегов Ликии он подвергся нападению пиратов, но спасся, возвратился в Константинополь и затем на Русь.

Хотя во многих случаях подход Даниила типичен для паломника, его описание, в целом, точное и честное. Когда он повторяет слова других, то говорит об этом. Он пишет: "Если я и написал что, не зная, то нигде не лгал; потому что я не описывал того, чего не видел собственными глазами ".Сравнивая повествования Даниила и англичанина Сивулфа, уроженца Вустера (1102‑1103 гг.), Р. Бизли находит, что описание Даниила, "в целом, полнее, а также точнее и наблюдательнее. [448]Особый интерес вызывает встреча Даниила в Иерусалиме с императором Балдуином. Показательно , что у путешественника нет какой‑либо враждебности в отношении «латинян»  – то есть римских католиков. С другой стороны, заметен его горячий русский патриотизм; он спрашивает и получает разрешение императора Балдуина поставить у Гроба Господня свечу "во имя всей Русской Земли ". Добрыня Новгородский больше известен под своим христианским именем Антоний. В его записках мы имеем, по правде говоря, просто краткое описание константинопольских церквей и хранимых в них реликвий. Они, однако, бесценны для археолога, поскольку Добрыня побывал в столице Империи за четыре года до ее захвата крестоносцами и был, таким образом, последним из путешественников, видевших Св. Софию и другие византийские церкви во всем их блеске.[449]

Теперь обратимся к древнерусским технологиям, анализ которых выявляет значительный объем практических знаний в области прикладной химии и физики. Так, новгородских мастеров по серебру можно считать высококвалифицированными специалистами своего дела.[450] Стоит также отметить, что русские мастера по эмали в то время умели добиваться температур от 1 000 до 1 200 градусов по Цельсию.[451] Новгородские солевары, несомненно, были знакомы с принципом концентрированных растворов; они также знали, как регулировать осаждение соли при помощи изменения температуры.[452] Интерес русских архитекторов к прикладной физике подтверждает использование в новгородских и суздальских храмах голосников  (резонаторов или усилителей звука). Голосниками служили глиняные горшки, вмурованные в стены горлышками внутрь церкви. Принцип, конечно, известный еще Витрувию.[453]

Нельзя не отметить здесь, что русские в то время также были знакомы, хотя и в негативном смысле (как с элементом вооружения врага), с военным применением химического огня. Так, например, в 941 г. флот князя Игоря был уничтожен «греческим огнем». В двенадцатом веке хорезмские техники, приглашенные половцами, использовали против русских огнеметы.[454] В этом случае главной составляющей огня, очевидно, был азербайджанский лигроин. Повидимому, от хорезмцев русские получили представление о гигантских механических стрелометателях, называемых по‑персидски чир‑и‑чахр ,а по‑русски шерешир .[455] Автор «Слова о полку Игореве», рассказывая о верховенстве Всеволода III над рязанскими князьями, говорит, что он использовал их как множество живых шереширских стрел. В морском вооружении князю Изяславу II Киевскому приписывается изобретение нового типа военного судна, использованного им на Днепре. Внешний вид судна в Киевской летописи описывается следующими словами: "Изяслав построил лодки искусно: гребцов не видно, видно только весла, потому что на лодке палуба. И воины стояли на палубе в доспехах и пускали стрелы. И было два рулевых, один на носу и один на корме; они могли править лодку, куда хотели, не поворачивая ee ".[456] В Радзивиловской летописи есть довольно схематичное изображение подобной лодки.[457] Хотя летопись была написана в пятнадцатом веке, предполагается, что по крайней мере часть миниатюр в ней скопирована из более ранних оригиналов. В этом конкретном случае художник, скорее всего, просто старался следовать описанию в тексте; в результате миниатюру вряд ли можно считать точным изображением судна Изяслава. Из индустриальных технологий в летописи под 1195 г. упоминается лесопильная рама в Корсуни (Киевская земля). Она приводилась в действие энергией воды водопадов на реке Рось. Безусловно, она была не единственным экземпляром.[458] Об углублении некоторых рек, для того чтобы улучшить фарватер, я уже упоминал.

Мы не должны забывать, что имеющиеся данные только фрагментарны и не дают нам полной картины реального развития русской техники того периода. Такую картину составить невозможно из‑за недостатка материала, особенно поскольку летописцы были, в основном, монахами и не интересовались техникой.

Киевская Русь. Оглавление.

www.protown.ru

коллектив авторов. В.К. Кузаков. Особенности науки и техники средневековой Руси. Естественнонаучные представления Древней Руси. История России. Библиотека.

В.К. Кузаков. Особенности науки и техники средневековой Руси

В тот период, когда русская наука, как таковая, не занимала еще значительного места в жизни русского общества и путь, пройденный ею, был незначителен, вопросы истории научного знания поднимались лишь в трудах по русской истории и по истории культуры (см., например, «Очерки по истории русской культуры» П. Милюкова, «Лекции» В. О. Ключевского и мн. др.).

С развитием русской науки, с появлением отдельных отраслей естественных наук, именно тогда, когда они уже прошли известный путь своего развития, и возникла необходимость окинуть взглядом этот путь с самых его истоков. Появляются труды по истории этих отраслей. Поэтому вполне естественно, что в первую очередь была освещена история таких старейших дисциплин, как астрономия, медицина, математика, техника. Действительно, среди самых ранних работ по времени — работа по истории астрономии (автор — П. И. Мельников-Печерский). Характерно, что именно писатель, а не специалист-ученый обратился к этой тематике. Большая детализация, специализация науки привела соответственно и к известной специализации среди историков науки и техники.

Так появились работы по истории стеклоделия, кирпичного производства, подъемного транспорта, замков, истории гельминтологии, истории календаря и пр.

Как ни парадоксально, но этот объективный процесс развития наук и появления историко-научных исследований привел к негативному результату: мы не можем сейчас назвать ни одного историка науки, который бы создал обобщающий труд по истории русской науки (охватывая все ее отрасли) до XIX столетия. Мы не знаем и такого примера, чтобы историк математики занимался историей биологии, а историк физики исследовал проблемы истории медицины и т. п. Со стороны некоторых историков науки, занимающихся узкими специальными темами, может возникнуть вопрос: целесообразно ли специалисту одной области науки вторгаться в историю другой? Ответ, безусловно, положителен. Специфика периода (X—XVIII вв.) заключается именно в том, что историк в известной степени может быть специалистом, «полиглотом», поскольку особых специальных знаний, труднодоступных для понимания, здесь не так много. Трудности, почти непреодолимые, могут быть встречены при изучении науки уже XIX—XX столетий. Так или иначе, но сложилось положение, когда историки науки в силу целого ряда причин пока не в состоянии создать обобщающие труды по основным разделам естественных и технических наук. Если мы употребляем термин «историк науки», техники, то подразумеваем не историка вообще (да их и нет, как ни странно), а историка весьма конкретной специальности: математики, химии, физики, горного дела, транспорта и т. п. Более общими вопросами истории науки в последнее время занимается ряд философов (по образованию), но в силу специфики они создают в основном модели, строят общие теории.

Поэтому можно ожидать создания обобщающих работ по истории русской науки и техники в первую очередь от «нейтралов» — историков гражданских. Так, подобного рода работа («Наука в России в XI—XVII вв.») написана Т. И. Райновым, не историком науки. В настоящее время попытка написания аналогичной же работы предпринята автором настоящей статьи, тоже историком по образованию. Разумеется, эти работы не могут быть свободны от известных недостатков, но создание их необходимо.

Далее, сложилось весьма любопытное положение, когда работы, посвященные истории ранних периодов таких компонентов культуры, как архитектура, живопись, литература (и научное знание), более уязвимы: историки даже очень узких специальностей современной науки (и даже ученые-неисторики) считают себя компетентными в данных специальностях, хотя одновременно они же отстаивают неприкосновенность своей тематики от историков и историков науки. Известным камнем преткновения для историков науки и техники (к последним это относится в первую очередь) является и то, что в подавляющем большинстве своем они не обладают знанием моментов гражданской истории, экономики, политики, истории церкви, искусства, архитектуры. Между тем для объяснения этапов становления русской науки это крайне необходимо: развитие всех компонентов культуры протекает не только в тесной взаимосвязи друг с другом, но и зависит в известной мере от экономики, политики...

Необходимо также решить ряд важных методологических проблем, имеющих кардинальное значение для объективного, всеобъемлющего освещения развития научного знания в России. И здесь опять-таки необходимо знание гражданской истории.

В настоящей небольшой статье сделана попытка лишь наметить круг этих проблем и возможные пути их решения.

Одной из таких проблем, которая стоит на повестке дня истории науки, является проблема так называемого «порубежья». Археологам давно известны своеобразные «порубежья», находившиеся на стыке, границе культурных зон (например, лес и степь; различная культура обработки металла и др.). Именно здесь прежде всего устанавливались контакты представителей племен этих зон, именно здесь была область взаимопроникновения в эти среды новых технических методов, приемов обработки материалов и здесь же, очевидно, контактировала и «наука» — передавались сведения о природе, географии своих, земель.

Подобные «порубежья», «пропускники», «контактные зоны» не суть принадлежность только дописьменной эпохи. Они характерны для всех стран, народов и времен, причем наиболее ярко свойства этих «порубежий» проявляются в более ранние периоды истории. Русское средневековье также имело подобную «контактную зону» (вспомним, что и для более позднего времени новопостроенный Петербург являлся «окном в Европу», некоей точкой контакта). По существу, контактная зона русского средневековья — это почти все периферийные зоны, так или иначе контактировавшие с мирами других культур — Западом и Востоком. На линиях этих зон выделяются точки контактов: Киев, некоторые города и монастыри Западной Украины, Новгород Великий. Обширная зона контактов Руси с Европой — Западная Русь, Польша. При изучении культуры этих областей становится сразу заметно, что роль этого «порубежья», где потенциальные возможности восприятия и создания нового широки, изменяется со временем. Действительно, в новое время эти «порубежья» свою роль до известной степени теряют: развитие средств информации позволяет миновать эти зоны (как проезжают их, не задерживаясь, ученые и дипломаты, в багаже которых — груз знаний и научная литература) и доставить «науку» непосредственно из «центра» в «центр». Разумеется, и в средневековой Руси эти зоны также пересекались носителями культуры, учеными, дипломатами, специалистами разнообразных профессий. Однако вся история России тех времен свидетельствует о том, что «порубежья» играли еще очень значительную роль в истории страны. В. О. Ключевский отмечал роль Восточной Европы в истории научного знания. Он считал, что Русь успешно и «счастливо» вышла из положения «не черпать непосредствепно» «из месторождения» западноевропейской учености (дабы не усвоить чуждые понятия), когда выбрала в качестве посредника Польшу. Будучи католиками по вероисповеданию, славянское население ее хорошо знало и латынь (язык средневековой науки) и немецкий. Поэтому «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву прежде всего в польской обработке»1. Итак, «западнорусский православный монах, выученный в школе латинской или русской, устроенной по ее образцу, и был первым проводником западной науки, призванным в Москву»2. Конечно, подобные влияния никогда не были односторонними, однобокими. Русь, в свою очередь, влияла и на сопредельные области. В странах Скандинавии, например, исследователи отмечают керамику истинно русских форм, в Чехословакии бытовали русские конструкции навесных замков, а историки литературы зафиксировали влияние русской литературы на литературу балканских славян. В быту племен Поволжья в средние века на границе с русскими поселениями употреблялись русские формы орудий труда, украшения.

Однако наиболее деятельным «порубежьем» была Западная Русь. Известно, что именно отсюда вышли (отчасти из Киевской академии и Печерского монастыря) такие проповедники-переводчики-составители, как Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий, Иоанникий Галятовский, Лаврентий Зизания Тустановский, Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев и др. Ими были переведены на русский язык трактаты по географии, «лексиконы», сборники по зоологии, минералогии, медицине, «космографии». Епифанию Славинецкому принадлежит перевод «Космографии» Иоганна Блеу, где говорилось об учении Коперника. На этом он не остановился. Историки (А. И. Рогов) не без основания считают, что в Крутицком подворье в Москве Славинецкий занимался пропагандой коперникианства и проводил даже астрономические наблюдения, пользуясь, как и Коперник, астрономическим прибором (триквестром). Еще ранее (в XV в.) именно здесь, в Западной Руси, был сделан перевод «Космографии» и «Шестокрыла»3, которые попали в Новгород Великий в конце XV столетия.

Этнографы, лингвисты, историки архитектуры отмечают своеобразие форм костюмов, языка, архитектурных композиций Западной Руси, в которых переплелись элементы чисто славянского (русского) и западного. Исследование же роли этого «порубежья» в истории русской науки стоит на очереди.

В известной степени точкой контакта Руси и Запада был Новгород Великий — «окно в Европу». Здесь находились торговое подворье ганзейцев, католические часовни, а «круглая скульптура развилась под воздействием тех импульсов, которые она получила с Запада»4. «Прочные экономические и культурные связи Новгорода с городами Прибалтики и севера Европы легко объясняют заимствования новгородскими зодчими отдельных элементов из опыта романских мастеров»5. В 1433 г. в Новгороде «мастерами из заморья» строится «грановитая палата». «С другой стороны, не подлежит сомнению, что новгородское зодчество оказывало и обратное воздействие на архитектуру прибалтийских стран»6. Мы знаем, что в Новгороде жил и работал астроном и математик русского средневековья Кирик (XII в.), здесь по прямому назначению (предсказание затмений). употребляли новгородские еретики в XV столетии таблицы «Шестокрыла». Так что этот город сыграл значительную роль в истории русской науки, которая, как и техника той эпохи, еще ждет специальных исследований (работы Б. А. Рыбакова, А. В. Арциховского, Б. А. Колчина, А. Ф. Медведева и многих других археологов посвящены в основном ремеслу и ювелирному делу).7

На противоположном (географически) конце, на юге, в Афоне (тоже своеобразная точка контакта) трудился большой штат переводчиков, в том числе и русских. Переводы эти попадали на Русь. Так, в XVII столетии много книг оттуда привез Арсений Суханов. Среди них были труды по философии, медицине7.

Таким образом, проблема «порубежья», «контактной зоны» — весьма существенна для истории русской науки (мы имеем в виду ранний период русской истории — до XVIII столетия). В это же время центры (города Москва, Владимир и др.) дают нам немало примеров использования иностранного опыта: строительство башен Кремля, соборов в Кремле, литье пушек, строительство соборов Владимира, сооружение здесь саркофагов чисто западных форм, изготовление церковной утвари по типу лиможской и т. п. Свидетельств же использования этого опыта и мастеров «из заморья» вне центров, исключительно мало. Это происходило в результате того, что центры непосредственно, минуя «контактные зоны», общались друг с другом. Мастера посылались из «центра» в «центр», не оседая на периферии, во второстепенных княжествах. Однако роль «порубежья» от этого отнюдь не уменьшалась.

С проблемой «порубежья» связана определенным образом и проблема переводной литературы на Руси. Очень часто историки и историки науки считают правомерным говорить о влиянии того или иного направления, метода, учения (платоники, неоплатоники, аристотелизм, коперникианство) на Руси в средние века. Действительно, в переводной литературе того времени разбираются учения Платона, Аристотеля, Демокрита (атомистическая теория). Однако необходимо учитывать, что литература типа «Шестодневов», «Бесед на шестоднев», «Диалектики» и др., в которых читатель знакомился с теориями «еллинов», была составлена непререкаемыми по тем временам авторитетами — «отцами церкви». Труды эти неоднократно редактировались, а научные теории подгонялись под букву священного писания, снабжались соответствующими критическими рассуждениями, а подчас и бранными выражениями по адресу их авторов (особенно греков). Над русскими переводчиками, как рядовыми писцами, так и монахами, также тяготел этот авторитет «святых отцов», и переводы делались ими слово в слово. Поэтому речь может идти лишь о том, что уже было дано в переводе, заранее апробировано, освобождено от «ереси». Так вместе с обработанными теориями Русь получала и уже готовую критику их. Творческому поиску отличий одной теории от другой это отнюдь не способствовало. Над христианином-переводчиком и христианином-читателем стояли слова Василия Великого (лозунг, достойный церкви!): «Мы научены писанием не давать себе свободы представлять умом что-либо, кроме дозволенного»8. Дозволенное — это священное писание.

Сплошь и рядом тематика перевода определялась самим заказчиком: церковью, духовенством, князьями, боярами. Правительство заказывает естественнонаучную литературу уже в XVI—XVII столетиях: переводятся трактаты по географии, медицине, биологии, сельскому хозяйству. Часто подобные переводы могли делаться по советам иностранцев, знакомых с ней или же привозивших ее и подвизавшихся при дворе московских государей. Однако нельзя исключать и элемент случайности, простого любопытства. Много переводов, как отмечалось выше, было сделано или в Западной Руси, или выходцами оттуда, служившими в приказах.

Мы не беремся говорить о влиянии Востока и Запада во всех областях культуры. Это тема особая, отчасти уже разработанная. Нас интересует лишь «научное» влияние. В. О. Ключевский считал возможным говорить о влиянии науки и техники Запада на Руси лишь с XVII столетия. Причем писал, что о влиянии можно говорить лишь тогда, когда общество понимает превосходство того, кто влияет9. Разумеется, подобного рода влияния могли быть и неосознанными, и случайными, и вообще об обществе в том смысле, который вкладываем мы сейчас, в применении к X—XVII вв. говорить не приходится.

Далее, как нам кажется, основным критерием значимости, важности переводных трактатов должна быть их последующая судьба. Мы имеем в виду отражение тематики их в оригинальной русской литературе, освещение их сюжетов в массовых сборниках последующих времен, их «читабельность». Для выяснения этой судьбы необходимо проделать огромную работу по изучению колоссального количества статей различных сборников XVII— XVIII вв. и выявлению записей, восходящих к указанным трактатам.

Пересказы же содержания переводных трактатов, будучи любопытными сами по себе, ничего не дадут исследователю, занимающемуся развитием науки на Руси, если он не соотнесет их с последующими произведениями. Таким образом, роль переводных трактатов в становлении научного знания в России еще предстоит выяснить. В свое время подобного рода работу начал М. А. Шангин10, правда лишь в отношении астрологических кодексов (на греческом языке). Автор справедливо отмечал, что в славянских (и русских) источниках (рукописях, сборниках) находятся тексты многих утерянных греческих трактатов.

Действительно, многие статьи естественнонаучного содержания русских сборников XVII—XVIII вв. не находят себе аналогий в западноевропейской литературе и могут восходить к источникам греческим. Поиски рукописей и статей естественнонаучного содержания на греческом в русских собраниях и их соотношение с русскими оригинальными произведениями и статьями — тоже очередная задача историков и историков науки.

В 1903 г. А. И. Соболевским был издан своеобразный каталог переводной литературы Московской Руси XIV—XVII вв. — замечательное подспорье в работе историка. Однако многочисленные трактаты и статьи, которые там упоминаются, изучены историками науки и техники еще далеко не полностью.

Известно, что в конце XVII в. на русский язык были переведены «Анатомия» А. Везалия, «Селенография» Я. Гевелия и что была составлена по переводам «Воинская книга» (Онисим Михайлов). О дальнейшей судьбе первых двух переводов на Руси ничего не известно. Повлияли ли они на развитие русской астрономии и медицины? А «Воинская книга», содержавшая громадное количество разнообразнейших наставлений, рецептов, описаний, была издана лишь во второй половине XVIII столетия, не получив распространения в свое время. Эти факты истории русской науки тоже должны быть объяснены должным образом. Опередили ли эти труды свое время? И было ли на Руси достаточное количество специалистов, которые могли пользоваться этими трудами? Или все, что было изложено в «Воинской книге», русские знали и ранее? Необходимо удовлетворительное объяснение того, почему одни трактаты («Луцидариус», «Великая и предивная наука» Раймунда Люлля, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова и др.) выдержали столько «изданий» и были любимым чтением не одно столетие. Списков этих работ, хранившихся в собраниях монастырей и отдельных лиц, было множество. А другие известны в нескольких списках. Особенности русской истории, русского быта, культуры, позиция русской церкви тех времен могут здесь объяснить многое.

Может быть, популярность книг («Христианская топография», «Физиолог», «Стих о книге голубиной» и др.) заключалась именно в том, что в них давались сведения о природе и животном мире, мироздании, описывались фантастические люди и животные, поражавшие воображение. А также и потому, что эта,, литература постепенно переходит в разряд сказочной. Сказка же — любимое и постоянное чтение всех слоев населения во все времена.

Весьма любопытно выяснить, в каком соотношении находились на Руси трактаты на греческом и переведенные с европейских языков, какие были больше в ходу и почему. Почему на Руси не знали переводов непосредственно с арабского? Не сыграла ли здесь роль разница в религии и языке? Кто был заказчик переводов, кто переводил эти трактаты, для чего они были нужны, сколько их было, случайно ли то, что попало к переводчику, что было в них изменено при переписке, что вошло в фонд (последующего научного знания? Эти и другие вопросы надо решать при изучении всех переводных трактатов и статей.

Распространение как переводов, так и оригинальных произведений стоит в прямой зависимости от уровня грамотности различных слоев населения Руси в разные периоды ее истории. Разумеется, русское общество никогда не было однородно по классовому составу, а это предопределяло и различные возможности по приобретению литературы, знакомству с ней и ее чтению.

На раннем этапе становления христианства на Руси распространение грамотности и знания было адекватно распространению вглубь и вширь новой веры. Знание, грамотность (чтение богослужебной литературы) были как бы противовесом русскому язычеству, опорой в борьбе с ним. Однако все те трактаты, которые приходили на Русь до XVI—XVII столетий, в силу своей специфики (оторванность от живой практики крестьянина и ремесленника, богословская направленность, философичность) ничего не смогли бы дать основной массе населения — производителям материальных благ, если бы они и могли с ней знакомиться. При существовании института ученичества почти во всех ремесленных специальностях и при практике изустной передачи опыта и секретов мастерства письменные рецепты были не нужны. Это отнюдь не способствовало распространению грамотности в среде ремесленников: «не приходится удивляться, что торговля в грамотах отразилась, а ремесло, еще более важное, не отразилось»11. Речь идет о новгородских берестяных грамотах. В еще большей степени сказанное относится к крестьянству.

Новгородские берестяные грамоты, найденные в сотнях экземпляров, разумеется, свидетельство грамотности новгородцев. Однако такие находки пока еще больше ставят вопросов, чем снимают их. Существовали ли «площадные дьяки» (как много позже), писавшие письма за «мзду», почему этот эпистолярный жанр сразу же начался с фразы «поклон от...» и не свидетельство ли это существования промежуточного звена между отправителем и адресатом? Насколько необходимо было писать письма и в каком случае, если то, что в нем содержалось, можно было передать на словах? Почему на бересте, обнаруженной археологами, тексты лишь писем? Если новгородские попы имели свое хозяйство, свой двор, были ростовщиками, то, очевидно, среди найденных грамот есть и их «послания»? Как точно определить, где заколка, а где инструмент для письма? Лопаточка на конце «писала» еще не свидетельство, что этот предмет был ручкой тех времен (исследователи считают, что лопаточкой стирали ученики написанное на воске, но ведь взрослые, писавшие грамоты, тоже носили эти «писала» с лопаточкой, теперь им уже ненужной, и т. д.). Почему подавляющее большинство грамот обнаружено в богатых домах (инвентарь их — стеклянная посуда, шахматы, печати посадников и т. п. — говорит о том, что дома принадлежали зажиточным новгородцам и знати) ? Вопросов много, и отчасти на некоторые из них можно будет ответить со временем, когда будет разработана палеография новгородской бересты и установлено, что быт грамотных новгородцев чем-то отличался от быта неграмотных.

Другое свидетельство грамотности — надписанные предметы, находимые преимущественно на древнерусских городищах. Их не так уж и много. И они тоже ставят ряд вопросов. Для кого надписывались эти предметы — для себя или окружающих? Одна буква или инициалы — свидетельство грамотности или, наоборот, неграмотности (как позже) ? Нам известны надписи на могильных плитах, колоколах, пушках, иконах, фресках, монетах, печатях, ювелирных изделиях. Кто делал эти надписи? Сами ли мастера этих привилегированных профессий или они копировали уже готовое?

Грамотность — достояние культуры народа, и она соответствует определенной ступени развития государства. Необходима грамотность тогда была в первую очередь духовенству для отправления службы, «чиновникам» государственного аппарата: дьякам, подьячим, переписчикам, послам, переводчикам, тиунам, сборщикам налогов, отчасти торговцам. И потому естественно, что большинство новгородских берестяных грамот — хозяйственного содержания, а большинство книг на Руси — богослужебного характера.

Число грамотных на Руси в средние века подсчитать практически невозможно. Крепостное право, столь отрицательно отразившееся на развитии русской культуры, не способствовало и распространению грамотности. Число грамотных даже сокращалось. Трудно подсчитать и число книг, находившихся на Руси в те времена. Ленинградский историк Б. В. Сапунов попытался произвести подобный подсчет, исходя из количества церквей в домонгольской Руси и считая, что в каждой церкви находился определенный минимум богослужебных книг. И вот его вывод: в домонгольской Руси было 200 000 книг. И это, как он считает, говорит о широкой грамотности населения Руси. Однако все это вряд ли так просто. «Тиражи» богослужебных книг на Руси едва ли зависели лишь от количества церквей: не все они в равной мере были обеспечены подобной литературой. Затем, если вспомним, даже в Новгороде Великом далеко не всякий священник умел читать, на что в свое время жаловалось новгородское высшее духовенство (архиепископы). И потому вряд ли все 200 000 книг домонгольской Руси (если их было столько!) имели своих читателей. Для определения степени грамотности надо учитывать слишком много различных обстоятельств: уровень развития культуры по областям и по векам, город это или деревня, наличие необходимости быть грамотным, развитость государственного аппарата (грамотеи там необходимы), число монастырей и многое-многое другое.

Даже такие свидетельства, как записи на древнерусских книгах, могут быть истолкованы по-разному. Так, во время экспедиции 1959—1967 гг., организованной Пушкинским домом АН СССР в Беломорье и Каргополье Архангельской области, была приобретена 31 книга (их число сейчас возросло), на полях которых имеются записи о вкладах: их покупали всем миром и отдельные лица. М. М. Богословский считает, что в 12 поморских уездах в XVII столетии было около 350 сельских приходов и куплено крестьянами около 10 000 книг12. Кстати, сравнивать уровень грамотности районов центра и Поморья нельзя, ибо в силу ряда обстоятельств именно в Поморье долгое время грамотность была распространена особенно широко и здесь сохранялась высокая культура переписки книг.

Мы уже говорили о правомерности подобного рода подсчетов. Разумеется, факт приобретения книг и бережного отношения к ним — свидетельство осознания важности и ценности книги. Но в каком плане — моральном, историческом, практическом? Во всяком случае покупка книги в XVI—XVII вв. одним лицом вряд ли была распространена в силу ее большой дороговизны. Так, рукописное Евангелие XVI в. стоило 94 пуда ржи; в 30-х годах XVII столетия Минея общая 1609 г. стоила 4 коровы, Каноник 1635 г. и Апостол 1648 г. — 5, а Маргарит 1609 г. — 12 коров!13 Вряд ли эти цены способствовали тяге к грамотности и ее распространению. Далее, как нам кажется, бережное отношение к богослужебной книге было сходно с отношением к иконе, ибо в книгах было запечатлено «святое» слово «святых отцов» церкви.

В силу специфики грамотности тех времен, когда она вовсе не являлась необходимостью для крестьянина и ремесленника, так как ничего дать им практически не могла, вряд ли стоит искать ее следы повсюду (и в отдельных буквах) и делать обобщающие выводы. Например, к середине XII столетия относится Вознесенский собор Владимира на Клязьме, и отсюда же происходит пластинка красной меди с посвятительной надписью Андрею Боголюбскому. Однако вряд ли эта «находка свидетельствует, в частности, о «распространении грамотности» и что «молитва была рассчитана на чтение ее рядовым посетителем собора — горожанином или крестьянином»14. Вряд ли потому, что подобное обращение к богу, зафиксированное в надписи, не нуждалось в каждодневном прочтении. Само по себе существование его уже было обращением к богу и помимо чтения его. Известно, например, что в Тибете (и Монголии) для молитв приспособлены специальные медные вращающиеся барабаны, на которые нанесен текст молитв, и читать ее вовсе не обязательно. Достаточно просто поворачивать барабан. При неграмотности большинства населения способ весьма удобный, и именно он свидетельствует о массе неграмотных. Не исключено, что сам по себе взгляд, брошенный посетителем на пластинку с посвящением Андрею Боголюбскому, был уже молитвой.

И еще. Мы знаем массу граффити — надписей, сделанных разнообразными предметами на внутренних стенах соборов и церквей. Здесь рисунки, шуточные записи («яко кошькина образина»), молитвы, чертежи, заклинания, эпиграммы, летописные записи и др. Причем многие из них сделаны прямо поверх фресок — вещи, кажется, в те времена не менее святой, чем икона. «На фресках часто встречаются граффити: процарапанные рисунки человечков, орнаменты, молитвенные формулы, имена»15.

Это действительно свидетельство грамотности горожан — посетителей церкви. Но пока еще свода этих надписей не существует (тоже задача для историков), не определена и сословная принадлежность писавших. И вообще, если церковь тех времен была до известной степени общественным зданием (особенно в Новгороде Великом), то, очевидно, должны были существовать и нормы поведения в ней. Как относились к подобным надписям служители (надписи ведь до нас дошли, стерты не были)? Или, может быть, подобное писание на стенах не было зафиксированным «грехом», или же грамотеев, расписывавших стены соборов, было не так уж и много, чтобы специально это запрещать?

Это писание и царапание на стенах соборов и поверх фресок вообще кажется сейчас не совсем понятным. Вспомним летописный рассказ о времени перед крещением Руси. Тогда «в Греци» были отправлены «мужи добры и смыслены» и сообщили: «и приидохо же в Греки, и ведоша ны, идеже служат богу своему (т. е. в церковь), и не свемы, на небе ли есмы были, ли на земли: несть бо на земли такаго вида, ли красоты такоя, и недоумеем бо сказати»16. Речь идег о внутреннем убранстве христианского храма с его блеском и мерцанием позолоты в свете свечей, благовониями, иконами, хором. На послов язычников-русов это, разумеется, не могло не произвести впечатления. Многочисленные же храмы древней и средневековой Руси, построенные но образцу (как снаружи, так и внутри) Византии, не могли не производить сильное впечатление на рядовых прихожан — горожан и крестьян. Соборы и церкви тогда являли собой своеобразные внушительные монументы пропаганды христианства. И может быть, надписи поверх фресок здесь — свидетельство равнодушия к новому богу, скуки, проявление своих проязыческих взглядов, своеобразное, неосознанное фрондерство? И вообще любопытно определить палеографически: к какому периоду относятся эти надписи (одному столетию или многим)?

Итак, еще одна проблема — проблема широты, степени грамотности в разные периоды истории Руси — тоже весьма важна для историков науки (и, разумеется, историков вообще). Ибо от решения ее зависит и возможная широта знакомства с естественнонаучной литературой, идеями переводных трактатов и оригинальных произведений.

При всех новых свидетельствах грамотности различных слоев населения Руси древней и средневековой все же не вызывает сомнения тот факт, что абсолютное большинство грамотеев было среди служителей культа. Да и значительное большинство книг того времени переписывалось и переводилось в стенах монастырей. По крайней мере до образования приказов. Монастыри же и отдельные представители духовенства были в то время и основными хранителями громадного количества рукописных книг разнообразного содержания. Свидетельства тому — масса описаний рукописных сборников, собраний рукописей русских монастырей, сделанных в XIX—начале XX в. Здесь же, разумеется, хранились и рукописи на греческом (при постоянных сношениях русской церкви с Грецией, Византией, Балканами это отнюдь не удивительно). Как уже отмечалось, именно в них так много вопросов естественнонаучного плана.

Будучи крупнейшей земельной собственницей древней и средневековой Руси, церковь была и основным идеологом господствующего класса и потому держала под своим контролем долгое время как образование, так и переводческую деятельность (рекомендуя, что переводить) и тем самым являлась законодательницей в вопросах не только веры. Максим Грек, например,, писал: «Латыни... много прельстилися внешними учительстви, и не подобает вам внимати их учением, ниже преводити их на русский язык»17. Постоянно издаваемые церковью так называемые индексы (списки запрещенной литературы и сюжетов), статьи церковных соборов регламентировали распространение определенной литературы, в которой сплошь и рядом находились статьи естественнонаучного плана, и подгоняли все под тексты священного писания.

Русская история периода феодализма знает церковную реакцию, начавшуюся в XIV—XV вв., когда церковь стала тормозом развития русской культуры. Поэтому проблема всепроникающего, вседовлеющего влияния церкви, церковной идеологии, отражение этого давления в многочисленной литературе тех времен постоянно стоит перед историками. И должна стоять перед историками науки и техники. С историей русской церкви связано проникновение на Русь многочисленных трактатов таких авторов, как Иоанн Дамаскин, Василий Великий, Иоанн экзарх Болгарский, Георгий Писидийский и др. Тексты их произведений содержали и теории и учения «проклятых еллинов», разделы по медицине, астрономии. В собраниях русских монастырей хранились «Географии», «Космографии», «Луцидариус», а также «Философские главы» «Богословия» Иоанна Дамаскина. Однако отрицательного воздействия церкви на русскую культуру это отнюдь не ослабляло.

Историку науки и техники, занимающемуся древней и средневековой Русью, необходимо иметь в виду, что естественнонаучные представления, научные знания — один из компонентов культуры. Может быть, даже ее главная составляющая часть. Все эти компоненты тесно связаны друг с другом, полнокровно развиваться один без другого не могут, зависят один от другого. Действительно, например, история механики тесно связана с историей архитектуры: не зная строительной механики, не употребляя разнообразнейших подъемных механизмов (блоки, вороты, полиспасты), не умея распределять большие массы, строить многочисленные соборы и церкви было невозможно. История механики, далее, теснейшим образом связана с историей техники: всевозможные толчейные устройства, расточные и токарные станки, мельницы, стенобитные орудия (пускичи, пороки, стрикусы), самострелы, часы, гончарный круг и многое другое базируется на знании основ механики. И потому историк техники должен знать историю механики, а также и историю архитектуры, и наоборот.

Мы отмечали, что с историей церкви связано и появление на Руси многочисленных трактатов (и с естественнонаучной тематикой) и что церковь на разных этапах русской истории влияла на развитие грамотности, знаний, научных идей; поэтому ясно, что историки науки и техники должны знать и историю церкви. Знание истории древнерусской литературы тоже необходимо. Развитие математической культуры было тесно связано с торговлей, землемерием, нумизматикой, податной системой и т. д. — историк математики должен в известной мере быть сведущим и здесь. Благодатное поле для исследования — народное творчество (былины, поэмы, легенды, сказки, пословицы, поговорки, песни, загадки), в котором под покровом сказочности, поэтических образов скрывается зафиксированный опыт общения с природой. Историку науки и техники знать этот материал просто необходимо.

Чрезвычайно существенно то обстоятельство, что все эти компоненты развиваются по своим, присущим им законам. Слишком много разнообразных факторов, как внешних, так и внутренних, влияло на их формирование и развитие. Некоторые из них относительно консервативны: они складывались тысячелетиями. К ним, например, можно отнести часть естественнонаучных представлений. Действительно, представления о грозах не могли коренным образом меняться даже при эпохальных событиях в экономике и даже при сменах общественных формаций. И было это вызвано как вечным, неизменяющимся объектом наблюдений — явлением природы, так я рациональностью мышления земледельцев и скотоводов, ремесленников многих поколений. В то же время и составляющие этих компонентов также развиваются по определенным законам науки: математика, физика, химия, медицина в известной степени зависят от изменений в экономике; на Руси это — образование Киевского древнерусского и Московского государства. Более быстро откликаются на события такого значения литература, живопись, архитектура, развивающиеся по своим законам. Так, «развитие архитектуры подчинено своим законам», из-за которых исследователям трудно обнаружить в ней предвозрождение18.

Таковы специфические особенности науки и техники в средневековой Руси, обусловленные тесной взаимосвязью как всех компонентов культуры — науки, техники, архитектуры, литературы, искусства и др., так и составляющими этих компонентов (входящими в экономику, политику, сельское хозяйство), развивающимися по своим законам.

Разумеется, мы перечислили далеко не полностью проблемы, возникающие и могущие возникнуть перед историками науки и техники. Необходим, например, классовый подход к явлениям культуры: на Руси существовали класс феодалов и класс производителей, имевшие различные возможности для ознакомления с литературой, и их взгляды, представления до известной степени были различны.

Можно поставить и проблему взаимоотношения умения и знания и определить, что же вкладывалось тогда в эти понятия, и чем тогда было знание, а потому правомерно ли употребление этого термина.

Во всяком случае, как нам кажется, даже перечисленные далеко не полностью проблемы, стоящие перед историками науки и техники, требуют своего решения.

   Вперёд>>  

Просмотров: 1611

statehistory.ru

Наука и культура на Руси

Содержание

1.Введение                                                                                                          2

1.Введение

      В истории народа каждый ее период имеет характерные чер­ты, которые делают его неповторимым и особенным. Историчны и специфичны не только события, влияющие на общество в це­лом, но также и события обыденной, семейной жизни. Печать вре­мени лежит и на воспитании детей. Оно осуществлялось в раз­ные периоды истории по-разному: в нем в те или иные годы наиболее или наименее значимыми были различные факторы: семья, церковь, школа, среда, государство. Но из века в век перехо­дили и его "вечные" истины, приемы, средства.

www.coolreferat.com

Смотрите также

• 
  Знаки воды древние
• 
  Древние образы коня
• Экономика древних цивилизаций
• 
  Рисунки древний город
• 
  Древние сплавы металлов
• 
  Алтайская сказка древняя
• 
  Дети древнего бога
• 
  Реформы древнего рима
• 
  Древний восток литература
• 
  Карта древней африки
• 
  Йога древняя индия