Какой была римская семья? Быт и нравы. Древний рим нравы

Древний Рим. Содержание - Римские нравы, быт и повседневная жизнь

Восстания имели место и в провинциях, скажем, в той же Галлии в I–II вв. н. э. Говоря о восстании Флора и Сакровира в 21 г., Тацит упоминает об участии в восстании галлов, наряду с юношами из виднейших галльских родов, и рабов-гладиаторов. Рабы были специально обучены, подготовлены для гладиаторских игр и представляли собой грозную силу, так как по обычаю племени были облачены в сплошные железные латы (крупелларии). В битве эти латы, как и высокое профессиональное мастерство при ведении боя, делало их неуязвимыми для наносимых врагом ударов. Рабы, как предполагают, были и участниками восстания против Империи, вспыхнувшего в 173–174 гг., во время Марка Аврелия, а также в грандиозном движении Матерна в 186 г. Галлия не единственное место, где спорадически вспыхивали восстания. Но несмотря на все эти проявления социальной вражды и ненависти, Рим продолжал жить своей жизнью, как ни в чем не бывало.

Римские нравы, быт и повседневная жизнь

Как проводили они свободное время? Обратимся к книге П. Гиро «Быт и нравы древних римлян». В Риме, столице огромной Империи, всегда было шумно. Тут можно увидеть кого угодно – торговцев, ремесленников, военных, ученых, раба, учителя, знатного всадника, сенатора и т. п. К дому римских аристократов уже с раннего утра стекались толпы просителей. Тут было больше все же знатных и важных людей, добивавшихся новой должности или почестей. Но можно было видеть бедного учителя или ученого, ищущего место наставника, воспитателя в знатной семье, желающего разделить трапезу с известным лицом (может, и ему перепадет кое-что). Одним словом, тут собирались целые стаи людей. Плутарх сравнил их с назойливыми мухами. Такое бывало и у нас. Вспомним Некрасова: «Вот парадный подъезд… По торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям».

Перистиль в доме Менандра. Помпеи

Конечно, среди этих толп были и обычные друзья. Рим ничем не отличался от других городов мира. Дружба, настоящая дружба ценилась тут высоко, выше закона… Там, где люди умеют поддерживать и сохранять дружеские связи, там царит атмосфера тепла и привязанности. Жизнь тут красна, и даже горе не столь горько. Римляне такую дружбу ценили и в честь согласия и дружбы справляли специальный праздник – Харистии (Charistia). Течение жизни шло по раз и навсегда заведенному кругу: сражения, походы, политика и постоянные общения с друзьями (визиты, застолья, беседы, участие в событиях близких им семейств, рекомендации, просьбы, консультации, приемы гостей и т. д.). Порой это было довольно обременительно, как признавал Цицерон. Однако отказаться от этой традиции было невозможно, ибо она пронизывала всю вертикаль и горизонталь общества, скрепляя его сверху донизу. Разумеется, в основе дружеских связей лежали и узы родства, но были и иного рода скрепы. Они порой оказывались во много раз прочнее родственных. Это и служебные, и деловые взаимоотношения. Всё шло с самого верха, с администрации принцепса, где существовал институт «amici Augusti» (друзья принцепса). Причем такого рода дружеские связи носят почти что официальный характер. Пред нами своего рода заключение пакта о мире и дружбе или же, напротив, о враждебности и войне… Валерий Максим сообщает, как об inimicitia (вражде) объявлялось в народном собрании. Личные враги Эмилий Лепид и Фульвий Флакк, будучи избраны цензорами, поспешили публично, в народном собрании, заключить дружеский союз, дабы тем самым всем показать их намерения. Сципион Африканский и Тиберий Гракх, наоборот, публично расторгли узы дружбы, но затем, оказавшись на соседних местах на Капитолии, за пиршественным столом на празднестве в честь Юпитера, вновь заключили дружеский союз, особо отмечая соединение десниц («dexteras eorum concentibus»), что является своего рода символом достижения людьми согласия.

Перистиль в доме Веттиев. Помпеи

Что лежало в основе такого рода дружеских союзов? Более всего и чаще всего то же, что и сегодня, – оказание участвующими в содружестве сторонами друг другу взаимных услуг. Согласно разъяснениям Цицерона, дружба крепится не только узами товарищества или сердечной привязанностью, но и «лучшими услугами со стороны каждого из нас». Он сравнивает их с «брачным союзом», относя сюда как родню и друзей, так и товарищей «в публичных делах». Для поддержания дружбы, по его словам, необходимы такие лучшие качества, как благочестие, доброта, благородство души, благосклонность и обходительность. Демокрит считал дружбу эквивалентом социального бытия («не достоин жить тот, кто не имеет настоящего друга»), а Сократ подчеркивал, что дружба – это важнейший институт взаимовыручки и взаимопомощи («друг доставляет то, чего не хватает другу»). Древние отдавали дань встречающимся рациональным или прагматическим началам в дружбе. Аристотель подчеркивал необходимость того, чтобы в дружбе обе стороны отвечали друг другу взаимностью. Только тогда «добродетель называется дружбой, если есть отплата». Впрочем, древние также разграничивали понятия идеальной дружбы ради удовольствия и дружбы материальной, ради выгоды. Диоген Лаэртский собрал высказывания людей (киренаиков), что на первое место ставили утилитарно-прагматические цели в дружеских союзах. Аристипп говорил: «Друга имеют ради собственной пользы, как член тела, пока он при тебе». Эгесий (Гегесий) и вовсе довольно цинично заявлял: «Нет ни почтительности, ни дружбы, ни добродетели, поскольку их изыскивают отнюдь не ради них самих, но ради той пользы, что они нам доставляют: если нет выгоды, они исчезают». Иначе говоря, дружба – это всегда обмен, хотя и не всегда товарообмен. Впрочем, многие не соглашались со столь приземленной трактовкой этого высокого, важного общечеловеческого чувства.

Одиссей и Пенелопа

В корне неверно определять дружбу, базируясь исключительно на социально-экономических интересах. Ведь есть еще много аспектов людских отношений и связей, которые не исчерпываются областью выгоды. Цицерон о дружбе сказал: «Как мы добродетельны и щедры не в ожидании благодарности (ведь мы не пускаем добродетель в рост, но подвигаемы к щедрости природой), так и дружбу мы считаем желанной не в надежде на вознаграждение, но потому, что вся ее выгода заключается в самой любви». Кроме всего прочего, в дружбе, в высокой дружбе воплощается лучшая сторона личности человека. Такая дружба зачастую ведет к подвигу, к культурному или же этическому совершенству. Так, Эпикур считал, что она ценна и сама по себе. Взаимная привязанность очищает людские отношения от всяких эгоистических расчетов. «Из того, что доставляет мудрость, делая счастливейшей жизнь в целом, величайшим благом является обладание дружбой». В дружбе находим укрытие от всяческих бурь житейских.

Общий вид площади перед Пантеоном

На улицах и площадях Рима, да и других городов можно встретить множество людей, составивших некий особый класс под названием «праздношатающихся». Современный Тиберию поэт писал, что они «ничего не делают и всегда заняты, выбиваются из сил из-за пустяков, находятся в постоянном движении и никогда ничего не достигают, вечно суетятся и в результате только всем надоедают». Сенека сравнивал их с муравьями, которые без плана и цели бегают по дереву то туда, то сюда (сравнение неудачное, ибо муравьи трудолюбивее большинства людей и их никак не отнесешь к праздношатающимся). Такого рода люди есть и в Москве, и в Париже, и в Нью-Йорке, и в Токио, и в Пекине, и в нынешнем Риме или Берлине. «Столица была настоящим центром суетливого безделья, которое и процветало в ней больше, чем в каком-либо другом городе». Одни спешили нанести ненужный визит, другие – на глупую встречу, третьи желали принять участие в попойке, четвертые сделать очередную, и скорее всего совершенно ненужную, покупку, пятые посещали даму, не доставляя ни ей, ни себе большого удовольствия. Среди них немало и тех, кто все время стремился попасть на какие-то пустые официальные церемонии. Себя показать и на людей посмотреть. Галиен так описал день римлянина: «Ранним утром каждый делает визиты; потом многие идут на форум послушать судебные прения; еще большая толпа направляется полюбоваться бегом колесниц и пантомимами; многие проводят время в банях за игрой в кости, за пьянством или среди удовольствий, пока не очутятся вечером на пиру, где развлекаются не музыкой и не серьезными удовольствиями, а предаются оргиям и разврату, засиживаясь часто до следующего дня». Большинство высших чиновников в Риме (как и повсюду) суетились не просто из потребности куда-то бежать или двигаться, нет, они хотели заработать, получить выгоду. Ненасытная жажда богатств одолевала их и была главной причиной суеты, наполнявшей собой улицы, площади, дворцы Италии. Давая людям положение, отличия, почести, богатство, влияние, деньги считались высшим благом. Они – бог Юпитер, которому поклоняются и служат.

www.booklot.ru

Люди и нравы в Древнем Риме

Этими метрическими надгробиями довольно много занимались с половины прошлого века: изучали их историю, их язык и стихосложение, увязывали с другими литературными жанрами, рассматривали как источник для характеристики быта простых людей. Живо занимал исследователей вопрос о том, кто сочинял эти стихи, где искать их безымянных авторов. Р. Канья, пораженный почти дословным сходством некоторых эпитафий в разных концах римского мира, пришел к заключению, что у резчиков, вырезавших надписи на памятниках и могильных плитах, имелись сборники со стандартными формулами для тем, особенно часто встречаемых в эпитафиях. Канья приводит некоторые из этих тем: «родителям следовало бы хоронить детей, а не наоборот»; «нечего плакать, от судьбы не уйдешь»; обычную концовку эпитафий: «земля тебе легка да будет». Беда, однако, в том, что большинство стихотворных надгробий этими темами отнюдь не ограничивается, а иногда и вовсе их исключает, кроме пожелания «да будет легкой земля», имевшего религиозное значение. Кроме того, эти «формулы» облекаются в словесное одеяние столь разное, что о каком-либо стандартном образце, допускающем лишь незначительные изменения, не может быть и речи. Но наличия в эпитафиях ряда одинаковых мыслей и сходных фраз отрицать нельзя: это факт неоспоримый. Бруно Лир попытался объяснить его таким образом: люди высокой культуры, пользуясь греческими образцами, составляли сами эпитафии для себя и своих близких. Эти надписи, вырезанные на памятниках, стоящих вдоль больших дорог и вообще по местам, доступным обозрению, стали для людей малообразованных чем-то вроде сокровищницы с обильным запасом мыслей и слов. Невежественный ремесленник или торговец, потерявший близкого человека, бродил среди этих памятников, выписывал из одной эпитафии одно, из другой другое и таким образом кое-как составлял для себя то, что ему было нужно. Этим постоянным списыванием и контаминированием и объясняется создание своеобразной топики, обязательной для этой кладбищенской литературы. Лир каталогизировал ее; составил список входящих в нее топосов, снабдил каждый множеством примеров из эпитафий и подобрал для каждого греческий образец, который переводил и переделывал на свой лад образованный римлянин, автор эпитафии.

Работа Лира заслуживает всяческого уважения и за свою добросовестность, и за полноту собранного материала, с выводами же его согласиться трудно. Топосы эпитафий суть не что иное, как ходячие положения популярной стоической и эпикурейской философии, составлявшие повседневный философский обиход людей, причастных к греко-латинской культуре. Тому, кто сочинял эпитафию сам и был «в просвещении с веком наравне», вовсе не требовалось, как думает Лир, рыться в греческих подлинниках, чтобы вспомнить о неверности судьбы; кроме собственного опыта, он хранил в памяти соответственные афоризмы хотя бы из Сенеки и обильной литературы «Утешений». А затем уже в I в. н. э. стихотворная эпитафия представляет собой вполне выработанный литературный жанр со своими законами, овладеть которыми путем одних прогулок среди памятников вряд ли было возможно. Существовали, конечно, профессиональные поэты, писавшие на заказ; скорее всего это школьные учителя, прирабатывавшие стихотворством к своему основному заработку. Профессионалов этих объединяет один общий признак — отсутствие поэтического дарования: это не настоящие поэты, а кропатели стихов, но не без литературной выучки. Их можно расположить по разным ступеням; вверху стоят люди с бесспорным «грамматическим» образованием: они владеют стихом, начитаны в римских поэтах, умеют ловко вставить в свое произведение стих из Вергилия или Овидия, знают, как пользоваться конъюнктивом и не ошибаются ни в склонениях, ни в спряжениях. Они превосходно знакомы с топикой эпитафий и считают, что кстати приведенный топос свидетельствует и о причастности автора и заказчика к высокой сфере мысли, а кроме того, поднимает скромную эпитафию к уровню «Consolationes» и «Epicedia».Надо думать, что они охотно ограничивались бы этими общими местами, но заказчик не всегда бывал человеком сговорчивым: не удовлетворившись сообщением, что люди смертны и никто из умерших не возвращается из Аида, он упорно настаивал, чтобы в эпитафию были вставлены такие-то и такие факты из жизни его или его жены, и сочинителю приходилось выбираться из-под уютного прикрытия привычных мыслей и словесных оборотов и как-то втискивать в свое произведение ряд конкретных подробностей. Их наличие и делает такими драгоценными эти надгробия: именно они позволяют увидеть то, без чего история мертва, — живого человека. И поэтому так дороги эпитафии, составленные полуграмотными людьми без помощи поэта-наймита. Им не по силам загнать строптивые слова в определенный размер, подчинять предложения они не умеют, с этимологией не в ладах. Мыслей у них больше, чем слов, и покорить себе эту словесную стихию они не могут. Понять их бывает зачастую трудно, но в этих неуклюжих беспомощных строчках нет ни общих мыслей, ни предписанных чувств: все свое, пережитое, со дна сердца поднятое, задушевное и сильное; видишь человека и его душу.

Эпитафиям нельзя безусловно доверять, мысль эта отнюдь не нова и не оригинальна. Ее подсказывает самый замысел эпитафии: в какой-то мере она всегда похвальное слово. Брань и проклятия в эпитафии — явление редчайшее. Те, кому эпитафии посвящены, были все хорошими людьми, а жены их все подряд piae, castae, fideles, obsequentes. Человек, который, читая эти эпитафии после Тацита и Светония, решит, что наконец-то он попал из страшного мира императорских дворцов и римских особняков в светлое царство добродетели, будет, конечно, наивен, но глубоко ошибется и скептик, объявляющий всю эту литературу насквозь фальшивой. Весьма вероятно, что не все, кого эпитафии объявляют добрыми и честными людьми, были действительно таковы и что жены их, «целомудренные и верные», подлинно и всегда были верны и целомудренны. Несомненно другое: эпитафия приписывала человеку качества, которые ценились в его среде; она ставила мерку, подойти под которую хорошо и достойно; она рисовала идеал жизни, которую эти простые люди считали примерной и счастливой. Вот почему она заслуживает пристального внимания.

Люди, о которых мы говорим, почти все выходцы с греческого Востока; они или дети отпущенников, или отпущенники сами. Но — странное дело!—надписи их составлены по-латыни, иногда неуклюже, безграмотно, но все равно по-латыни. Уроженцы Греции не хотят пользоваться родной речью, они заслоняются от своего происхождения языком чужой земли. Они так хотят чувствовать себя до конца своими в этой стране, куда они пришли" не только чужаками, но и «в рабском зраке». Как они радуются на своих детей, уже свободных, приписанных к трибе, соединяющих свое имя с именем отца! «Г. Цецилио, сыну Гая, Аквиле, Сабинской трибы», — пишет отец, отпущенник Диет. Чужие люди, похоронившие безродного Натролипта, грека Зенодара, и сами, вероятно, греки, полностью выписали на маленькой мраморной табличке, старой, уже однажды использованной, его полное имя, свидетельствующее о том, что Зенодар был римским гражданином. Будет большой ошибкой и несправедливостью расценивать эту радость с точки зрения Ювенала, как корыстную и низкую лесть «ахейских подонков», искавших только легкой и сытой жизни. «Подонки» по-настоящему стремились прижиться в этой диковиннои стране, которая так неласково встретила их, рабов, и вдруг осенила самым гордым званием, какое только знал тогдашний мир. Пришелец и вчерашний раб начинал чувствовать Италию своей родиной и принимал ее язык как свой и родной. Нельзя, однако, сказать, чтобы на этой новой родине все сразу складывалось мирно и гладко и чтобы отпущеннику всегда легко и вольно дышалось.

Об отношении свободного мира к «вчерашним рабам» говорилось достаточно, и нельзя спорить, что есть сотни текстов, из которых пренебрежение к ним так и брызжет. Стоит, однако, ближе присмотреться к людям, которые особо щедры на это пренебрежение. Причины его были разными в разных слоях: родовитая аристократия презирала вчерашнего раба по глубоко вкоренившемуся и не изжитому еще под ударами императорского самодурства высокомерному сознанию своего достоинства как римлянина и человека искони свободного. Люди, занявшие высокие места милостью императора, еще помнившие, как дед их, а то и отец были рабами, отгораживались от своей скромной родословной жестокостью и презрением к среде, из которой вышли. Для клиента презрение к отпущеннику было единственным бальзамом, кое-как смягчавшим боль жгучей зависти к этому безродному баловню счастья. Умбриций Ювенала покидал Рим, потому что ему не под силу конкурировать с «ахейскими подонками». У Марциала подкладкой его ядовитых выпадов, его злых и грубых издевательств была самая элементарная зависть. И было чему завидовать. Благородный потомок Ромула в драных башмаках и кое-как заштукованной тоге плелся с одного конца города на другой в темноте, по холоду и слякоти, чтобы приветствовать патрона и получить от него жалкую спортулу, приправленную пренебрежением «царя» и обидными насмешками его рабов. Ремесленник-отпущенник тоже еще до рассвета садился за свой верстак или наковальню, с терпеливой твердостью создавая работой каждого дня свое будущее. Проходило лет десять — клиент в такой же потрепанной тоге так же шлепал по грязи и приносил домой такую же скудную подачку, был таким же нищим и забитым, как и десять лет назад, а отпущенник за это время успевал обзавестись пусть не богатством, но таким состоянием, какое обеспечивало независимое, сытое и теплое житье. Трудно было не заметить разницы. Оставалось утешаться тем, что отпущенник не знает, кто был его отец, что он человек без роду и племени, что еще недавно на него надевали рабские колодки, оставалось издеваться и глумиться. Что отпущенник иногда болезненно ощущал это глумление, это понятно, но у него уже имелась броня, которую не так-то легко было пробить. Вчерашний раб, совсем еще недавно «вещь», своим уменьем и своими силами добившийся свободы, создатель своей семьи и своего очага, он по ходу всей своей жизни выучивался «науке первой: »

чтить самого себя». Римские ювелиры себя уважают. Веселый помпейский «Фуллоииад» Кресцент настойчиво подчеркивает свою профессию и чувствует себя членом ремесленного братства. Пекарь Зеф велит украсить свой саркофаг разными атрибутами пекарского дела. Эврисаку ясно, что он выполняет дело общественного значения. И пренебрежение к ремесленному труду и к отпущеннику, который этим трудом живет, начинает медленно, незаметно гаснуть, как гаснет костер под непрерывным дробным дождем. Отпущенник может быть грубым и неотесанным, он не всегда умеет найти благородную форму для выражения своего самосознания, для этого нового, зародившегося и растущего чувства собственного достоинства, но оно уже в нем живет. Петроний с проницательностью подлинного художника-мастера подметил эту черту в своем Тримальхионе и его гостях. И отпущенник заставляет неподатливое римское общество признать себя. Не будем говорить об императорских отпущенниках, отношение к которым диктовалось раболепием и страхом; возьмем простых отпущенников-ремесленников. В Остии в оформлении перекрестка участвуют первые магистраты города и несколько отпущенников, в их числе врач: древний мир, как известно, причислял врача к ремесленникам. Отпущенники женятся на римских гражданках; коренной италиец ставит памятник отпущеннику, «врачу и другу». Отпущенник победил не только судьбу, обрекшую его на рабство: он победил римскую гордыню, заставил «владык вселенной» признать себя как равного им.

Некоторые из отпущенников богаты; большинство обладает достатком. Состояние свое они нажили трудом, труд ценят и его не стесняются, как не стесняются и того, что родились в бедности. Отпущенник Зотик «неусыпным прилежанием» — industria vigilantia собрал состояние себе и своим; Синерот, ведший торговлю свиньями, «в молодые годы напрягал все силы, чтобы иметь средства к жизни» — iuvenis tetendi ut haberem quod uterer, и, по-видимому, собрал их достаточно: сам он в августалах, а сын его занимал ряд муниципальных должностей, а они, как известно, требовали расходов. Некий Лутий Валерий, «ставший красой родного города», выбился из бедности ; «чтобы составить себе честный достаток, я избирал разные жизненные пути и нес разный труд», — говорит о себе Макробий из Пармы. А «трудовой список» крестьянина из Мактара дышит гордостью человека, создавшего себе своим трудом и разумением и состояние, и почет. Своим достатком люди эти, конечно, пользуются, но не только для себя: ювелир Гилар выстроил для своей коллегии базилику; дуумвир коллегии мастеров, изготовляющих кольца, подарил ей участок земли под кладбище . Врач Мерула замостил на сё6и средства улицу в родном городе. Все они не скопидомы. Жизнью своей коллегии и своего города они интересуются горячо и живо; не пройдут мимо их нужд, протянут руку нуждающемуся. Они отзывчивы и скоры на помощь. Эпитафии охотно вспоминают, что умерший был добрым человеком. Авфидий Эпиктет, по всей вероятности квестор коллегии хлеботорговцев в Остии, «счастливее которого не было человека на земле», «прост и добр»; органный мастер Кандидий добр и благожелателен. Доброта и милосердие осознаются в этих кругах как нечто достойное человека и его украшающее. «Здесь лежит прах человека доброго, сострадательного, любившего бедных», — гласит эпитафия отпущенника Эвода, ювелира со Священной Дороги; нищий учитель Филокал «никому не отказал в просьбе; никого не оскорбил». Ему вторит богатый свиноторговец Синерот: «Я никого не обидел, а услуги оказал многим». На долю какого-то неизвестного выпала «счастливая жизнь и доброта, помогающая всем», — cunctis auxilians bonitas. «Ты жил, — обращается к девяностолетнему Рецию Северу его внук, — и русло жизни до краев наполнил добротой».

Нельзя представить себе, чтобы между людьми, жившими в тесном соприкосновении, не возникало отношений, которые переливались, вероятно, богатой гаммой оттенков — от безразличия до яркой ненависти или дружбы без износу. Надписи из колумбария Статилиев дают некоторый материал для характеристики дружбы в рабских кругах. Иногда она соединяет двоих, иногда охватывает и большее число людей — есть дружеские кружки. Письмоносца Диомеда «хоронят сожители» — contubernales, но придвеницу Оптату — «друзья»; лектикарию Астрагалу поставили надпись «на свои деньги» четверо человек; о памяти лектикария Агафона позаботились трое. Раб, освободившись, не отворачивается от товарища, оставшегося рабом; отпущенник Модест был «дорогим другом» рабу Америмну. Иногда дружбой связаны раб и его викарий. Рабы не только дружат; в этой среде есть идеал дружбы, выраженный совершенно шиллеровскими словами: «быть другом другу». Настоящий друг верен; дружба и верность — это нечто нераздельное. «Каким другом был он другу, какой верности, это засвидетельствовала его смерть» — эту надпись поставил своему викарию Фавсту диспенсатор Эрот. Что сделал Фавст, чтобы заслужить такие слова? Не знаем, да это и неважно. Важно то, как расценивается его поступок и что в нем дорого. Очень любопытна еще одна надпись : «Юкунд, лектикарий Тавра. Пока жил, муж был и себя и других защищал. Пока жил, честно жил». Эта фраза, неумелая, взъерошенная, по содержанию потрясающа. Вот что уважают в рабской среде, вот что значит

Для этих людей «честно жить»: уметь постоять за себя, вступиться за своих, не спрятаться и не дрогнуть перед сильным обидчиком. Когда Сенека писал, что высокая душа может жить и в рабе, и в свободном, он не просто повторял стоические азы, а сделал вывод из случаев, которые наблюдал в жизни.

Мы видели, что мастера одной специальности, работавшие, вероятно, вместе, заказали себе общую надгробную плиту — они не хотят разлучаться и после смерти. Врача Зопира похоронили товарищи-врачи, но врача Атимета, «друга доброго», хоронят двое рабов, ведавших драгоценностями императрицы Фаустины. Общую надгробную плиту заказали себе семеро человек: четверо мужчин, все отпущенники, но разных хозяев, и трое женщин, освобожденных тоже разными лицами. Профессия у этих людей разная; принадлежали они к разным рабским «семьям». Мы не знаем, что их объединило, и можем только сказать, что люди тянулись друг к другу и поиски близкого человека уводили их и за пределы мастерской, и за порог дома, где они жили рабами и где получили свободу.

Дружба высоко ценится и в рабской, и в огпущеннической среде: Квинктия Протима, отпущенника Квинкгия Валга, современника Цицерона, «очень хвалили и одобряли друзья»; Аллидий Герм, «пока жил, сладостен был друзьям; его, умершего, друзья оплакивают»; Урс, веселый отпущенник Анния Вера, деда Марка Аврелия, рассчитывает оставить по себе память в сердцах друзей; Икадий, отпущенник Кальпурнии, последней жены Цезаря, «был не последним человеком для дорогих друзей». Друг — поддержка в беде: неизвестный, неоднократно выходивший в океан и «посетивший много земель», трижды переживал потерю всего состояния, и трижды его ставили на ноги друзья. Гермес, квесторский рассыльный,— крепкая опора для отпущенника Униона. Хорошо держать сердце и дом открытыми для друзей. Кандидий Бенигн, «инженер-гидравлик» из Арля, достигший такого искусства в изготовлении водяных органов и в умении «управлять током воды», что «великие мастера всегда называли его своим учителем», был «приятным сотрапезником и знал, как угостить друзей». Скромный глашатай, имя которого не сохранилось, «пользовался имуществом своим вместе с друзьями». Нечего и говорить, конечно, что друзья, у которых «правильный ум», «желают жить в единодушии» — concorde.

Весь этот народ — ремесленники, торговцы, магистратские прислужники, самой жизнью своей вынужденные постоянно общаться с людьми, очень ценят житейский такт, лад и склад в общежитии, миролюбие и уступчивость. Зосим, мастер серебряных дел, никому в жизни не сказал худого слова. Отпущенник Унион ставит себе в заслугу уменье «скреплять друзей»: был, видимо, советником и миротворцем. Гаргилий Гемон, состоявший в дядьках при сыне императорского отпущенника и сам отпущенник этого последнего, «скудный деньгами, но богатый душой», прожил жизнь «без тяжб, без ссор, без споров» — sine lite, sine rixa, sine controversia. Родантион в течение всей своей долгой жизни был очарователен в общежитии: любезен, ласков, обходителен — соmis, dulcis, amoenus . Матрос, получивший почетную отставку, за свою семнадцатилетнюю службу ни в ком не возбудил ненависти; знакомый нам Унион «всегда уступал без тяжбы».

Богатый материал для характеристики семейных связей в рабской среде дает колумбарий Статилиев. Мы видим семьи, в которых муж и жена — люди юридически равноправные: отпущенник и отпущенница, раб и рабыня, но бывает, что раб женат на отпущеннице. Есть надписи, в которых родителей поминают дети: дочь , сыновья. Родители оплакивают детей: врач Люса с женой скорбят над дочерью и сыном, Фавст и Евохия — над двумя сыновьями. Сохраняются связи между братьями и сестрами: письмоносца Софрона схоронила сестра вместе с женой, отпущенника Гермерота — сестра Евтихида. Евтих кубикулярий закрыл нишу с пеплом брата, велария, табличкой с изображениями инструментов его ремесла ; старика Евтиха похоронили его братья и друг Зена; Никерота — брат Гермерот. Иногда помнят о родстве и более дальнем: Ганимед, отпущенник Тавра, ставит надпись фуллону Фавсту, «своему родственнику» — cognato suo, а Гермиона — своему дяде, отпущеннику Филадельфу, «за родственное его к ней отошение».

Только в четырех семьях детей похоронили оба родителя — и отец, и мать. Чаще ребенку ставит надпись только мать, иногда даже не упоминая своего имени. Отец умер? Был совершенно равнодушен к своему ребенку? А может быть, мать и сама не знает, кто отец?

Тут будет и «аристократия»: инсулярий, «дворецкий», диспенсатор, личный секретарь хозяина, врач, табулярий, массажист; тут будут и рабы низшего ранга: письмоносец и пряха, засольщик, штопальщица, три пары «без специальности», конечно, не занимавшие высокого места в рабской иерархии. Дело, по-видимому, не в положении раба. В чем же? Хозяин не позволял жениться? Но если раб презрел этот запрет, то утаить запрещенный брак было невозможно: так или иначе, но до хозяйских ушей обязательно дошло бы, что этот приказ нарушен, и тут рабу, конечно, не поздоровилось бы. Раб просто предпочитал свободную связь, которую захотел — порвал, захотел — сохранил.

Здесь надо заметить следующее: ничто не могло помешать хозяину уничтожить даже признанный им союз и распорядиться супругами и детьми их по собственному усмотрению и произволу: продать их в разные дома, разослать в разные стороны. Семья раба живет будто в какой-то утлой лодчонке, которая вот-вот опрокинется. Трудно при таких условиях образоваться крепким семейным связям; в той атмосфере половой распущенности, которая несомненно существовала и в рабовладельческом доме, и в самой рабской среде, при зыбкости семейного уклада трудно было окрепнуть чувствам, на которых зиждется семья. И тем удивительнее, когда эти чувства встречаешь. К приведенным надписям можно прибавить еще несколько. Тот, кто сочинял надпись глазному врачу Фирию Келадиану, «рабу Т. Цезаря Августа», справиться с грамматикой не сумел, но сумел отметить черту, которой был, видимо, поражен: pius parentium suorum. Замечательна и другая надпись о двух братьях —оба оказались в разных домах и стали отпущенниками разных хозяев: Сальвия отпустил Лелий, Сотера — Апулей. Общность ли занятий, дружба ли с детских лет связывала братьев, но друг друга они не потеряли. Когда. Сальвий умер, его похоронил брат. В надписи, им сделанной, есть приписка: «на свой счет».

Эта приписка встречается довольно часто и в своей лапидарной краткости она очень выразительна и значит много. Ею утверждается близость оставшегося и ушедшего: умерший не одинокий человек, о погребении которого обязана позаботиться погребальная коллегия, потому что покойный оплатил эту заботу; не милостью хозяина удостоен он приличного погребения и посмертной памяти: его хоронят любящие руки близкого человека, и он, этот человек, имеет возможность это сделать, не прося чужой помощи, не завися от посторонних людей. Нота гордого самоутверждения звучит в этом de suo, и чтобы услышать полноту этого звука, надо представить себе ту длинную и вовсе не торную дорогу, которую прошел человек, начавший с того состояния, когда он был вещью, и добравшийся до самостоятельности и обеспеченности.

Иначе складывается семья отпущенника: она прочна, никто со стороны не властен ее разрушить. То, что в рабской семье было исключением — крепость семейных уз, — здесь становится правилом. Посмотрим на эти семьи.

Главным лицом в домашней жизни будет, конечно, жена — хозяйка. Не доверяя голым эпитетам — pia, casta, fidelis, посмотрим, каковы реальные факты, их наполняющие.

Верная жена не изменяет мужу не только, пока он жив: похоронив его, она делает единственное, что может сделать верная жена, — «никому не дозволено было осквернить его ложе... после его смерти она донесла до могилы в целомудрии сохраненную долгую жизнь». Не вступать вторично в брак — великая похвала для женщины: solocontenta marito, unicuba uniuga, univira; «получив одного мужа, я, целомудренная, хранила стыдливость» — unum sortita maritum servavi casta pudorem; casta pudica fidelis сливаются в одно понятие целомудренной верности мужу, первому и единственному.

Fides жены выражается не только в том, что, верная ему при жизни, она по смерти его до конца своих дней остается честной вдовой. Она всегда рядом с ним, неизменная ему помощница и советница. Мирсина, может быть раба, может быть отпущенница, «всегда вместе с мужем обрабатывала эту плодоносную землю»; Урбанилла, жена купца, ведшего заморскую торговлю, была «соучастницей в его делах, хранила дом, помогала советом». «Нет мне жизни без такой жены!» — восклицает вдовец. Жена не покинет мужа в беде: Цезия Аттика не изменилась к мужу, когда его постигли несчастья; Атилия Помптилла отправилась вместе с мужем в ссылку, не убоявшись страшной Сардинии; раб Хрест в беспомощной и трогательнейшей эпитафии вспоминает о своей жене Приме, что, если он был чем-нибудь юпечален, она «всегда присоединялась к его печали».

Муж и жена живут «единодушно и единомысленно», в любви и «святом согласии». Это согласие испытано и проверено временем: эпитафии называют иногда продолжительг ность жизни, прожитой супругами вместе, — 28 лет, 36, 26, 42 года. Помпея Хия, умирая, завещает дочери «жить чисто» и на примере матери учиться любви к мужу. Жена гордится любовью мужа и радостно угождает ему. Она хорошая хозяйка, бережливая и работящая; знакомая нам Урбанилла правила домом, «руководствуясь бережливостью»; жена Фронтона, диспенсатора Нижней Мезии, «раба Августов наших», Элия «не сидела без работы, умела прясть шерсть, была щедра любовью к мужу, но рука у нее была скуповата».

Если мы сравним идеал жены и хозяйки в этих скромных кругах и в кругах аристократических, то окажется, что они в точности совпадают: вспомним хотя бы надпись, которая долго считалась похвальным словом Турии. Это не удивительно: повсюду и во все времена жене надлежит не изменять мужу, делить его участь и умело вести дом. Но требование единобрачия для жены — это нечто специфически италийское. Вспомним, как высоко ценилась в народном италийском сознании эта верность до гроба: только univira может исполнять почетную роль pronuba, вручающей новобрачную мужу; в святилище богини Pudicitiae могли входить только женщины, состоявшие в одном браке; некоторые праздники могут справлять только они. «Ахейские подонки» усваивали не только латинский язык; жизнь в новой среде, среди людей иного склада, иного мировоззрения, вносила в нравственное достояние пришельцев свое, «романизировала» их. Высокую оценку единобрачия чужаки приняли — и приняли всем сердцем — от италийцев. А что еще? О том, как Галлия или Бельгия стали «римскими», «аписаны превосходные исследования; вопрос о том, как стали «римскими» люди, по крови Риму совершенно чужие, не был даже поставлен, а он заслуживает внимания и разработки.

Посмотрим еще, в чем заключается идеал счастливой жизни для людей того круга, о котором у нас идет речь. Следует отметить, что в полном согласии с мировоззрением своей исконной родины — «хорошо поступать» равняется «быть счастливым», счастье — это признак достойной, заслуживающей уважения жизни.

Сохранилось несколько эпитафий, позволяющих ответить на этот вопрос. Наиболее ярких пять: одна из Сабинии, другая из Рима, три из разных мест в Африке; время II—III вв. н. э.

Л. Нерузий Мифрий из маленького городка в Сабинском округе, вероятно, выходец с Востока и если не отпущенник, то сын отпущенника, скорняк, торговал в Риме козьими шкурами. Он отличался редкой честностью, создавшей ему добрую славу, нажил себе состояние, жизнь вел спокойную и счастливую, часто и охотно помогал просящим, был окружен друзьями и построил гробницу себе и наследникам — позаботился и о них. Бедняк Патерн из Рима, женатый на искусной пряхе, был счастлив, потому что при жизни жены его дом был веселым домом, и мечтал он вместе с ней прожить «блаженную жизнь» — perfunctas vita beata . Прецилий Фортунат, серебряных дел мастер в Цирте, обладал «редкой честностью и правдивостью», был жалостлив и всем доступен и, пока жива была жена, «весело и широко жил с дорогими друзьями». Феликс Флавиан выбился из бедности «исключительной бережливостью», многим соседям помогал; умирая, умно распорядился своим состоянием и отпустил на волю рабов, родившихся в его доме. Он звался счастливым и «счастливо прожил со своими», дожив до 82 лет. Нищий крестьянин из Мактара, чей отец не имел ни кола, ни двора, собственным тяжким трудом и уменьем жить, довольствуясь малым, не только приобрел дом и загородную усадьбу — хозяйство, «где ни в чем не было нужды», —но и вошел в ряды муниципальной знати: стал декурионом и квинквенналом. «Я прожил славные годы», — заявляет он. И все эти счастливые люди — и прямо, и всем тоном своих эпитафий — объявляют себя примером и образцом для подражания: вот как надо жить, чтобы найти счастье.

Оно обусловлено личными свойствами: у человека должна быть fides, он должен трудиться, быть бережливым, уживчивым, добродетельным — эти качества обеспечат ему достаток, соберут около него кружок друзей. Присмотримся ближе к этим слагаемым, сумма которых и есть счастливая жизнь.

И Мифрий, и Фортунат краеугольным камнем своей счастливой жизни, основой, на которой она построена, считают fides. Нет, кажется, качества, которому в этом мире придавали бы такое значение и которое так высоко ценили. Эпитафии пестрят его упоминаниями. Что же такое fides?

Это качество широкого регистра. Это и элементарная честность: «я возвращал то, что мне было доверено», — говорит Унион; это отказ от всякого обмана: «nullum fraudavi», — неоднократно утверждают те, кому посвящены эпитафии. Филокал, бедный учитель начальной школы, прирабатывал составлением завещания и «писал их честно» — cum fide, т. е. не пользовался в корыстных целях невежеством клиента, не могшего самостоятельно пробиться сквозь заросли обязательной юридической терминологии, а в точности передавал его волю. Это благородное доверие к человеку, alma Fides, спасающее его от гибели. Это прямота, не позволяющая изворачиваться и хитрить: Мифрий был «прост и прям во всех деловых отношениях» . Хлеботорговец Прим «славился своей честностью»: определяя цены на хлеб, он в силу этой «славной честности» не вздувал их, ибо divitias vincit pudor: pudor — нравственный долг — побеждал корысть. Pudor здесь — синоним fides: это голос совести, запрещающий человеку обижать другого, строить свое благополучие на чужой беде.

Итак, счастливые люди окружены друзьями; они охотно оказывают помощь просящему, они обладают состоянием, которое нажили трудом и уменьем жить. Мы видим, как рядом с обществом, о котором рассказывают Тацит, Светоний и Марциал, встает другое, трезвое, работящее, со своим нравственным уставом, с уверенностью в своих силах и в том, что жизнь человека зависит от него и он кузнец своего счастья.

biofile.ru

Римская семья: нравы и религия

Для Древнего Рима семья имела большое значение, и представляла собой важную ячейку общества. Судьба римлянина во многом зависела от того, в какой семье он родился, какой собственностью и статусом владеет его семья и какое воспитание он может получить.

Главой семьи считался отец, в его руках была власть над всеми остальными членами семьи. Мать семейства тоже пользовалась почтением и авторитетом, к ее словам прислушивались взрослые сыновья.

Во власти отца было наказывать и даже казнить членов семьи, но традиции Древнего Рима не предусматривали жестокость, скорее всего, отец должен был поступать справедливо и в строгости воспитывать своих детей.

Обязанность матери семейства заключались в соблюдении нравственных устоев, она должна была следить за поведением всех членов семьи и их соблюдением римских обычаев. На ее плечах лежали заботы о доме и его благосостоянии, а также мать должна была приумножать общественное уважение к себе и своей семье.

Римской род образовывался близкими по крови семьями, в основном, в одну семью входили отец, его жена, их дети, жены и дети взрослых сыновей, и относящиеся к семье рабы.

Нравы римлян

Основой нравов Рима считалось обязательное служение республике, выполнение долга и отстаивание чести своей семьи и своей страны. Каждый гражданин должен был беспрекословно следовать законам государства, защищать его и высказывать уважение власти.

Важно отметить, что не в нравах римлянин было выставлять напоказ свое богатство, даже обеспеченные семьи жили просто и скромно. Женщины в богатых семьях ткали и самостоятельно шили одежду своим мужьям и сыновьям, а также пряли шерсть. Нравы древних римлянин со временем стали называть «отеческими».

Воспитание детей в Риме

Особенностью воспитания детей в Древнем Риме была строгость, с раннего детства прививались чувства уважения и почтения к родителям. Полноценное имя римскому ребенку давали только на девятый день после его рождения.

А когда он только рождался, его клали к ногам отца, и поднимая его на руки, он признавал ребенка и позволял ему стать членом семьи. Тогда над ними проводили специальный обряд – надевали амулет буллу, ведь по поверьям этот амулет должен был защищать его от зла и нечисти.

Взрослыми дети становились в 14 лет, для этого тоже был специальный обряд – буллу торжественно снимали и позволяли ему надеть взрослую одежду. Таким образом, он становился полноправным римлянином.

Религия римлян

Боги, которым поклонялись в Древнем Риме, соответствовали древнегреческим богам, только теперь у них были другие имена.

Главными богами считались Юпитер, Юнона и Минерва, которые в древнегреческой мифологии носили имена Зевс, Гера и Афина. Эти боги были главными для патрицианских семей, а плебейскими богами считались Церера, Либер и Либера.

В честь всех этих богов выдвигались храмы и святилища, главным среди них выделяют храм Юпитера Капитолийского, а также храм Юноны Советчицы, при котором был двор, в котором чеканили монеты. Также почиталась богиня Диана, которая покровительствовала охоте и соответствовала греческой богине Артемиде, и покровительница домашнего очага Веста.

Римляне строго соблюдали священные обряды и традиции, связанные с почтением богов, но все же их отношение к богам было серьезным и деловым. Священнослужителями считались жрецы, существовали объединения жрецов, которые называли коллегиями, а также коллегия понтификов, среди которых был великий понтифик, возглавляющий всех римских жрецов.

Жрецы выбирались из числа аристократических семей, часто это были высшие магистраты и люди, занимающие значимую должность. Но особой касты жрецов, которые были бы исключительно заняты этой деятельностью, не существовало.

Нужна помощь в учебе?

Все неприличные комментарии будут удаляться.

www.nado5.ru

Смотрите также

• 
  Герб россии древний
• 
  Должности древнего рима
• 
  Древние свадебные обряды
• 
  Древние свадебные обряды
• 
  Пирамиды древнего царства
• 
  Древнее русское искусство
• 
  Образование древних славян
• 
  Дорогой древних 2
• 
  Древний герб россии
• 
  Наследие древней руси
• 
  Наследие древней руси