Содержание
РАЗЛОЖЕНИЕ ДУШИ
РАЗЛОЖЕНИЕ ДУШИ
УЧИТЕЛЮ ЛИТЕРАТУРЫ
Раннее утро. Художник Геннадий Майстренко
Самое знаменательное из всего,
написанного о личности и творчестве
А.П. Чехова, – лекция-некролог Сергея
Николаевича Булгакова «Чехов как
мыслитель».
1904 год. Смерть писателя. Будущий священник
Булгаков пишет странный для того времени
некролог. О неверно понятом или вовсе не понятом
Чехове. Об «опасном, могучем и ответственном
даре искусства», которое исследует «мысль
человека о самом себе и о своей природе». Чем же
отличен Чехов от других писателей в разгадывании
непостижимой людской сущности? Позицией.
«Загадка о человеке в чеховской постановке, –
писал Булгаков, – может получить или религиозное
разрешение, или… никакое».
Значит ли это, что сам Чехов потаенно, но
настойчиво, осознанно выверяет жизнь человека
религиозными критериями? Даже жена его Ольга
Леонардовна Книппер-Чехова избегала в этом
вопросе категорических суждений.
«Меня часто
спрашивают, был ли Антон Павлович религиозным. А
я не знаю. Но у него было что-то такое, знаете,
свое… »
Всякое высокое творчество – загадка. И не только
для разгадчиков, но и для самого художника.
Мандельштам в очерке о Данте сравнивал поэта с
писцом, сидящим в неудобной позе переписчика
(переводчика): «Тут мало сказать списыванье –
тут чистописание под диктовку самых грозных и
нетерпеливых дикторов. Диктор-указчик гораздо
важнее так называемого поэта… Ни единого
словечка он не привносит от себя. Им движет все
что угодно, только не выдумка, только не
изобретательство…» Главный инструмент
писателя – его сердечный слух, обращенный, хочет
он этого или нет, к некоему Диктантору.
Тут, думается, уместно вспомнить святого Иоанна
Богослова. Он имел абсолютный духовный слух.
Икону с его изображением обычно подписывают так:
«Святой Иоанн, пишущий Евангелие». Но на
самом деле он не пишет, а всем существом своим
обращен к небу и напряженно вслушивается.
Рядом с
апостолом обычно его ученик – святой Прохор. Три
дня святой Иоанн пребывал в ожидании, три дня в
посте и непрестанной молитве. Затем сказал
ученику: «Пиши то, что услышишь из уст моих».
И, возведя очи к небу, снова молился, а потом стал
говорить: «В начале было Слово, и Слово было у
Бога…»
Святой Антоний Великий – небесный покровитель
Антона Чехова – за свои труды и подвиги тоже был
одарен богодухновенным словом. Он умер в
середине IV века, но и за шестнадцать столетий не
истаяли его слова о спасительной вере в Христа,
не истлели его «Послания к монашеству» и
«Увещания к мирянам». Бог дал святому
Антонию слово сильное, проходящее до глубин
сердечных, как писал о нем другой святой –
Афанасий.
Священное Писание и житие святого
Антония, безусловно, были духовной колыбелью
отрока Антона. Не могли не быть, если вспомнить
церковное послушание мальчиков Чеховых,
чрезмерную требовательность очень религиозного
отца и подвижническую жизнь любимого его дяди
Митрофана Егоровича, в гимназические годы Чехова
бывшего старостой Успенского собора в Таганроге.
Ивану Ивановичу Бондаренко, автору теплой книги
о Чехове «Следы его жизни», Ольга
Леонардовна доверительно рассказывала о том, как
Антон Павлович «любил природу, окружавшую
монастыри и церкви, их архитектуру, хоровое
пение, блеск лампад и свечей, колокольный звон.
Венчался в церкви… Отлично знал религиозные
обряды, службы, ритуалы…»
«Любил», «знал»… Более решительных,
оценочных глаголов нет. Все остальное –
сокровенно: душа – тайна. Процесс писательства –
всегда исповедь. Произведения, каких бы тем в них
ни касался художник, – всегда автобиографичны.
Проза Чехова исповедальнее его писем и даже
дневниковых замет. Она очищена от неизбежных
искушений в общении с людьми, от бытовой суеты,
житейских настроений и нестроений, в ней нет
праздного слова. Это исповедь, исповедь
христианина. Именно это его качество выверяет
любое описываемое им явление жизни.
Приблизимся к пониманию Чехова.
Рассказ
«Черный монах» – это рассказ о вере в
бессмертии души, грехопадении Адама и Евы, темах,
непрестанно повторяющихся во все исторические
времена. И о саде… Что являет собой тема сада у
Чехова, проходящая через все его творчество? Это
воспоминание райского сада, потерянного
человеком, это наслаждение остатками рая на
земле в саду, это тщетные и кичливые попытки
человека сотворить что-то свое, оригинальное, это
превращение райского сада в коммерческие сады,
это, наконец, проданные человеком сады.
Сад в рассказе «Черный монах» – мистический
персонаж. В имении Песоцких он многообразен.
Андрея Коврина, главного героя рассказа
«Черный монах», лет пять не бывавшего у
своего опекуна, известного в России садовода
Егора Семеныча Песоцкого, встретил на въезде в
имение «старинный парк, угрюмый и строгий»,
который «тянулся чуть ли не на целую версту от
дома до реки и здесь оканчивался обрывистым,
крутым, глинистым берегом, на котором росли сосны
с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые
лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с
жалобным писком кулики.
..»
Описание парка – мрачноватая увертюра рассказа.
Развиваясь, она станет рефреном. А пока, вначале,
сумрачное впечатление развеивает, умиротворяет
иная – контрастная ему – картина «царства
нежных красок». Это – сад цветов, в нем
«весело и жизнерадостно даже в дурную
погоду».
Рисуя этот уголок, Чехов увлекается,
любуясь, перечисляет цветы, совершенно избегая
эпитетов, ибо благодатная красота роз, лилий,
камелий, тюльпанов таится в музыке самих
названий, данных еще Адамом…
Память, тоска о рае… Она и в том, что наименования
растений стали именами людей – Роза, Лилия,
Василек… и в народных простосердечных
названиях: «Богородичны слезки»,
«малиновка», «незабудка», так ответно
милых сердцу Антона Павловича. В имении
Песоцкого возникает и тема антисада – как
реально зримого, так и растущего в душах героев
рассказа.
Верно, грех гордыни обуял в молодости садовода
Егора Песоцкого, когда он создавал в своем имении
сад «причуд, изысканных уродств и
издевательств над природой».
В его парке в
Борисовке груша имела «форму пирамидального
тополя», стояли «шаровидные дубы и липы, зонт
из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже цифра
«1862» из слив, означавшая год, когда Песоцкий
впервые занялся садоводством».
Есть и третья ипостась сада – коммерческая. Егор
Семенович от продажи яблок выручал «ежегодно
несколько тысяч чистого дохода». Это в своем
роде образ «военного поселения» фруктовых
деревьев. Автор рассказа именно так и трактует
его панораму: «Деревья тут стояли в шашечном
порядке, ряды их были прямы и правильны, точно
шеренги солдат… и то, что все деревья были одного
роста и имели совершенно одинаковые корни и
стволы, делало картину однообразной и даже
скучной». Из этого сада исходит запах тлеющего
навоза и черный дым. Казалось бы, бытовая
картинка: дымом тлеющего навоза спасают яблони
от заморозков. Но в подтексте – картина знаковая.
Песоцкий – фигура, не менее значительная в
рассказе, чем главный герой, его воспитанник
Коврин.
Слово «воспитанник» в контексте
рассказа обретает явный негативный смысл. «Он
(Песоцкий) гордится вами (Ковриным), – говорит
героиня рассказа, Таня. – Вы ученый,
необыкновенный человек, вы сделали себе
блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой
оттого, что он воспитал вас». Самомнение
воспитателя, который вольный куст крыжовника
преобразует в стройное, как пальма, деревцо.
Вопреки природе. Ибо гордыня – всегда вопреки
замысленной Богом смиренной природе человека.
Угадывается калька библейского сюжета книги
Бытия. Райский сад. В нем – человек, которого уже
искусили червоточиной сомнения, безбожной
самодостаточности, – Коврин. В этом же саду –
искуситель, «воспитатель», заразивший
ученика ницшеанской идеей избранности, которой
болел он сам, а к старости осознал, что его,
Песоцкого, избранность не состоялась. Увяли
восторги по поводу сада-«сказки» из
порабощенных воле Егора Семеныча деревьев,
обнажилось их уродство, и вот уж сам садовник
«презрительно обзывал пустяками» эту
декоративную часть сада.
У омута.
Исаак Левитан. 1892
И Таня, и ее отец считают Андрея
Коврина великим: «А погоди… каков он будет лет
через десять. Рукой не достанешь». Но, в
сущности, никто не знает, чем же это «велик»
магистр философии Андрей Коврин. Песоцкий даже
не очень точно осведомлен о роде его занятий:
«Ты ведь все больше насчет философии?» Никто
не упоминает и о «великих» открытиях
магистра или его трудах. Да и были ли они?
Восторженные оды почитателей – строительный
материал Вавилонской башни Коврина. На вершине
самомнения и улавливает человека лукавый.
Появление его в образе черного монаха не
внезапно. Оно приуготавливается самой
атмосферой в имении, где, кажется, сгущается тьма.
Для Песоцкого сад стал идеей fix, золотым тельцом,
идолом. Таня, тоже, по-своему, «крепостная»
дочь своего отца, жалуется Коврину: «У нас
только сад, сад, сад – и больше ничего.
.. Вся, вся
наша жизнь ушла в сад…» Егор Семеныч «любит
дело» ради дела и ради прибыли. Душа его
опустошена, выхолощена непрестанным вращением
беличьего колеса нескончаемых садовых забот.
Песоцкий – антисадовник, его контакты с природой
лишены одухотворенности.
Песоцкий в этом отношении, увы, не одинок. Как
всякий человек, он – поле битвы. Для Коврина Егор
Семеныч в своем роде предтеча будущего черного
собеседника его. Вместе с дочерью он лелеет идею
избранности своего бывшего воспитанника. Коврин
не противится ей. Идея вызревает в нем и
заполняет сознание. Поле созрело: душа готова для
уловления, и магистр перешагивает рубеж,
отделяющий возможность спасения от погибели
души.
Начинается искушение героя с серенады Брага о
священной гармонии звуков, столь прекрасной, что
она непонятна нам, смертным, и возвращается в
небеса. Священная гармония звуков –
обольстительный образ души, непонятной нам,
смертным, – первый намек на сверхличность
Коврина, еще не осознанный им, но кем-то сладко и
тайно внушаемый.
И тотчас, без видимой казалось
бы связи, в памяти героя непонятно откуда
возникает легенда о черном монахе. «Тысячу лет
назад какой-то монах, одетый в черное, шел по
пустыне, где-то в Сирии или Аравии… За несколько
миль от того места… рыбаки видели другого
черного монаха, который медленно двигался по
поверхности озера. Этот второй монах был
мираж». От него получился другой, третий,
«наконец, он вышел из пределов земной
атмосферы и теперь блуждает во всей
вселенной…»
Незримый «кто-то» нашептывает Коврину
странную легенду, казалось бы, совершенно
несообразную обычному быту среднерусского
поместья. Незримый «кто-то» ведет Коврина в
тот самый «старинный парк, угрюмый и
строгий», что встретил героя при въезде в
имение. Далее Коврин спустится вниз, с
«крутого, обрывистого берега» к реке и по
лавам перейдет на другую сторону. «На
угрюмых соснах кое-где еще отсвечивали последние
лучи заходящего солнца… ни человеческого жилья,
ни живой души вдали…»
Далее произошло важное – в
психологическом состоянии героя и в обманчиво
реальном мире той, «заречной», природы.
«И
кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и
ждет, чтобы я понял его», – размышляет Коврин
категориями вселенских амбиций. Будто покоряясь
ему, ответствуют какие-то силы: сначала колышут
рожь «легким вечерним ветерком»; «через
минуту опять порыв ветра, но уже сильнее,
зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот
сосен… На горизонте, точно вихрь или смерч,
поднимался от земли до неба высокий черный
столб». «Монах в черной одежде с седою
головой и черными бровями, скрестив руки на
груди, пронесся мимо…» Коврин успел заметить
обращенную к нему лукавую улыбку и
«бледное, страшно бледное, худое лицо»
(«острое лицо»). Как и полагается нечистой
силе, «монах», опять начиная расти,
«перелетел через реку, неслышно ударился о
глиняный берег и сосны и, пройдя сквозь них,
исчез, как дым».
Коврин, облученный первым зарядом прелести, был
«приятно взволнован… и все гости, и Таня
находили, что сегодня у него лицо какое-то
особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он
очень интересен».
Попытаемся предположить, откуда было взято
описание черного образа. Ранее, в таганрогском
детстве, А.П. Чехов непременно читал о подобных
явлениях в Житии преподобного Антония Великого.
В библиотеке отца писателя, Павла Егоровича, было
двенадцать томов жизнеописания святых,
праведников и мучеников под названием
«Четьи-Минеи». После смерти отца эти книги
перешли к сыну.
Антон Павлович родился января шестнадцатого дня,
в канун памятования великого христианина из
Египта Антония, был назван в честь этого святого
и, вероятно, не раз перелистывал его житие.
За более чем столетнюю жизнь, равную духовному
подвигу, святой Антоний многажды подвергался
диавольским нападениям. Чтобы устрашить
подвижника, князь бесовский являлся ему в своем
истинном образе: изо рта – искры огненные и
пламя, из ноздрей – дым; то принимал облик
великана, «голова которого, казалось,
достигала небес».
Искушая, нечистый внушал ему
мысли о прелестях мирской жизни, пытался
склонить к сребролюбию. Но – тщетно: Антоний
«ненарушимо соблюдал среди искушений чистоту
души».
Тогда ухищрения сил тьмы стали еще более
изощренными. Был пущен в ход древний – со времен
Адама и Евы – смертоносный яд гордыни.
К этим эпизодам жития следует отнестись особенно
внимательно. Может быть, в них истоки образа
черного видения.
«Злобный змий… явился святому Антонию видимо
в образе черного и страшного отрока,
который с плачем так говорил человеческим
голосом:
– Многих я ввел в искушение, многих обольстил,
но теперь… через твои подвиги побежден.
На самом деле коварный искуситель говорил это,
рассчитывая привести смиренного юношу к высокому
мнению о себе«.
Еще раз диавол явился Антонию «в образе
необычайного великана, который осмелился
сказать о себе:
– Я – Божия сила и премудрость.
.. Проси у меня,
Антоний, чего хочешь, и я дам тебе.
Святой в ответ плюнул ему в уста и, вооружившись
Христовым именем, устремился на него, и этот на
вид великан тотчас растаял и исчез…»
Во время сугубого поста подвижника
нечистый снова явился ему «под видом чернеца,
который принес хлеб и уговаривал поесть». Но
когда Антоний обратился к своему обыкновенному
оружию – знамению креста Христова, нечистый дух
тотчас превратился в струю дыма, которая,
потянувшись к окну, исчезла через него».
В описании нечистого в виде черного монаха можно
усмотреть почти цитатность жития святого
Антония. Таинственный пришелец «опять начинал
расти» («великан на вид» в житии), затем
«исчез, как дым» («превратился в струю
дыма» житии). Во втором явлении Коврину монах
возникает бесшумно, «весь в темном и босой,
похожий на нищего («черный, страшный» в
житии), и на его бледном, точно мертвом лице
резко выделялись черные брови.
..» На этот раз
черный монах не улетает, а рассуществляется.
«Коврин взглянул на него и не разглядел лица:
черты его туманились и расплывались. Затем
видения стали исчезать голова, руки, туловище его
смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и
он исчез совсем» («тотчас растаял и исчез»
в житии).
Подолгу и не раз беседовал с Андреем Ковриным
лукавый. О чем? Слово за словом, кирпич за
кирпичом возводил он Вавилонскую башню гордыни в
душе магистра: ты – избранник Божий. «Ты
служишь вечной правде. Твои мысли, намерения,
твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на
себе божественную небесную печать, так как
посвящены они разумному и прекрасному, то есть
тому, что вечно,» – льются ему в душу сладкие
слова. И Коврин слушает, ибо это «льстило не
самолюбию, а всей душе, всему существу его».
Соблюдая правила игры в ряженого, на вопрос о
вере в бессмертие «черный монах» с пафосом
утверждает: «Да, конечно».
Речь его
пересыпана выспренними словами, взятыми, скорее
всего, из магистерской диссертации Коврина:
«Без вас, служителей высшему началу, живущих
сознательно и свободно, человечество было бы
ничтожно…»
В рассказе «Черный монах» постоянно
проговаривается тема безумия Коврина. От –
«утомился и расстроил себе нервы» до –
«для него теперь было ясно, что он
сумасшедший». В повседневных реалиях – это
история развития болезни. Однако «бред»
Коврина – это вполне разумное внимание
ницшеанской логике о том, что «гений сродни
умопомешательству», что «здоровы и
нормальны только заурядные, стадные люди».
«Ты как будто подсмотрел и подслушал мои
сокровенные мысли», – с радостью вторит ему
собеседник. Что же такое «безумие» Коврина?
Не в том ли оно, что герой добровольно и с
наслаждением заложил свою душу диаволу? Ни один
тезис не вызывает в магистре возражений.
Отчего же философ и психолог Коврин так легко
«мысленным волком звероуловлен был»? Потому,
что в арсенале его души было прежде всего
«сознание собственной высоты».
Путь Антония к христианским
добродетелям был прям, хотя проходил через
искушения и телесные немощи. Он «ненарушимо
соблюдал среди искушений чистоту души».
Главный соблазн, через который прошел и не
запятнался святой Антоний, – самовозвышение. Он
умел распознавать козни лукавого, как бы
изощренно тот ни искушал его, когда «черным,
страшным отроком» явился ему и утверждал, что
он, бес, побежден подвигами святого.
Рассказ А.П. Чехова «Черный монах» – это
исповедание великого небесного покровителя
Антона Павловича, преподанное «способом от
противного». Позиция писателя прозрачна.
«Разбитое корыто» Коврина не только в крахе
его карьеры и семьи. Спала оболочка
псевдогениальности, и под ней обнажился
брюзгливый, мелочный, несчастный в сущности
человек. В минуту трезвого прозрения он разорвет
«на мелкие клочки свою диссертацию и все
статьи, написанные во время болезни.
.. в каждой
строчке видел он странные, ни на чем не
основанные претензии… манию величия, и это
производило на него такое впечатление, как будто
он читал описание своих пороков».
Умирает духовно разрушенный, так и не пришедший к
покаянию Коврин; умер, не выдержав страданий
дочери, Песоцкий; невосстановимо искалечена
жизнь Тани; неизвестна судьба сада, купленного
чужими людьми… Снова вспомним слова Иисуса
Христа: Всяк сад, егоже не насади Отец Мой
Небесный, искоренится. И Чехов понимал это.
Писатель ясно и открыто вместил смысл рассказа в
описание предсмертного часа Коврина: «…ему
было жутко, и он мельком взглядывал на дверь, как
бы боясь, чтобы не вошла в номер и не
распорядилась им опять та неведомая сила,
которая в какие-нибудь два года произвела
столько разрушений в его жизни и в жизни
близких».
Смерть Андрея Коврина совершенно сообразна со
словами святого Антония, цитирующего пророка
Иезекииля: В каком грехе смерть застигнет
человека, за тот он и будет осужден.
В смертную
минуту, захлебываясь кровью, Коврин вновь был
готов внимать обольстительным речам властителя
тьмы.
Алевтина ЧАДАЕВА
* * *
– А разве акафисты трудно писать? –
спросил я.
– Большая трудность… – покрутил головой
Иероним. – Тут и мудростью и святостью ничего не
поделаешь, ежели Бог дара не дал. Монахи, которые
не понимающие, рассуждают, что для этого нужно
только знать житие святого, которому пишешь, да с
прочими акафистами соображаться. Но это,
господин, неправильно. Оно, конечно, кто пишет
акафист, тот должен знать житие до
чрезвычайности, до последней самомалейшей точки.
Ну и соображаться с прочими акафистами нужно, как
где начать и о чем писать. К примеру, сказать вам,
первый кондак везде начинается с
«возбранный» или «избранный»… Первый
икос завсегда надо начинать с ангела. В акафисте
к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, он
начинается так: «Ангелов Творче и господи
сил», в акафисте к Пресвятой Богородице:
«Ангел предстатель с небесе послан бысть», к
Николаю Чудотворцу: «Ангела образом, земнаго
суща естеством» и прочее.
Везде с ангела
начинается. Конечно, без того нельзя, чтобы не
соображаться, но главное ведь не в житии, не в
соответствии с прочим, а в красоте и сладости.
Нужно, чтоб все было стройно, кратко и
обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была
мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного
слова не было грубого, жесткого или
несоответствующего. Так надо писать, чтоб
молящийся сердцем радовался и плакал, а умом
содрогался и в трепет приходил. В Богородичном
акафисте есть слова: «Радуйся, высото,
неудобовосходимая человеческими помыслы;
радуйся, глубино, неудобозримая и ангельскима
очима!» В другом месте того же акафиста
сказано: «Радуйся, древо светлоплодовитое, от
него же питаются вернии; радуйся, древо
благосеннолиственное, им же покрываются
мнози!»
Иероним, словно испугавшись чего-то или
застыдившись, закрыл ладонями лицо и покачал
головой.
– Древо светлоплодовитое.