<<< Отклик прессы о выставке (размышления о религии и религиях в светском государстве) N°44, 17 марта 2005 Генеральной прокуратуре напомнили о свободе творчества Именно прокуроры сегодня пытаются выглядеть святее самого Папы и настаивают на суровом приговоре по делу организаторов выставки «Осторожно, религия!», которые, по мнению обвинения, «действуя во исполнение общего преступного замысла» и собственных должностных обязанностей, пригласили художников, развесили экспонаты и при небольшом стечении народа открыли 14 января 2003 года выставку в Центре имени Сахарова. На ней художники самых разных убеждений (в том числе и православные) представили 45 экспонатов, по-разному освещающих предложенную тему. Первыми отреагировали на выставку отнюдь не правоохранители. Через четыре дня после открытия экспозиции православные верующие, «действуя с особой дерзостью, стали уничтожать и повреждать экспонаты выставки» (цитируется по постановлению о прекращении уголовного дела против погромщиков). Напавшие на экспонаты были задержаны благодаря смотрителю зала, вызвавшей милицию. Всем им было предъявлено обвинение, но летом 2003 года Замоскворецкий суд прекратил дело, не найдя в действиях погромщиков вменявшегося им хулиганства. Основывалось обвинение на предвзятом заключении не специализирующихся на современном искусстве экспертов. Тем не менее процесс против директора Музея и общественного центра имени Андрея Сахарова Юрия Самодурова, куратора постоянной экспозиции музея (но не этой выставки) Людмилы Василовской и художницы — участницы выставки Анны Михальчук начался в середине июня 2004 года и почти сразу ненадолго прервался. Защита просила признать доводы обвинения неконкретными, после чего судья вынесла постановление о возврате дела в прокуратуру. Вскоре дело вернулось в суд, и в начале ноября слушания возобновились. Завершились они 2 марта настоящим шоком: прокуроры потребовали приговорить директора Музея имени Сахарова Юрия Самодурова к трем годам лишения свободы в колонии-поселении, сотрудницу музея Людмилу Василовскую и художницу Анну Михальчук к двум годам лишения свободы. Фаина БАЛАХОВСКАЯ N°44, 17 марта 2005 «Процесс против нас — политический» — Какой, на ваш взгляд, была цель выставки «Осторожно, религия»? — Цель выставки «Осторожно, религия!», которая проходила в светском учреждении культуры, вдали от мест религиозного почитания, заключалась в том, чтобы дать художникам возможность свободно выразить их собственное отношение к религиозности, религии, церкви и т.п. сюжетам. Интересно, что ни одна из работ не выражала принципиального, атеистического неприятия веры в Бога. Часть представленных на выставке экспонатов, особенно те, фотографии которых после разгрома неоднократно публиковали СМИ («Не сотвори себе кумира» или «Фото недорого», автор А. Поскольку на выставке «Осторожно, религия!» не было ни одной работы — за это в меру своего понимания их смысла я могу поручиться, — в которой вера в Бога представлена как что-то негативное, нелепое, несовременное, вредное, глупое и т.п. (хотя закон допускает публичную демонстрацию вдали от мест религиозного почитания и таких произведений!), разгром выставки оказался для всех сотрудников музея и для всех ее участников полной неожиданностью. — Прокомментируйте, пожалуйста, слова государственных обвинителей, требующих лишить вас, вашу сотрудницу Л.В. Василовскую свободы на несколько лет. — Обвинительный приговор противоречит статьям 13, 14, 28, 29, 44 Конституции РФ и ст. 6 федерального закона о свободе совести и религиозных объединениях. Я полагаю, что разрешение идейного и общественно-политического конфликта о «правильном/неправильном» и «допустимом/недопустимом» изображении и использовании в искусстве религиозных символов, образов и аллюзий на них не может быть предметом уголовного разбирательства. Вероятно, единственный выход — хотя и сложный и долгий и, к сожалению, тоже небесконфликтный — знакомство российской общественности с произведениями современного религиозного и светского искусства, в которых узнаваемые, но совершенно непривычные российскому глазу религиозные сюжеты и образы могут вызвать резкое неприятие у части зрителей, в том числе православных верующих, если они полюбопытствуют на такие выставки пойти. Если представители церкви или часть граждан при этом сочтут, что какой-либо фильм, спектакль, выставка задевают их религиозные, национальные или патриотические чувства, они имеют право и могут обратиться в суд с гражданским иском о компенсации им морального ущерба и/или запрете демонстрации фильма, постановки, выставки, продажи книги. Такие иски следует рассматривать как нормальный и правомерный способ предъявления соответствующих претензий к авторам художественных произведений и к сотрудникам учреждений культуры. Именно подобные иски, а не обвинения в уголовном преступлении являются в европейских странах, к которым относит себя Россия, последним по резкости способом разрешения конфликтов в сфере культуры между религиозным сознанием (религиозными догматами) и нерелигиозным сознанием. — Не было ли у вас ощущения, что выставка «Осторожно, религия!», хороший повод свести счеты с не устраивающим многих Музеем и общественным центром имени Сахарова? — Конечно, процесс против нас политический. Думаю, что сведения счетов лично со мной не было. Просто необходимо учитывать специфику нашего музея. Мы ведь не только музей, но прежде всего общественный центр. Поэтому выставки, которые у нас проводятся, — выражение определенной политической позиции. Если бы «Осторожно, религия!» проводилась в обычном галерейном пространстве, уверен, ее никто бы не заметил. Беседовал Сергей ХАЧАТУРОВ N°44, 17 марта 2005 Что хотел сказать художник? Олег Кулик Гособвинение: Скажите, пожалуйста, вот вы говорите, что у вас есть своя концепция, свое видение. Каково ваше видение тогда вот этой темы: «Осторожно, религия!»? Ваше личное. Свидетель Кулик: Я на эту тему никогда не думаю. Религия не является предметом моего рассмотрения в искусстве. Я работаю только с культурой. В частности, эта моя работа адресуется к великой картине итальянского художника эпохи Возрождения Рафаэля «Сикстинская мадонна», которая висит в Дрезденской картинной галерее. Которую я специально ездил смотреть и вдохновляться этим великим произведением Итальянского Возрождения. Я апеллирую к искусству, к территории искусства. А религия — это другая территория. Я на эту территорию никогда не реагирую. Я туда хожу с другими целями. Защита: Не представляете таких людей, которые могут оскорбиться вашей работой? Свидетель Кулик: Нет. Я не представляю людей, которые могут делать работу с намерением оскорбить верующих. Гособвинение:… Вы допускали иное восприятие своей работы, нежели то, о котором вы говорите? Свидетель Кулик: Я только что сказал, что в принципе не допускаю однозначного толкования. Это для меня страшное оскорбление, что моя работа кем-то однозначно воспринимается. Каждый человек видит там свое. Это как образ. Когда видите облако. Кто-то видит девушку прекрасную, кто-то неприличный жест. И каждый человек прав. Хотя это не повод друг на друга в суд подавать. Василий Флоренский Гособвинение: Скажите, пожалуйста, что она собой представляла и какова уже концепция вашей работы, в частности? Свидетель Флоренский: Это были три большие буквы, сделанные из пенопласта, потом обработанные гипсом: надпись «РПЦ». Надпись была в святящихся лампочках. Это должно было восприниматься так же, как надпись «ХВ», которая на Пасху висит и тоже в лампочках горит. И в то время, и сейчас было много нападок на Московскую патриархию. Герман Виноградов Гособвинение: Скажите, пожалуйста, вот на ваш взгляд, человек, далекий… от искусства, художественной среды, тем не менее глубоко верующий, какие у него эмоции может вызвать, например, работа, в которой использованы христианские символы? Свидетель Виноградов: У глубоко верующего человека, я думаю, первая реакция, если он не понимает, смиренно подойти и спросить, что это значит. У меня такое понимание. Это первая реакция нормальная, точно так же, как у меня: когда я что-то не понимаю, пускай это даже меня шокирует, мой нормальный путь — это пойти узнать, что это значит. Я допускаю, что мое представление о мире ограниченно. Я могу чего-то не знать, не понимать, и так очень часто бывает; потом, когда снимаются противоречия, узнается новый смысл, и возникает взаимопонимание. Гособвинение: Иными словами, каждую — буду говорить о тех работах, которые вы видели, — каждую работу, находящуюся на этой выставке, нужно объяснять? Свидетель Виноградов: Художник не всегда может объяснить, но разговор возможен человеческий, в принципе возможен. Защита: Скажите, а ваши работы носили антихристианскую направленность? Свидетель Виноградов: Мои работы носят общечеловеческий, в том числе и христианский характер, они глубоко христианские по духу. Самодуров: Скажите, вы, как художник с большим стажем, знаете случаи, когда какие-нибудь художественные работы воспринимаются всеми положительно? Свидетель Виноградов: Такого не было никогда. Наталия Каменецкая Свидетель Каменецкая: Свою работу я сделала очень давно, еще в 1996 году, это первая работа из серии «Музей времени». N°44, 17 марта 2005 Осторожно, язык! В других странах и других демократиях свободу мысли и слова защищают специально созданные институции. И эти институции становятся охраняемой законом территорией, где привычные понятия, символы, ценности обязаны подвергаться критическому, подчас болезненному для восприятия анализу. Именно обязаны. Только в этом случае общественная жизнь сможет развиваться гармонично и свободно. Только в этом случае предрассудки, оправдывающие любую безответственность и произвол, будут побеждены. К несчастью, российское общество исторически не научилось разделять территории публичного и «институционального». На выставке были вызывающие работы, смысл которых большинство художников не считает издевательством над чувствами верующих, а определяет с позиций именно институциональной критики. Небесполезно представить этот конфликт в исторической перспективе. Далеким прообразом выставки «Осторожно, религия!» можно считать перформансы, которые устраивал царь Петр Великий на рубеже XVII—XVIII вв. Начиная с 1694 года, в письмах Петра часто встречается термин «наша компания» или «компания». Так маркировалась социальная ячейка, противопоставляющая себя косному и дремучему «коллективному сознательному» средних веков. В компанию входили преданные царю люди разного звания, от князей (Ф.Ю. Ромодановский, Ф.М. Апраксин) до «разных чинов людей». Поведенческая модель, принятая «всешутейшей» компанией Петра I, преследовала цель отшелушить как раз ту коросту предрассудков, что не позволяла человеку свободно чувствовать, мыслить и говорить. Создавая разные уровни социальной коммуникации, Петр приучал избавляться от предрассудков. Крупнейший историк России Александр Заозерский (1874—1941) характеризовал актуальный в то время художественный имидж Петра-перформансиста как реакцию против лицемерия и ханжества древнего «церковно-аскетического» режима жизни. Петра «удивляло, почему лицемерие или ханжество не запрещается специальной заповедью, и он собственноручно составил даже рассуждение на эту тему». А современник Петра, оставивший нам свои воспоминания о его царствовании, граф Бассевич сформулировал свое отношение к «потешным действам» царя так: «Он никогда не думал касаться самой религии, а имел в виду только чрезмерность богатства и власти духовенства, которое злоупотребляет как тем, так и другим». Конечно, можно вспомнить, что многие ревнители православия и Петра I обзывали «антихристом». Но если с этой оценкой солидарны сегодня официальные органы, то недолго ждать процессов по делу ведьм и еврейских погромов. Сергей ХАЧАТУРОВ N°44, 17 марта 2005 Очень странное место В крошечном душном зале не хватало места — первый, «привилегированный» ряд отдан был подсудимым, за остальные места бились довольно агрессивно. На общем фоне (в художественных и религиозных кругах одеваются довольно скромно) выделялись яркие синие форменные костюмы прокуроров с предельно укороченными юбками и миролюбивый художник Герман Виноградов. В начале процесса одетый просто пестро, как птица феникс, к концу с целью повышения общей толерантности окружающей среды он стал носить атрибуты разных религий. Фаина БАЛАХОВСКАЯ |
Зато в феврале 2004 года Московская городская прокуратура возбудила дело о разжигании религиозной розни против организаторов выставки.
О том, разделяет ли эту точку зрения на современное искусство суд, Москва узнает меньше чем через две недели.
Зражевская; «Вначале было слово», автор А. Дорохов; CocaCola. This is my blood, автор А. Косолапов), вызвала негодование многих православных верующих и священнослужителей в связи с тем, что христианские религиозные символы использовались художниками не для выражения веры в Бога, а свободно применялись и свободно интерпретировались ими для выражения своего личного отношения к тем или иным аспектам религиозного сознания и аспектам взаимоотношений светских и религиозных институтов. Т.е. по замыслу и характеру работ эта была выставка светского, а не религиозного искусства.
Прокуратура потребовала в отношении меня и Людмилы Василовской применить дополнительное наказание в виде лишения права занимать должности, связанные с осуществлением административно-распределительных и управленческих функций в коммерческих и некоммерческих организациях.
Увы, привести их полностью невозможно, поэтому публикуем отрывки.
Я даже не представляю, что такие люди существуют. Я уверен, что таких людей нет.
Мне хотелось показать, что это так же недоступно обсуждению. В моем понимании, работа полностью входила в контекст выставки.
Не всегда художник может объяснить, это известно из истории искусств, что художник… если он действительно боговдохновлен, ведь вы настаиваете на том, что художник вкладывает смысл, а вкладываю его, если это хорошая работа, не я, Господь вкладывает, я только его руки, которые это делают, и что я могу, какой смысл он вложил в меня, это прояснится, может быть, через несколько лет в моей судьбе или судьбе моих близких, а может, и не прояснится.
А побудило меня делать эту работу знакомство с творчеством Энди Уорхолла и… западной культурой …потому что я увидела, что много художников на протяжении всей истории искусства обращались к образу святого Себастьяна. …Эта работа — компиляция на тему времени и святого Себастьяна. Там взяты репродукции из произведений искусства художников, которые не являются… иконами… а светских художников и художников современного искусства. И, как ни странно, на выставке в общем-то тема была такая, что во все века, во все времена приносит в жертву святого Себастьяна толпа. …И почему-то на этой выставке именно опять надругались над святым Себастьяном … потому что залили работу краской. …Я исследование подробно проводила, работа была выставлена в Малом Манеже, выставлялась в Третьяковской галерее, в разных городах Соединённых Штатов и в университетских музеях. Эта работа, которая выставляется давно, и никогда никто не предъявлял… претензии по поводу того, что такая работа существует. Но когда появилась толпа, то моментально опять как бы обидели святого Себастьяна, вот что я могу сказать.
Не научилось уважать структуру и особенности другого, непонятного (потому априори опасного и враждебного) языка. Выставочный зал — территория ведущегося на этом самом «непонятном» языке профессионального диалога, оно не может уравниваться с улицей, метро, площадью. Это своеобразная интеллектуальная лаборатория, в которой творческие люди в силу своих способностей и таланта рефлексируют на тему политики, социума, личного и общественного, религии и церкви. И только благодаря этой рефлексии подтверждается жизнеспособность принципиальных для человечества ценностей. Потому предъявленные уважаемым людям обвинения в разжигании религиозной и национальной вражды свидетельствует о неадекватном понимании господами судьями границы территорий публичной и институциональной. Проще говоря, об их некомпетентности. Косвенным доказательством этой некомпетентности служат слова члена судебной экспертизы, искусствоведа Натальи Энеевой. Ее цитирует в своей итоговой речи государственный обвинитель Ю. Новичкова: «Если бы не было мощнейшей вербальной поддержки так называемого актуального искусства со стороны определенного рода художественной критики, если бы не было искусствоведов, своим пером убеждающих нас в том, что эти малотрудоемкие коллажи являются новым художественным словом, частью самозамкнутого художественного процесса, публика, вне всякого сомнения, просто не смогла бы воспринимать всерьез все эти перформансы как произведения искусства, воспринимала бы их по большей части как хулиганство.
Искусствоведы, занимающиеся «актуальным искусством», такие же творцы актуального искусства, как и сами художники, то есть те, которые делают перформансы своими руками». Г-жа Энеева желает заклеймить современное искусство, а на деле выносит ему оправдание, т.к. настаивает на том, что современное искусство — особая система коммуникации, особые правила игры, которые, подобно высшей математике, неясны для профанов, требуют посредников-коммуникаторов. И то, что на «профанной» территории маркируется как «хулиганство», в профессиональном комьюнити становится художественным текстом или исследованием. По непонятой самой Энеевой логике судить о любом послании, сделанном на профессиональном языке, могут только люди, владеющие этим языком. В противном случае кто-то, руководствуясь собственными вкусами и образованием, может считать богохульством теорему Коперника или закон Бойля—Мариотта.
Критики тех религиозных и спекулирующих на религии организаций (в том числе и массмедиа), что репрессивны по отношению к свободе человека, его личному самоопределению в делах Веры. Ведь личная свобода только и может быть условием подлинного общения с Богом.
Пародии на церковь и церковные обряды, разыгрываемые «всешутейшей» компанией Петра, были вовсе небезобидные для православной традиции. Куда более радикальные, чем на выставке «Осторожно, религия!». Но кощунством их считать нельзя, потому что модель поведения Петра и «товарищей» была прообразом художественных, параллельных жизни стратегий. Это было зеркало, в которое смотрелось общество. В этом зеркале недостатки и изъяны традиционного уклада представали в гипертрофированном виде. Их легко было «найти и обезвредить».
Не правда ли, очень актуальное в связи с выставкой «Осторожно, религия!» наблюдение?
Гадости говорили с застывшими на лицах улыбками. В середине процесса защитники пожаловались судье, тот вызвал приставов и «разжигание межнациональной и межрелигиозной розни» в коридорах стало тише. Хотя не прекратилось вовсе до последнего дня — вашего корреспондента совершенно незнакомые люди обругали сначала как представителя прессы, потом просто как личность. Подсудимые выглядели вызывающе кротко — как агнцы среди волков, на провокации не поддавались и претензий к публике, среди которой были и погромщики, не высказывали.
В зале суда задавали вопросы об искусстве, современном искусстве, концептуальном искусстве. Судья периодически напоминал, что зал суда не место для семинаров. Трудные слова «перформанс», «концепция», «концептуальный» употребляли не очень к месту, зато часто и без запинки.. Иногда казалось, что судят современное искусство, — именно в его адрес звучало большинство свидетельств и претензий, в основном от тех, кто на выставки не ходит вообще или, как эксперт Энеева, с 1993 года. Претензии были как по части материальной (не те техники используют, плохо делают), так и духовной. Заседание периодически напоминало театр абсурда или плохо подготовленный спектакль — на странные вопросы следовали еще более странные ответы. Выставку кроме художников и погромщиков мало кто видел, тем не менее многочисленные «письма трудящихся» свидетельствовали о многочисленных душевных травмах с материальными последствиями, которые им были нанесены самим фактом ее существования. Зачитывались записки игуменов, монахов, архимандритов о том, что экспонаты выставки имели религиозное и культовое значение.
Судья разрешил вести аудиозапись — на сайте Сахаровского центра можно увидеть расшифровки допросов свидетелей и экспертов. Постоянно присутствовавшие в зале суда общественный защитник Евгений Ихлов и подсудимая Анна Михальчук вели хроники процесса, которые дают некоторое представление о том, что происходило в залах суда и на подходах к нему.Глава 7
⇐ 9 20 ⇒
«Уикенд на Сатурне» — корабль на четверых. Для двоих он более чем просторен, но только не для Фойла и Джиз Мак Куин. Фойл спал в рубке. Джиз сидела в своей каюте.
На седьмой день Джизбелла заговорила с Фойлом во второй раз.
— Пора снимать повязку, Чудовище.
Фойл покинул камбуз, где угрюмо варил кофе, и вплыл за Джизбеллой в ванную. Джизбелла открыла капсулу с эфиром и начала снимать бинты. Медленно сходили полосы прозрачного газового полотна. Фойл мучался от подозрительности.
— Ты думаешь, у Бэйкера все получилось?
Молчание.
— Он ничего не мог пропустить?
Снимаются бинты.
— Болеть перестало два дня назад.
Молчание.
— ади всего святого, Джиз! Между нами еще война?
уки Джизбеллы замерли. Она с ненавистью смотрела на забинтованное лицо.
— А ты как думаешь?
— Я спрашиваю тебя.
— Да.
— Почему?
— Тебе не понять.
— Объясни.
— Заткнись.
— Если между нами война, зачем ты пошла со мной?
— За тем, что причитается Сэму и мне.
— Деньги?
— Заткнись.
— Это было вовсе не обязательно. Ты можешь мне доверять.
— Доверять? Тебе? — Джизбелла мрачно засмеялась, продолжая снимать повязку. Фойл грубо отмахнулся от ее рук.
— Я сам.
Она наотмашь ударила его по забинтованному лицу.
— Ты будешь делать то, что говорю тебе я. Спокойно, Чудовище!
Последний слой бинта упал с глаз Фойла. Огромные и темные, они пристально смотрели на Джизбеллу, Веки были чистыми, переносица тоже чистой. Последний слой бинта сошел с подбородка. Подбородок был иссиня-черным. Фойл, жадно наблюдавший в зеркало, хрипло вздохнул.
— Он пропустил подбородок! Бэйкер…
— Заткнись, — бросила Джиз. — Это борода. Лоб был чист. Щеки под глазами были чисты. Все остальное покрывала черная семидневная щетина.
— Побрейся, — приказала Джиз.
Фойл пустил воду. Смочил лицо. Втер мазь и смыл бороду. Потом он подался к зеркалу и внимательно рассмотрел себя, не замечая, что его голова едва не касается головы Джиз, тоже наклонившейся вперед. От татуировки не осталось и следа. Оба вздохнули.
— Чистое, — прошептал Фойл. — Чистое. — Внезапно он еще ближе придвинул лицо к зеркалу и с удивлением изучил себя. Лицо показалось ему незнакомым, таким же чужим, как оно показалось Джизбелле.
— Я изменился — Не помню, чтобы я так выглядел. Он сделал мне пластическую операцию?
— Нет, — сказала Джизбелла. — Твоя душа изменила его. Ты видишь вампира, вампира, лжеца и обманщика.
— ади бога! Отстань! Оставь меня в покое!
— Вампир, — повторила Джизбелла, глядя в лицо Фойла широко раскрытыми горящими глазами. — Лжец. Обманщик.
Он схватил ее за плечи и пихнул в кают-компанию. Она поплыла по коридору, ударилась о поручень и закрутилась.
— Вампир! — крикнула она. — Лжец! Обманщик! Вампир! Зверь!
Фойл догнал ее. Снова схватил и яростно встряхнул. Ее огненно-красные волосы разметались и всплыли русалочьими косами. Выражение отчаянной ненависти превратило ярость Фойла в страсть. Он обнял ее и зарыл свое новое лицо на ее груди.
— Лжец, — прошептала Джиз. — Животное…
— О, Джиз…
— Свет, — выдохнула Джизбелла. Фойл нащупал сзади выключатель.
«Уикенд на Сатурне» продолжал полет к астероидам с темными иллюминаторами…
Они плавали в каюте, нежась, переговариваясь, ласково касаясь друг друга.
— Бедный Гулли, — шептала Джизбелла. — Бедный мой милый Гулли…
— Не бедный, — возразил он. — Богатый… скоро.
— Да, богатый и пустой. У тебя же ничего нет внутри, Гулли, милый… Ничего, кроме ненависти и жажды мести.
— Этого достаточно.
— Сейчас достаточно. А потом?
— Потом? Будет видно.
— Это зависит от того, что у тебя внутри, Гулли, от того, чем ты обладаешь.
— Нет. Мое будущее зависит от другого. И от него я смогу избавиться.
— Гулли… почему ты обманул меня в Жофре Мартель? Почему не сказал о сокровище на «Номаде»?
— Не мог.
— Ты мне не доверял?
— Не то. Просто не мог. Что-то глубоко внутри… то, от чего мне необходимо избавиться.
— Снова контроль, а, Гулли? Ты одержим.
— Да, одержим. Я не могу обучиться самоконтролю, Джиз. Хочу, но не могу.
— А ты пытаешься?
— Да. Видит бог, да. Но вдруг что-то происходит, и…
— И тогда ты срываешься. «Мерзкий, извращенный, отвратительный негодяй. Зверь. Хуже зверя».
— Что это?
— Один человек по имени Шекспир написал. Это ты, Гулли… когда теряешь контроль.
— Если бы я мог носить тебя в кармане, Джиз… предупреждать меня… колоть меня булавкой…
— Никто это за тебя не сделает, Гулли. Ты должен научиться этому.
Фойл надолго замолчал. Потом проговорил неуверенно: — Джиз… насчет этих денег…
— К черту деньги.
— Могу я не делиться?
— Ох, Гулли…
— Нет… не то, что я жадничаю. Если бы не «Ворга», я бы дал тебе все, что ты хочешь. Все! Я отдам тебе каждый цент, когда кончу. Но я боюсь, Джиз. «Ворга» — крепкий орешек… этот Престейн, и Дагенхем, и их адвокат, Шеффилд… Я должен экономить каждый грош, Джиз.
Я боюсь, если я дам тебе хоть одну кредитку, то именно ее мне не хватит на «Воргу». — Он замолчал.
— Ну?
— Ты одержим, — устало произнесла она. — Совершенно одержим.
— Нет.
— Да, Гулли. Какая-то малая часть твоя занимается любовью, а остальное живет «Воргой».
В этот момент неожиданно и пронзительно зазвенел радар.
— Прибыли, — выдохнул Фойл. Вновь напряженный, вновь одержимый, он рванулся в контрольную рубку, Фойл налетел на астероид с необузданной свирепостью вандала. Корабль резко затормозил, выплевывая пламя из носовых дюз, и лег на орбиту вокруг кучи хлама. Вихрем проносясь мимо большого люка, из которого Джозеф и его братия выходили на сбор космических обломков, мимо кратера, вырванного Фойлом из бока астероида во время отчаянного броска на Землю. Они прошли над окнами парника и увидели сотни запрокинутых лиц, мелких белых бликов, испещренных татуировкой.
— Значит они все-таки спаслись, — пробормотал Фойл.
— Ушли вглубь астероида… пока ремонтируют остальное.
— Ты поможешь им, Гулли?
— Зачем?
— Ведь по твоей вине все они чуть не погибли.
— Пускай проваливают к черту. У меня своих хлопот хватает. Но я рад. По крайней мере, не будут мешать.
Он сделал еще один круг над астероидом и подвел корабль к кратеру.
— Начнем отсюда. Одевай скафандр. Джиз. Пойдем! Пойдем!
Он гнал ее, сжигаемый нетерпением и гнал себя. Они залезли в скафандры. Вышли из корабля и стали продираться сквозь дебри кратера в холодные внутренности астероида, извиваться и протискиваться в узкие извилистые ходы, словно пробуравленные гигантскими червями. Фойл включил микроволновый передатчик и обратился к Джиз.
— Осторожнее, не потеряйся. Держись ближе ко мне.
— Куда мы идем, Гулли?
— К «Номаду». Помню, что они вцементировали его в астероид. Не знаю где. Надо искать.
Они двигались бесшумно в безвоздушных проходах, но звук передавался по скалам и стальным каркасам. Когда они остановились перевести дыхание у изъеденного корпуса древнего крейсера и, прислонившись к нему, услышали ритмичный стук.
Фойл мрачно улыбнулся.
— Джозеф и Ученый Люд. Просят на пару слов. Уйдем от ответа. — Он дважды стукнул по корпусу. — А теперь личное послание моей жене. — Его лицо потемнело. Он яростно ударил по металлу и повернулся. — Идем.
Сигналы преследовали их постоянно. Наружная часть астероида оказалась необитаемой. Племя, судя по всему, переместилось к центру. Неожиданно в проходе из покореженного алюминия открылся люк, блеснул свет, и в чудовищном старом костюме появился Джозеф. В неуклюжем перелатанном куле, с моляще воздетыми руками стоял он, шевеля дьявольским ртом, гримасничая дьявольским лицом.
Фойл заворожено не отрывал глаз от старика. Сделал шаг вперед. Потом остановился, судорожно сжимая кулаки.
Джизбелла, посмотрев на него, в ужасе закричала. Старая татуировка выступила на его лице, кроваво-красная на мертвенно-бледной коже, уже алая, а не черная, настоящая тигриная маска.
— Гулли! — вскричала она, — Боже мой! Твое лицо!
Фонд не сводил глаз с Джозефа. Тот делал молящие жесты, отчаянно размахивал руками, предлагая войти вовнутрь астероида, потом вдруг исчез. Только тогда Фойл повернулся к Джизбелле.
— Что? Что ты сказала?
Через прозрачный шлем скафандра она отчетливо видела его лицо. По мере того, как утихала ярость, татуировка бледнела и, наконец, пропала.
— Твое лицо, Гулли. Я знаю, что случилось с твоим лицом.
— О чем ты?
— Тебе хотелось иметь при себе контролера, Гулли. Так ты его получил. Твое лицо. Оно… — Джизбелла истерически засмеялась. — Теперь тебе придется обязательно научиться самоконтролю, Гулли. Ты больше никогда не сможешь дать волю эмоциям… чувствам… потому что…
Фойл смотрел мимо нее и внезапно с диким криком сорвался с места.
Он резко остановился перед открытым люком и восторженно завопил, потрясая руками. Люк вел в инструментальный шкаф, размером четыре на четыре на девять. В этом гробу Фойл жил на борту «Номада».
Корабль был практически не тронут. Фойл схватил Джизбеллу за руку и потащил по палубам. Наконец, они добрались до каюты капитана. И там, растащив обломки и сорвав обшивку, Фойл нашел массивный стальной сейф, тусклый и неприступный.
— У нас есть выбор, — пробормотал он. — Выдрать сейф из корпуса и отвезти на Землю или открыть здесь. Я за второе — Дагенхем мог солгать. Пошли назад, Джиз.
Он так и не заметил ее молчания и отвлеченного вида, пока не перерыл весь корабль в поисках инструментов.
— Ничего! — в отчаянии воскликнул он. — На борту нет даже молотка или дрели. Абсолютно ничего, кроме открывалок!
Джизбелла молчала, не сводя глаз с его лица.
— Ты чего так на меня уставилась? — раздраженно поинтересовался Фойл.
— Я зачарована, — медленно произнесла она.
— Чем?
— Я тебе кое-что покажу, Гулли.
— Что?
— Свое презрение.
Джизбелла трижды ударила его. Ошеломленный пощечинами, Фойл яростно сверкнул глазами. Джизбелла взяла зеркальце и поднесла его к нему.
— Взгляни на себя, Гулли, — сказала она спокойно. — Посмотри на свое лицо.
Он посмотрел и увидел налившуюся кровью татуировку, пылавшую под кожей и превращавшую лицо в ало-белую тигриную маску. Его так заворожило ужасное зрелище, что ярость сразу же улеглась, и одновременно исчезла маска.
— Боже мой, — прошептал Фойл. — О, боже мой… Что это значит, Джиз? Бэйкер запорол работу?
— Не думаю. У тебя остались шрамы под кожей, Гулли — от татуировки и от операции. Иголочные шрамы. Они не видны обычно, но стоит тебе потерять самообладание, дать волю чувствам, как они наливаются кровью… когда тебя охватывает страх, бешенство, страсть… Ты понимаешь?
Он покачал головой, все еще изучая свое лицо, пораженно ощупывая его.
— Ты хотел носить меня в кармане, чтобы я колола тебя булавками, когда ты выходишь из себя… У тебя есть теперь кое-что лучше этого, Гулли, или хуже, бедный мой милый. У тебя есть твое лицо.
— Нет, — закричал он. — Нет!
— Тебе теперь нельзя ни на секунду терять контроль над собой, Гулли. Ты никогда не сможешь много пить, сильно ненавидеть, очень любить… тебе придется держать себя в железных тисках.
— Нет! — отчаянно настаивал он. — Все можно изменить. Бэйкер сможет или кто-нибудь другой. Я не хочу отказываться от чувств из боязни, что превращусь в чудовище!
— Думаю, ничего нельзя сделать, Гулли.
— А пересадка кожи.
— Шрамы чересчур глубоки. Ты никогда не сможешь избавиться от своего клейма, Гулли. Придется научиться жить с ним, С внезапной вспышкой ярости Фойл отшвырнул зеркало. Кроваво-красная маска вновь зардела под кожей. Он бросился в тамбур и стал судорожно напяливать скафандр.
— Гулли! Куда ты? Что ты собираешься делать?
— Достать инструменты! — выкрикнул он.
— Инструменты для проклятого сейфа.
— Где?
— В астероиде. У них там десятки складов, набитых инструментами с разбитых кораблей. Там должно быть все, что мне нужно. Не ходи со мной. Могут возникнуть осложнения. Как теперь мое личико? Дает о себе знать? О, господи, ниспошли мне испытание!
Фойл нашел ход в обитаемую зону и заколотил по двери. Он ждал, и снова колотил, продолжая свой повелительный вызов, пока люк не открылся. Из него высунулись руки и втянули Фойла внутрь, после чего люк захлопнулся.
Фойл моргнул и оскалился, глядя на Джозефа и сгрудившихся невинных братьев с чудовищно разрисованными лицами. Он понял: его лицо сейчас ярко пылает, так как Джозеф неожиданно отпрянул и кошмарный дьявольский рот по слогам прочитал: «»НОМАД».
Фойл пошел сквозь толпу, грубо расталкивая всех в стороны, и сокрушительно ударил Джозефа сжатым кулаком. Он бродил по жилым коридорам, смутно припоминая их, пока, наконец, не наткнулся па склад: полупещеру, полукамеру, где хранились инструменты.
Он рылся, отбрасывая ненужное, отбирая дрели, алмазные сверла, кислоты, толовые шашки, запалы. В медленно вращающемся астероиде общий вес набранного не превышал ста фунтов. Наспех перевязав все это кабелем, он вышел из склада.
Джозеф и братия поджидали его. Они набросились, как блохи на волка. Фойл жестоко бил их, расшвыривал и топтал — безжалостно, свирепо, упоенно. Скафандр защищал его от ударов. И он неумолимо шествовал по коридорам, ища люк, ведущий в пустоту.
В шлемофоне раздался голос Джизбеллы, слабый и тревожный.
— Гулли, ты слышишь меня? Это Джиз. Гулли, слушай.
— Ну.
— Две минуты назад появился чужой корабль. Он по другую сторону от астероида.
— Что?!
— Весь расписан желтым и черным, как шершень.
— Цвета Дагенхема!
— Значит, нас все-таки выследили.
— Дагенхем, очевидно, следил за мной с тех пор, как мы вырвались из Жофре Мартель. Я просто болван, не подумал об этом.
Как он выследил меня, Джиз? Через тебя?
— Гулли!
— Не обращай внимания. Неудачная шутка. — Он глухо рассмеялся. — Надо спешить, Джиз. Одевай скафандр, беги на «Номад», к сейфу. Спеши, девочка.
— Но…
— Кончаю. Они могут прослушивать нашу волну. Скорей!
Он проложил себе путь сквозь заслон у запертого люка, разбил его и вышел в пустоту внешних переходов. Ученый Люд временно отказался от погони лишь для того, чтобы закрыть люк, но они не собирались оставить его в покое.
Джизбелла ждала у сейфа. Она сделала движение к рации. Фойл прижал свой шлем к ее и прокричал: — Никакого радио! Запеленгуют! Ты ведь слышишь меня?
Она кивнула.
— Хорошо. У нас есть. может быть, час, пока нас не найдет Дагенхем или не разыщет Джозеф и его братия. Мы попали с тобой в дьявольский переплет. Надо пошевеливаться.
Она снова кивнула.
— Сейф вскрывать некогда… а потом еще перетаскивать слитки.
— Если они там.
— Дагенхем здесь, не так ли? Вот лучшее доказательство. Нам придется вырубить весь сейф и целиком перетащить его на «Уикенд». Потом — вперед.
— Но…
— Слушай и делай, что я велю. Возвращайся на корабль и выброси все лишнее. Все, без чего можно обойтись… все запасы, кроме НЗ.
— Почему?
— Потому что я не знаю, сколько тонн в этом сейфе. Наша яхточка когда-нибудь вернется на Землю, поэтому мы не можем позволить себе рисковать. Очисти корабль. Быстро! Иди, девочка. Иди!
Фойл отбросил ее в сторону и, больше не взглянув в ее сторону, накинулся на сейф. Он был встроен в корпус, массивный стальной шар четырех футов в диаметре, приваренный к каркасу «Номада» в двенадцати местах. Каждый стык Фойл поочередно атаковал кислотами, дрелью и термитом. Он следовал теории напряжения… нагреть, охладить и травить сталь до разрушения ее кристаллической решетки. Брал металл на усталость.
Вернулась Джизбелла.
Фойл понял, что прошло 45 минут. Он весь взмок. уки его дрожали, и все же массивный глобус сейфа удалось отделить от корпуса, растопырив двенадцать вывороченных ребер. Фойл судорожно махнул Джизбелле. И хотя они вместе налегли на шар, им не удалось стронуть его с места. Когда они в изнеможении отвалились, черная тень закрыла на миг солнечный свет, льющийся через дыры в корпусе «Номада». Фойл прижал шлем к Джизбелле.
— Дагенхем. Наверное уже выпустил поисковую группу. Как только они поговорят с Джозефом, нам каюк.
— Ох, Гулли…
— У нас есть шанс. Если они сразу не заметят «Уикенд». Еще хотя бы пару витков и мы успеем перетащить сейф на борт…
— Как?
— Не знаю, черт подери! Не знаю. — Он яростно ударил кулаком по стене. — Конец.
— А не попробовать ли взрывом?
— Взрывом?.. Что — бомбы вместо мозгов? Ты ли это?
— Послушай. Взрыв вместо реактивного двигателя… он подтолкнет.
— Понял.
А что потом? Одними взрывами не поможешь. Нет времени.
— А мы приведем корабль.
— Что?
— Взрывом выталкиваем сейф в космос. Затем подводим корабль, и пускай этот гроб падает в грузовой люк. Это все равно, что ловить шляпой шарик. Понимаешь?
— Господи… Джиз, годится!
Фойл прыгнул к инструментам и стал выбирать динамитные шашки и запалы.
— Придется использовать радио. Один из нас останется с сейфом, другой поведет корабль.
— Веди лучше ты. А я буду направлять. Он кивнул, уже прикрепляя взрывчатку.
— Вакуумные запалы, Джиз, рассчитаны на две минуты. По моей команде срывай колпачок и убирайся подальше. Ясно?
— Ясно.
— Как только ловим сейф, сразу лезь за ним. Не зевай. Времени в обрез.
Фойл хлопнул ее по плечу и вернулся на «Уикенд». И наружный, и внутренний люки он оставил открытыми. Лишившись воздуха, корабль выглядел заброшенным и чужим.
Фойл сразу сел на пульт и включил радио.
— Начинаем, — пробормотал он. — Я иду.
«Уикенд» поднялся легко и свободно, расталкивая хлам, как всплывающий кит. И тут же Фойл крикнул: — Динамит, Джиз!
Вспышки не было. Новый кратер открылся в астероиде. аспускающимся цветком брызнули в стороны обломки, сразу опередив лениво вращающийся тусклый шар.
— Спокойней. — Голос Джизбеллы звучал холодно и уверенно. — Ты подходишь слишком быстро. И, между прочим, нас накрыли.
Фойл затормозил, тревожно глядя вниз. Поверхность астероида облепил рой шершней. Это была команда Дагенхема в желто-черных полосатых скафандрах. Они кружили вокруг одинокой белой фигурки.
— Не волнуйся. — Джиз говорила спокойно, но он слышал, как тяжело она дышит. — Еще немного… Сделай четверть оборота…
Фойл повиновался почти автоматически, продолжая наблюдать за борьбой внизу. Корма яхты закрыла сейф, однако все еще было видно людей Дагенхема и Джизбеллу. Она включила ранцевый двигатель… крохотный язычок пламени вырвался из ее спины… снова сумела увернуться.
Тут же вспыхнули огни людей Дагенхема. С десяток из них прекратили преследовать Джизбеллу и ринулись на «Уикенд».
— Держись, Гулли. — Джизбелла судорожно втягивала воздух. Голос ее звучал уверенно. — Сейчас должен выйти корабль Дагенхема… Так, хорошо… Секунд через десять…
Шершни сомкнулись и поглотили маленький белый костюм.
— Фойл! Ты слышишь меня, Фойл? — голос Дагенхема сперва еле пробивался через шум, потом вдруг раздался в шлемофоне ясно и отчетливо. — Это Дагенхем говорит на вашей волне. Сдавайся, Фойл!
— Джиз! Джиз! Ты можешь вырваться?
— Так держать, Гулли… Ну, идет!!
Корабль содрогнулся, когда медленно кувыркающийся сейф ударил в главный люк. В тот же миг белая фигурка выскочила из густого роя, и, оставляя огненный хвост, преследуемая буквально по пятам, помчалась к яхте.
— Давай! Джиз! Давай!!! — прямо-таки взвыл Фойл. — Скорей, девочка, скорей!
Джизбелла скрылась из виду за кормой корабля, и Фойл приготовился к максимальному ускорению.
— Фойл! Ты ответишь мне? Говорит Дагенхем.
— Убирайся к черту, Дагенхем! — прорычал Фойл. — Скажи мне, когда будешь на корабле, Джиз, и держись.
— Я не могу попасть, Гулли.
— Ну давай же, девочка!
— Я не могут попасть на корабль. Сейф закрыл проход. Нет никакой щели…
— Джиз!
— Говорю тебе, не могу!! — в отчаянии выкрикнула она. Фойл дико озирался. Люди Дагенхема карабкались по корпусу «Уикенда» со сноровкой профессиональных пиратов. Над низким горизонтом астероида поднимался корабль Дагенхема. У Фойла закружилась голова.
— Фойл, тебе конец. Тебе и девушке. Но я предлагаю сделку…
— Гулли, помоги мне! Сделай что-нибудь, Гулли! Спаси!.. Я погибла!
— Ворга, — озверело выдавил Фойл. Он закрыл глаза и опустил руки на пульт. Взревели кормовые двигатели. «Уикенд» содрогнулся и прыгнул вперед. Он оставил позади пиратов Дагенхема, Джизбеллу, угрозы, мольбы. Безжалостно вдавил Фойла в кресло чудовищным ускорением, ускорением менее жестоким, менее коварным, менее предательским, чем обуявшая его страсть.