Читать онлайн "Древняя религия" автора Мэмет Дэвид - RuLit - Страница 1. Дэвид мэмет древняя религия
Дэвид Мэмет - Древняя религия
Молодая работница карандашной фабрики в городе Атланта, штат Джорджия, найдена убитой. В убийстве девушки обвинен управляющий фабрикой Лео Франк, хотя прямых улик не найдено. Совершить убийство мог и другой человек, чернокожий уборщик той же фабрики, но суд, уступая общественному мнению, склонен считать преступником еврея Франка…
Дэвид Мэмет (р. 1947), американский драматург, эссеист и прозаик, лауреат Пулитцеровской премии, с поразительным мастерством передает граничащее с безумием состояние обвиняемого во время суда и после приговора, отбывающего первые месяцы пожизненного заключения и не подозревающего, какая страшная судьба ожидает его в недалеком будущем.
Дэвид МэметДревняя религияРоман
Посвящается рабби Ларри Кушнеру
Плавильня - для серебра и горнило - для золота, а сердца испытывает Господь.
Притчи, 17,3.
В 1913 году в Атланте, штат Джорджия, была убита молодая женщина. Ее звали Мэри Фэган, и она работала на местной фабрике по производству карандашей. Управляющий фабрикой Лео Франк, еврей из Нью-Йорка, был обвинен в этом преступлении и предстал перед судом.
ПЕРЕД ТЕМ, КАК ИДТИ К МОРРИСУ
Коробка была выстлана газетой. Он снял крышку, чтобы достать свежий воротничок. И, как это часто с ним случалось, увидев газету, задумался. Она была приклеена к стенкам и дну, и на ней значилась дата: 10 апреля 1868 года. Но бумага не пожелтела.
"Похоже, клей стал консервантом, - решил он. - Неплохо бы разобраться, какое именно вещество играет эту роль, и соответственно скорректировать технологию производства газетной бумаги, чтобы продлить ее срок службы. - Он улыбнулся. - С другой стороны, не войдет ли это в противоречие с сутью периодической печати, которая как раз заключается в ее недолговечности? А если бы изначально газетная бумага была неподвластна времени, то, исключив из производственного процесса консервант, мы бы снизили расходы, что стало бы несомненным достижением. Разве не так? Вполне возможно, в один прекрасный день кто-то вдруг осознал, - продолжал он цепь размышлений, - что в сохранении четкости газетной печати дольше суток нет ни малейшей необходимости, и таким образом совершил переворот в печатной индустрии?
Да, - думал он. - События могли развиваться именно так, а могли и в противоположном направлении. И оба эти пути достойны восхищения".
Вдоль стыка стенок коробки с дном шло объявление о предстоящем митинге, участники которого собирались призвать Изабеллу, королеву Испании, освободить Эдгардо Мортару.
"Верните Дитя его Законным Родителям…", - писала газета. Это была "Бруклин игл", и к коробке ее в те далекие времена приклеил кто-нибудь из родственников жены. Эдгардо Мортара, мальчик из еврейской семьи, тяжело болел и, как считалось, находился при смерти. Улучив момент, когда родителей не было дома, няня ребенка, католичка, унесла его из дому и крестила, чтобы спасти душу мальчика. Эдгардо оказался, по сути, похищенным из родительского дома государством: никакие дипломатические и религиозные аргументы не смогли побудить правительство Испании и католическую церковь вернуть ребенка семье.
Франк смотрел на газетные строки и думал о тех бесконечных и совсем невеселых дискуссиях, которые он и его собратья по вере вели по поводу этого чудовищного нарушения всех мыслимых прав.
В коробке лежали воротнички и тут же, в сафьяновом футляре, запонки. Он пристегнул воротничок к свежей рубашке и подошел к зеркалу, чтобы повязать галстук.
- Да, выглядишь ты замечательно, - сказала жена.
Он кивнул, и они продолжили приготовления к ставшему ритуальным визиту к Моррисам.
МОРРИС РАССКАЗЫВАЕТ ИСТОРИЮ О ГОНЕНИЯХ НА ЮЖНЫХ ЕВРЕЕВ
- …тут и листовки ку-клукс-клана, - говорил Моррис, - и объявления в газетах… Читаю в здешней прессе: "Евреи и католики, вам тут не место. Сваливайте, пока мы вас не уничтожили". В Белтоне и Ренстоне людей выволакивают из домов. Один священник…
Он закашлялся. Потянулся за рюмкой с ликером.
- Откуда у вас такие? - спросил он.
- Это тетушки Клэр, - ответил Франк.
- Подарила?..
- Именно.
Моррис полюбовался рюмочкой с изящной гравировкой, посмотрел на свет, приподнял, чтобы изучить донышко.
- "Бавария", - прочитал он. Потом вздохнул и откинулся на кушетке, расслабленно положив руку на высокую боковину. - "Бавария", - тихо повторил он про себя, вполне довольный, что слово это ничего не говорит, что он - глава семейства, настоящий мужчина, сидит здесь в кругу друзей после отличного ужина, что он серьезен, как обычно бывают серьезны люди, занятые не пустой болтовней, а беседой, представлявшей интерес для присутствующих, но при этом не таившей настоящей опасности.
"Нет, я ему не завидую, - думал Франк. - Славный малый, если хорошенько все взвесить, и чванства в нем не больше, чем было бы во мне, окажись я в его положении, да и чем во мне сейчас, раз уж на то пошло. А коли у нас принято восхищаться твердостью духа, он достоин восхищения: Моррис человек твердый, этого у него не отнять. Дай Бог, со временем, да с небольшой помощью, и я смогу достичь того же".
- Ку-клукс-клан… - снова начал Моррис.
"И все же, что он о себе возомнил?" - продолжал размышлять Франк.
- Кто из нас может поручиться, что неуязвим для ку-клукс-клана?
"Честное слово, какие-то ночные страшилки, - думал Франк. - А мы-то сами? Сидим, распахнув глаза, будто десятилетние дети, и ждем, сладко замирая, когда нас напугают до полусмерти".
Мэйра вернулась в комнату, и за ее спиной Франк увидел чернокожую служанку, которая явно только что получила от хозяйки последние указания. Мэйра стояла в дверях и смотрела на мужа. Застыв подобно статуе, она некоторое время внимала Моррису. Потом села на стул у двери - медленно, согласуя движения с ритмом мерно текущей речи, опустилась на сиденье. Ее муж, обводя глазами собравшихся, встретил ее взгляд и одобрительно кивнул, будто начальник, отмечающий заслуги верного помощника.
- … и вот Вайс… - сказал он.
Дочка Морриса выбежала по какой-то надобности в прихожую. Мать немедленно выскочила следом из гостиной и, шикнув, вернула девочку на место.
- … оставался дома три дня. Сидел и ждал самого страшного…
Один из мужчин кивнул, затянулся сигарой и выпустил клуб дыма.
- … не находя себе места. Его магазин, его дом…
- Его сбережения, - вставил один из родственников.
- Вот именно, - великодушно подтвердил Моррис. - Именно. Жена и семья… Он не решался наведаться в собственный магазин. Закрыл ставни. Помощь… Не знаю, ждали они тогда чьей-то помощи или нет. Об этом они не рассказывали. Но я знаю, что из дому они ни на шаг. Никто из членов семьи, из домочадцев…
Чего он только там не передумал, - продолжил Моррис, возвращаясь к основной теме. - Бегство… Сопротивление… Что он мог? По-моему, у него и дробовика-то дома не было. Готов даже поручиться - не было…
Люди за столом закивали.
- Значит, бежать? Бросить все? А как бежать? Если куклуксклановцы перекрыли все пути? Могли они бежать, минуя дороги? Ни в коем случае. Что им оставалось?
- Железная дорога, - предположил какой-то юнец.
Взрослые взглянули на него осуждающе.
- Нет-нет, именно так, - сказал Моррис. - Оставалась железная дорога. И тогда они собрали то немногое, что могли унести, не обратив на себя лишнего внимания. Решили сделать вид, что отправляются на пикник. Они решили выйти из дома в субботу вечером, будто на прогулку, и двигаться к станции, чтобы явиться туда как раз к отбытию - обратите внимание, не к прибытию, а к отбытию - девятичасового поезда на Коринф. Они боялись садиться в вагон заранее, потому что куклуксклановцы могли запросто зайти вслед за ними и вытащить их оттуда. Это было бы самым ужасным… в шаге от свободы…
Моррис опустил взгляд на рюмку с ликером, стоявшую перед ним на столе. Потом бережно, очень бережно, взял ее за ножку и отодвинул на три дюйма.
- Они взяли детскую коляску, - сказал он, - потому что в ней можно было вывезти хотя бы самое необходимое. Плетеная детская коляска, забитая столовым серебром, памятными фотографиями, не знаю, документами… И вот они вышли. А по всему городу - плакаты. "Рыцари Ку-клукс-клана приговаривают к смерти Бич Человечества: католиков и евреев. Мы поразим их огненным мечом, и не будет их среди Нас…"
- Ну, вообще-то национальная гвардия штата должна была вмешаться, - заметил юный родственник хозяина дома. - То есть да, конечно, что толку в национальной гвардии, но все же мне кажется…
- И что же тебе кажется? - спросил Моррис. - Что именно тебе кажется? - Он улыбнулся.
- Что же с ними стало? - подала голос одна из женщин, и все присутствующие завозились и придвинулись ближе к Моррису.
- А я вам сейчас скажу. Они вышли из дома и двинулись к железнодорожной станции, каждую секунду ожидая получить пулю или удар прикладом или услышать крик: "Вот они, евреи!" Ожидая, что их вот-вот затащат в какой-нибудь закоулок или отволокут на городскую площадь. И вот они идут мимо своего магазина. В последний раз бросают взгляд на вывеску: "Вайс. Галантерейные товары". Этот магазин они создали на пустом месте - отец Вайса торговал вразнос, ходил от дома к дому с мешком на спине. А теперь… Вайс. Видный человек в городе. Кто только к нему не обращался! Если нужно пожертвование… - Мужчины закивали. Деловые люди такое понимают. - …нужен подарок… отрез ткани. Или пошить форму…
- О да! - подтвердил один из родственников.
profilib.net
Книга "Древняя религия" автора Мэмет Дэвид
Древняя религия
Автор: Мэмет Дэвид Жанр: Современная русская и зарубежная проза Серия: Проза еврейской жизни Язык: русский Год: 2014 Издатель: Текст, Книжники ISBN: 978-5-7516-1229-0, 978-5-9953-0275-9 Город: Москва Переводчик: Мариза Нечаева Добавил: Admin 4 Май 16 Проверил: Admin 4 Май 16 Формат: FB2 (178 Kb) RTF (163 Kb) TXT (150 Kb) HTML (172 Kb) EPUB (218 Kb) MOBI (746 Kb) JAR (117 Kb) JAD (0 Kb)
Рейтинг: 0.0/5 (Всего голосов: 0)
Аннотация
Молодая работница карандашной фабрики в городе Атланта, штат Джорджия, найдена убитой. В убийстве девушки обвинен управляющий фабрикой Лео Франк, хотя прямых улик не найдено. Совершить убийство мог и другой человек, чернокожий уборщик той же фабрики, но суд, уступая общественному мнению, склонен считать преступником еврея Франка…Дэвид Мэмет (р. 1947), американский драматург, эссеист и прозаик, лауреат Пулитцеровской премии, с поразительным мастерством передает граничащее с безумием состояние обвиняемого во время суда и после приговора, отбывающего первые месяцы пожизненного заключения и не подозревающего, какая страшная судьба ожидает его в недалеком будущем.
Объявления
Где купить?
Нравится книга? Поделись с друзьями!
Другие книги автора Мэмет Дэвид
Другие книги серии "Проза еврейской жизни"
Похожие книги
Комментарии к книге "Древняя религия"
Комментарий не найдено
Чтобы оставить комментарий или поставить оценку книге Вам нужно зайти на сайт или зарегистрироваться
www.rulit.me
Читать онлайн "Древняя религия" автора Мэмет Дэвид - RuLit
Дэвид Мэмет
Древняя религия
Роман
Посвящается рабби Ларри Кушнеру
Плавильня — для серебра и горнило — для золота, а сердца испытывает Господь.
Притчи, 17,3.
В 1913 году в Атланте, штат Джорджия, была убита молодая женщина. Ее звали Мэри Фэган, и она работала на местной фабрике по производству карандашей. Управляющий фабрикой Лео Франк, еврей из Нью-Йорка, был обвинен в этом преступлении и предстал перед судом.
ПЕРЕД ТЕМ, КАК ИДТИ К МОРРИСУ
Коробка была выстлана газетой. Он снял крышку, чтобы достать свежий воротничок. И, как это часто с ним случалось, увидев газету, задумался. Она была приклеена к стенкам и дну, и на ней значилась дата: 10 апреля 1868 года. Но бумага не пожелтела.
«Похоже, клей стал консервантом, — решил он. — Неплохо бы разобраться, какое именно вещество играет эту роль, и соответственно скорректировать технологию производства газетной бумаги, чтобы продлить ее срок службы. — Он улыбнулся. — С другой стороны, не войдет ли это в противоречие с сутью периодической печати, которая как раз заключается в ее недолговечности? А если бы изначально газетная бумага была неподвластна времени, то, исключив из производственного процесса консервант, мы бы снизили расходы, что стало бы несомненным достижением. Разве не так? Вполне возможно, в один прекрасный день кто-то вдруг осознал, — продолжал он цепь размышлений, — что в сохранении четкости газетной печати дольше суток нет ни малейшей необходимости, и таким образом совершил переворот в печатной индустрии?
Да, — думал он. — События могли развиваться именно так, а могли и в противоположном направлении. И оба эти пути достойны восхищения».
Вдоль стыка стенок коробки с дном шло объявление о предстоящем митинге, участники которого собирались призвать Изабеллу, королеву Испании, освободить Эдгардо Мортару.
«Верните Дитя его Законным Родителям…», — писала газета. Это была «Бруклин игл», и к коробке ее в те далекие времена приклеил кто-нибудь из родственников жены. Эдгардо Мортара, мальчик из еврейской семьи, тяжело болел и, как считалось, находился при смерти. Улучив момент, когда родителей не было дома, няня ребенка, католичка, унесла его из дому и крестила, чтобы спасти душу мальчика. Эдгардо оказался, по сути, похищенным из родительского дома государством: никакие дипломатические и религиозные аргументы не смогли побудить правительство Испании и католическую церковь вернуть ребенка семье.
Франк смотрел на газетные строки и думал о тех бесконечных и совсем невеселых дискуссиях, которые он и его собратья по вере вели по поводу этого чудовищного нарушения всех мыслимых прав.
В коробке лежали воротнички и тут же, в сафьяновом футляре, запонки. Он пристегнул воротничок к свежей рубашке и подошел к зеркалу, чтобы повязать галстук.
— Да, выглядишь ты замечательно, — сказала жена.
Он кивнул, и они продолжили приготовления к ставшему ритуальным визиту к Моррисам.
МОРРИС РАССКАЗЫВАЕТ ИСТОРИЮ О ГОНЕНИЯХ НА ЮЖНЫХ ЕВРЕЕВ
— …тут и листовки ку-клукс-клана, — говорил Моррис, — и объявления в газетах… Читаю в здешней прессе: «Евреи и католики, вам тут не место. Сваливайте, пока мы вас не уничтожили». В Белтоне и Ренстоне людей выволакивают из домов. Один священник…
Он закашлялся. Потянулся за рюмкой с ликером.
— Откуда у вас такие? — спросил он.
— Это тетушки Клэр, — ответил Франк.
— Подарила?..
— Именно.
Моррис полюбовался рюмочкой с изящной гравировкой, посмотрел на свет, приподнял, чтобы изучить донышко.
— «Бавария», — прочитал он. Потом вздохнул и откинулся на кушетке, расслабленно положив руку на высокую боковину. — «Бавария», — тихо повторил он про себя, вполне довольный, что слово это ничего не говорит, что он — глава семейства, настоящий мужчина, сидит здесь в кругу друзей после отличного ужина, что он серьезен, как обычно бывают серьезны люди, занятые не пустой болтовней, а беседой, представлявшей интерес для присутствующих, но при этом не таившей настоящей опасности.
«Нет, я ему не завидую, — думал Франк. — Славный малый, если хорошенько все взвесить, и чванства в нем не больше, чем было бы во мне, окажись я в его положении, да и чем во мне сейчас, раз уж на то пошло. А коли у нас принято восхищаться твердостью духа, он достоин восхищения: Моррис человек твердый, этого у него не отнять. Дай Бог, со временем, да с небольшой помощью, и я смогу достичь того же».
— Ку-клукс-клан… — снова начал Моррис.
«И все же, что он о себе возомнил?» — продолжал размышлять Франк.
www.rulit.me
Дэвид Мэмет - Древняя религия
ШАЛАТ
Речи о помиловании не шло, как ему объяснили. Достаточно и того, что губернатор заменил смертный приговор пожизненным заключением. Теперь этот человек никогда не сможет избираться на публичные должности. Более того, этот человек теперь в опасности, объяснили ему. Получает анонимные угрозы. Он…
Пока адвокат говорил, Франк задремал. Краем уха он продолжал слышать что-то про "последующие годы" и "возможно, когда-нибудь…", а потом он почти отключился, и в голове его эта мутная дрема каким-то образом смешалась со сном, который он видел у себя в камере, и в этом сне адвокат почему-то употребил латинский термин, и термин этот был словом "соль".
"Соль? - недоумевал он. - Корень был знакомым, но он никак не мог понять, какое отношение это слово имеет к его заключению. - И зачем он вообще говорит на другом языке? С какой целью затемняет суть дела?
А может, это была не латынь, а иврит? - продолжал он размышлять во сне. - Лашон а-кодеш. Святой язык. "Соль, salt". - Он свел ее к буквам шин, ламед, тав. - Что бы мог значить этот корень?"
Он спал и во сне зашел в каменное здание, которое находилось в каком-то восточном портовом городе. Облаченный в тогу, он держал под мышкой свиток папируса (или то, что представлял себе папирусом), и вот он зашел в здание, которое считал библиотекой. Но там были женщины, и это показалось ему странным: насколько он знал, женщинам в этом городе посещать библиотеки не разрешалось.
"Не женщинам, - подумал он. - На женщин строгий запрет не распространялся. Это евреям запрещено сюда входить. Мне запрещено…"
Он вспоминал этот сон весь день. Переходил от "что же я там искал?" к "какое-то слово", затем уточнил - это был юридический термин, "судебный иск". Далее в памяти всплывала его встреча с адвокатом накануне, а от нее, по кругу, он снова и снова возвращался к тому вечернему сну, и тогда неизбежно возникало это слово - "соль".
Но был ли то иврит, подумал он.
Закончив работу в медпункте, он вернулся в камеру, на молитву. А после молитвы взял словарь, блокнот и карандаш.
"Шин, ламед, тав, - записал он. - Или шин, ламед, тет. Или самех, ламед, тет. Или самех, ламед, тав, - записал он. - Или…" - Тут он взглянул на получившийся список и понял, что для начала этого достаточно.
Для первого варианта он не нашел ничего. Для второго нашел шалат - прошедшее время от лишлот, что значит "властвовать". От арамейского: "преодолеть, победить".
Оно? Нет: мысль оформлялась и конкретизировалась, превращалась из неопределенного опыта в поворотный пункт, веху, а веха обретала единственное значение, и значение это никак не соотносилось с его сном. Он отбросил ее. В этом варианте не было тайны. Тайна заключалась в слове "соль", которое ему приснилось, которое возвращалось снова и снова, донимало его, теребило, напоминало. Но о чем?
И вдруг он вернулся на свою кухню. В то самое субботнее утро. Он завтракал. Один. Час ранний. Рути ушла за покупками, как всегда по субботам, жена спала наверху, а он был на кухне и варил кашу. Читал газету. Протянул руку за солью, опрокинул баночку, пробка выпала, и соль рассыпалась по столешнице.
"Вот, - подумал он. - Вот он, первый знак, первое предупреждение. Если оно вообще было. Сейчас я оглядываюсь и понимаю: вот он". - И вспомнил: "Нет волшебства в Иакове и нет ворожбы в Израиле"[7], и еще: "Ворожеи не оставляй в живых"[8]… И еще - ни знамений, ни чудес.
Но Тора, конечно, была противоречива в этом пункте (как почти в любом другом), так как давала взаимоисключающие советы и заповеди.
Как, к примеру, быть с Модадом и Елдадом[9], которым сам Моисей разрешил прорицать? И разве не…
"Нет, - думал он. - Я не позволю себе поддаться этому старому как мир аргументу…
("Надав и Авиуд"[10], - прозвучал тоненький голос).
…и Валаам, - добавил он. - Его устами говорил сам Господь. И… и вообще все пророки. Иезекииль, сам Илия…
Нужно будет спросить раввина, - подумал он, и сразу же промелькнуло: - Но он же ничего не знает. - Из этого короткого конфликта немедленно родилось: - Чего можно ожидать от столь несовершенной, столь дикой тюремной системы и от человека, который сам… - Потом конфликт пошел на новый виток: - Нет, я не буду думать о раввине плохо, ведь при всей своей невежественности он старался мне помочь.
Соль была духом, - подумал он. Ощущение, испытанное тем утром, возвращалось к нему, по мере того, как он вспоминал. - …И я подумал тогда: "Собери соль и брось через плечо". А потом подумал: "Это суеверие, суеверие, неподобающее человеку, который понимает причинно-следственные связи". А потом я подумал… - Он вспомнил, как поздравлял себя с безупречной логикой: - Я осторожный человек, так следует ли с порога отбрасывать древний обычай (который не возник бы без причины), даже не изучив его хорошенько? Мне ведь так хочется проделать это магическое действие с солью".
Он вспомнил, что услышал, как наверху проснулась жена, проснулась рано, в необычное для нее время, и понадеялся, что она не спустится и не нарушит столь ценимого им субботнего уединения.
"Почему оно вообще существует? - подумал он тогда. - Это суеверие. И может ли оно как-то повлиять на…" Здесь он вспомнил, как под окном проехал мальчик на велосипеде и как ему пришло на ум, что сегодня День памяти конфедератов и ему будет трудно после работы добраться домой из-за толп на улицах.
Ребром ладони он собрал соль на краю стола. День был влажный, соль оставалась на деревянной поверхности, собиралась тонкими диагональными кромками, но он все равно собрал ее, как мог, а потом ссыпал в другую ладонь.
Началась внутренняя борьба.
Он гадал, как следует поступить дальше, озадаченный своим открытием - оказывается, он мог быть двумя людьми одновременно: человеком, совершающим действие, и человеком, за ним наблюдающим; а тот, кто совершал действие, тоже делился надвое: один был готов бросить соль через плечо, а второй сопротивлялся. Затем решение пришло: он поднял левую ладонь, мгновение подержал ее над кастрюлькой с кашей и высыпал в нее соль.
"Я не истратил соль напрасно, - подумал он. - И в этом есть смысл".
Но что же это было за слово?
Он посмотрел вниз, на блокнот, и увидел, что там написано шалат. Попытался вспомнить значение этого слова и не смог.
"Да нет, как же так, - подумал он. - Я ведь только что помнил. Шин, ламед, тет. Шалат - это значит…" - "И что же это значит?" - проснулся другой голос. "Да, - вспомнил он, - это же значит "властвовал, победил". Из арамейского".
ДРУГАЯ РЕЛИГИЯ
Что-то в этом было. С какой стороны ни посмотри.
Что-то было такое… вне его. Он отчетливо ощущал это, когда не пытался постигнуть разумом.
Стоило ему отвлечься, оно неизменно возвращалось. Вот оно. Теплое, правильное чувство принадлежности. "Именно так, - думал он. - Оно ощущается как "правильное". Это чистое слово".
Но когда оно встречалось ему вне связи с верой, он почти ничего не видел.
Он понимал, что не нужен им, что они презирают его попытки приобщиться к ним. Он видел, что для них он навсегда останется евреем. И все его рассуждения об ассимиляции для них - ничто. Более того, между мрачным удивлением, которое они испытывали, глядя на его жалкие старания, и нескрываемым гневом был лишь один крошечный шажок. Но помимо этого, как ему казалось, существовало нечто такое, на что он - не "как еврей", разумеется, нет, но "как человек" - имел право. Он имел право на кое-что из того, на что имели право Они.
Он имел это право как американец. Как гражданин страны, в которой гарантировалась свобода от религиозных гонений.
А что это за свобода, как не Свобода Выбора?
О, но тут малейшая деталь могла иметь свой смысл. Не только крупные, всеми заметные знаки, но и самые незначительные… Незначительные, пожалуй, даже в большей степени.
- Это другая религия, - сказал раввин. - Не более того. Модад и Елдад, - добавил он. - Да. Надав и Авиуд. Все дело в пророчестве. Где мы остановились?
profilib.net
Дэвид Мэмет - Древняя религия
ФОТОГРАФИИ
Если дело могло быть в часах, то не могло ли оно быть в птичке, в кардинале? А если оно было либо в том, либо в другом, то не ставит ли это под сомнение план, а если план под сомнением, то значит и причина для суда над ним? Или если его все-таки выбрали случайно, то, возможно, существовала хотя бы причина для появления такого плана, согласно которому его наугад выдернули из толпы? А если существовала сила, способная на создание и осуществление подобного плана - учитывая, что сам он за собой никаких преступлений и даже серьезных ошибок не знал, - не следовало бы подчиниться столь невероятно могучей силе?
"Подчиниться - может быть, - думал он, - но не молча согласиться. Если только не распознать в ней смысл или разумное начало; и даже если оно есть, почему я, а не другой, - подумал он. - А коль ответа на этот вопрос нет, значит, подчинение превращается в мужество, если не сказать в веру.
Как часто мы неосознанно, интуитивно что-то чувствуем, - думал он, - а могли бы честно назвать это событие случайностью. Значит, можно оспорить оба предположения.
А если ни в прогулке, ни в кардинале не было предопределения? Ни в часах, ни в любом из моих действий, ни в самой моей личности, тогда…
"Греки писали, - сказал раввин, - что боги либо существуют, либо нет. Если существуют, тогда, разумеется, все происходит под их влиянием или контролем; а если нет, то зачем сокрушаться, покидая мир, которым правит случайность?"
Ладно. Часы. Кардинал, - думал он. - Да, но какие знаки я не заметил, не принял во внимание?.. Ведь мое сознание, мои возможности и предпочтения определяют и выбор моих ощущений, моих действий. Если бы я в тот день плохо себя чувствовал, стал бы я вообще останавливаться перед витриной? А может, я бы тогда зашел в аптеку? И что произошло бы тогда? А если бы я просто остановился, чтобы выкурить сигару? Или решил бы чуть дольше понаблюдать за кардиналом?.."
- …фотографии, мистер Франк, - сказал доктор.
Франк очнулся. Услышал, как человек, сидящий напротив, повторил фразу, и медленно перевел на него взгляд.
- Да, фотографии, - сказал Франк.
Ему показывали снимки девушек разной степени обнаженности. Некоторые занимались, или делали вид, что занимались сексом с другими женщинами или с мужчинами, другие просто сидели и смотрели в камеру со скучающим, как показалось Франку, видом. Может, пьяные. Он услышал, как доктор тянет: "…ваши впечатления…"
- Что? - спросил Франк и снова отключился.
- …принудить вас к сотрудничеству? - услышал он слова доктора, после чего вновь вернулся к размышлениям о кардинале.
- …или приду в другой день. Но я вынужден настаивать хотя бы на… на… на некоем подобии сотрудничества.
Франк медленно вдохнул.
- Или вы хотите, чтобы я пошел и отчитался перед комиссией?
Франк посмотрел на человека перед собой.
- И сказал, что вы отказываетесь сотрудничать?
"Я прожил жизнь как глупец, - думал Франк. - Каждое слово, каждый поступок в моей жизни - и те, что я называл хорошими, и те, что называл плохими, - были словами и поступками глупца…
Если мир действительно преисполнен порочной глупости, а я до сего момента по случайности, по удивительному совпадению, в течение тридцати лет умудрялся избегать ее, можно считать это невероятным везением. - Он вздохнул. - Человек даже придумал целое учение под названием "Как избежать несчастья"…"
-.. ладно, - сказал доктор.
"…ведь по милости слепой фортуны он сумел избежать несчастья сам, а значит, стал так называемым "авторитетом", то есть тем, кто, расставшись с первобытной жестокостью, утвердил себя в качестве философа".
Доктор закрыл папку и теперь стоял, глядя на Франка.
- Простите, - сказал Франк. - Что вы хотели спросить?
- Поздно, - ответил доктор.
- Что ж, - сказал Франк. - Тогда простите, если заставил вас потратить время.
Он видел, что человек пытается понять, издеваются над ним или нет, и хотя видит, что, скорее всего, нет, полностью исключить такой возможности не может и решает, что для сохранения собственного достоинства лучше всего выйти из комнаты, хлопнув дверью, - и именно так он и поступил.
"На чем я остановился? - подумал Франк. - На птичке. Хотя любопытно, что он хотел, чтобы я увидел на этих фотографиях? И кто были люди, создавшие науку разглядывания таких фотографий? Разве у двух разных людей не возникнут разные мысли и чувства при виде этих снимков? А доктор, сам доктор, - думал он. - Интересно, что он чувствовал, показывая их мне? - Он провел ладонями по лицу. - И кто были эти женщины на фотографиях?"
Конвоир открыл дверь и знаком велел Франку встать, что тот и сделал - нехотя, потому что эта комната нравилась ему больше, чем камера.
Он встал. Конвоир вновь защелкнул на его ногах браслеты и вывел Франка из комнаты. Франк зашаркал по коридору. Между браслетами на щиколотках болталась цепь. Посередине к ней была приварена еще одна цепь с большим кольцом, которое конвоир держал в руке.
Конвоир следовал за Франком. Они медленно прошли через металлическую дверь и оказались в корпусе с камерами.
"Что доктор мог увидеть на этих фотографиях? - думал Франк. - И что могло побудить человека выбрать такую работу?"
ОБСЛЕДОВАНИЕ
Они заявляли, что право устрашать других принадлежит им по праву рождения, и приходили в ярость, когда им в этом отказывали.
А наша раса, думалось ему, на протяжении веков соглашалась с таким положением и все их требования рассматривала как логичное следствие их предполагаемых заслуг.
Как оскорбительны выражения, наподобие: "можно поставить им в заслугу" или еще: "их вклад в развитие страны". Какой страны? И раз уж на то пошло, те, кто так покровительственно отзывался о евреях, какой вклад в развитие страны сделали они сами, в чем поучаствовали, помимо случайности своего рождения?
С какими индейцами воевали? С какими британцами? Какие вакцины изобрели, какие песни сочинили, да что вообще они сделали, помимо того, что чванливо почивали на лаврах якобы унаследованных заслуг?
"Но ничто не защищают так яростно, как ложь, и в этом суть патриотизма.
Говоря про "вклад", они на самом деле подразумевают: "Что ты сделал для меня?"
Христианская страна, - думал он, - построенная на ложном постулате: "Я спасен".
Спасен от чего? От смерти. А что это значит? Они стали бессмертными? Каким образом? При помощи магической формулы: "Я верую…"
Что за языческий культ, - думал он. - По сравнению с ним грех поклонения золотому тельцу - невинная детская шалость.
"Я спасен." Кто докажет?
И неужели они действительно верят, что их земная жизнь ничего не стоит? Скорее именно так они думают о жизни других.
Скоты, лишенные разума скоты…"
Тем временем они готовились обследовать его вторично.
"И все же, что она имела в виду, когда говорила, будто он не такой, как другие мужчины? Возможно, она что-то слышала об обрезании, но плохо поняла, а потому толком не знала, о чем говорит".
Он подумал, что в тот момент адвокату надо было сказать ему: "Разденьтесь".
"Он должен был заставить меня раздеться прямо там, в зале суда, где они сами могли увидеть.
Так что же все-таки девушка имела в виду?"
* * *
Вернувшись в камеру, он сел и начал вспоминать медицинское обследование.
"Да, буду. Нет, не буду. Да, буду, - думал он. - Нет. Не буду. Нет. Не буду думать об этом".
Но он не мог заставить себя прекратить вновь и вновь переживать то унижение, острота которого смягчалась лишь его даром удивляться.
"Если бы только все они знали", - думал он.
КОНЕЦ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА
Вся аргументация прокурора - насколько она вообще соотносилась с фактами - строилась на несокрушимой уверенности всех и каждого в том, что Джим в силу своей природы не может быть умен. Они считали, что он способен лишь на примитивные ответные реакции чуть ли не доречевого характера.
"Как он, наверное, презирает белых, - думал Франк. - Говорит "не-a" и опускает глаза. А ведь он изнасиловал девушку, убил ее, убивает меня и при этом избегает не только наказания, но даже подозрения одним своим "не-а".
"Джим не писал записки, потому что Джим не умеет писать. И кто тогда остается единственным способным на убийство человеком, оказавшимся поблизости от места преступления? Кто?.." - так говорил прокурор.
Но ведь были и другие письма. Была молодая негритянка, которая пришла в кабинет к адвокату и предложила продать ему письма, которые писал ей Джим. И почерк там был похож на почерк записки Мэри Фэган - "чилавек ка мне престает". И там стояла подпись Джима. Чем не доказательство, что он лжет?
Значит, - думал Франк, - если есть только два человека, которые могли написать эту записку, и если написавший ее убил девушку, и если выясняется, что Джим написал… Но что сталось с этими письмами? "Куколка, я хачу быть тваим парнем, я…".
Франк ждал, ждал день за днем. Ждал до самого конца судебного процесса. На все его вопросы адвокат отвечал все тем же терпеливым кивком.
Но письма так и не объявились, и суд закончился, и его приговорили к смерти.
profilib.net
Дэвид Мэмет - Древняя религия
ФЛАГ КОНФЕДЕРАЦИИ
Ветер подхватил воду, бьющую из поливочного шланга, подхватил на одно короткое мгновение, когда мальчик поднял его, и веером разметал по воздуху. Потом он снова опустил его. Что побудило мальчишку поднять шланг?
"Приступ восторга, конечно, - подумал Франк. - Какое чудо! Что за чудо - вода, бьющая из шланга".
А вот флаг был тяжелее. Легкий ветерок не шевелил его вовсе. Из какой материи он сшит, этот флаг? Из холста, почти наверняка. Не новый. Потрепанный. Сколько же ему лет?.. Он не мог вспомнить, когда его вывесили в первый раз. А потом? Вывешивали каждый год или все-таки нет? Звезды и полосы. Красный выцвел до странного бордового. "Это, конечно, от солнца", - решил он. А потом стал думать о других флагах.
"Просто лоскуты ткани, называемые боевыми символами. Если, - подумал он, - здесь уместно такое выражение".
Боевые знамена, которые появляются в День памяти конфедератов.
"Они теперь старики. Тут никуда не деться. Но гордые. Гордые, каким был и этот город. А правда, почему бы им не быть такими? - думал он. - Что плохого в традициях? Кто он такой, чтобы отрицать их?"
Да, рабство - это плохо. Но ведь война велась не только ради освобождения рабов. Да и вообще, имела ли она отношение к рабству? Неужели только евреи вели по этому поводу горячие споры? Похоже, остальной мир покорно смирился с общепринятой версией. Она и вошла в историю. А почему бы и нет? Придумали подходящую версию, отшлифовали - и двинулись дальше.
Но евреев, как утверждали сами евреи, страшно беспокоил этот вопрос, им пришлась по душе печальная ирония, которой отличались южане. Евреи - народ, который праздновал исход из Египта и всю мощь своего интеллекта расточал на такие занятия, как исследование причин и способов избавления от последствий рабства.
"Существовала экономическая зависимость, - говорил Моррис, - жестокая, включающая владение самим телом человека. А положение коммерсантов Юга было таково, что они оказались фактически порабощены северянами и не могли…"
Каждый год - это превратилось в семейную шутку - он начинал свою речь, и каждый год его прерывали добрым смехом, и он замолкал, показывая, что ценит столь приязненное отношение. Но при этом пожимал плечами, говоря: "Полагаю, моя точка зрения не лишена определенных достоинств, которые, возможно, в один прекрасный день вы сумеете разглядеть". И кто-нибудь обязательно замечал: "Вмешательство государства обычно некстати, если исключить случаи, когда оно нам необходимо, и тогда мы называем его актом гуманности", - или звучало что-то подобное, и ритуал этот разыгрывался ежегодно. Так они убеждали друг друга в том, что находятся у себя дома.
В конце концов, не в том ли цель любого ритуала? Зачем собираться на седер? Зачем вообще любые семейные застолья и собрания? Их главное достоинство - в свободе, с которой можно обсуждать все, что угодно, а помимо свободы, сверх свободы - в радости, которую несет ощущение, что они все здесь, по сути, едины, все свои, и игры в разногласия лишь подчеркивают эту общность.
Такие споры входили в их ритуал. У других были свои традиции, думал он, определяющие их самобытность, успокаивающие: ведь жестокости и зверства, которые внушали страх, существовали не в реальном мире, как они полагали, а лишь в головах. Ну кто станет бороться с такими традициями?
На кухне за его спиной позвякивала посуда. Убирались после ужина. Последние звуки дня.
"Кто станет бороться с этим? - думал он. - Фабрика? С какой стати? Рабочие. Зачем? Рабство, свобода…"
Через дорогу в жарком вечернем мареве неподвижно висел флаг Конфедерации. "Да, он обвис, он потрепан - но не побежден, - подумал он. - Несгибаемость, вот что есть в его недвижности".
А потом он подумал, что флаг слишком уж неподвижен. Что ткань, предназначенная для грубой одежды, не дает флагу даже развернуться и приподняться. Не позволяет выглядеть "развивающимся стягом" - такое выражение пришло ему на ум.
Завтра по пути на работу он увидит тысячи таких флагов. На домах, на лацканах в виде значков, на машинах и, конечно, во время парада. И тогда он задумался о бизнесе, который кто-то построил на этих флагах. "Любой бизнес, - подумал он, - защищенный ханжеством, обречен на успех. - Он кивнул своим мыслям. - Флаги… похороны…" - Он стал подыскивать третий пример.
Рути убрала в буфет последние тарелки. Щелкнула задвижкой кладовой. Да, теперь она закончила. Сейчас он услышит ее шаги на лестнице в палисадник за домом, куда она всегда выходит отдышаться, закончив работу по дому.
А жена сейчас наверху. Сидит на кровати. Читает. Вот и ему пора подниматься. Сейчас он положит сигару в напольную пепельницу, чтобы она тихо дотлела, встанет с кресла и отправиться спать.
Завтра будет много работы. А мировые проблемы останутся. Но что есть такие проблемы, если не иная форма развлечения? Мы ничего не знаем о них. Мы говорим о них так, будто знаем, а сами просто сотрясаем воздух. Он вздохнул и нежно улыбнулся собственным глуповатым мыслям.
НОВЫЙ ДИВАН
В какой-то момент назрел вопрос о новом диване. Сначала он просто его игнорировал, потом делал вид, что не понимает намеков жены. Когда же она поставила вопрос ребром, он стал возражать и объяснять ей, что дом их весьма хорошо обставлен и удобен, что он даже роскошен по сравнению со средними статистическими показателями. Причем вне зависимости от времени и эпохи. А на настоящий момент, пожалуй, и вне зависимости от места.
Когда состоялся их первый разговор на эту тему, он одновременно и знал, и не знал, что победа останется за ней. Немного свыкнувшись с такой двойственностью положения, он объяснил ее себе следующим образом: "Хотя она неправа, необходимо, чтобы она все-таки иногда одерживала верх в разногласиях касательно определенных сторон нашей жизни. Ведь по большей части, когда речь идет о семейной жизни, она делает то, что скажу я. А равенство и здравый смысл - даже если исключить обычную человеческую привязанность - предполагают, что время от времени я должен признавать и исполнять и ее требования. И вообще, как это, наверное, обидно, - размышлял он, - не принимать участия именно в тех областях жизни, где можно стать победителем".
И тогда он напомнил себе, что следует проявлять снисходительность и находить в себе силы на то, чтобы действительно признать - а не притворяться, что признал - ее требования справедливыми.
"Разве она, со своей точки зрения, не принимает такие решения, чувствуя, что делает это ради нашего общего блага? - думал он. - Разумеется, это так. И в этом между нами нет разницы. Принимая такие решения, она стремится улучшить наш общий семейный быт".
И тогда он сказал ей, что да, она может по-новому оформить интерьер гостиной, и устыдился собственной обиды, когда она приняла его капитуляцию как должное и немедленно пустилась излагать подробные планы, явно свидетельствующие о том, что они не только были давно продуманы до мелочей, но и чуть ли не осуществлены на практике.
"Вот в чем моя задача, - думал он, - не "давать согласие", нет, а признавать, что я даже не имею права одобрять или не одобрять ее намерения".
И все-таки ему пришлось побороться, чтобы пресечь мгновенно возникшее чувство гордости - гордости именно за те смирение и снисходительность, которых удалось добиться, привив себе убежденность, что жена вольна думать, будто ее право самостоятельно принимать решения касательно бытовых мелочей действительно важно.
"Да. Таков итог долгих размышлений, - думал он. И еще: - Так и должно быть. Она ведь просто женщина".
Но мысль о грядущих переменах все равно не давала ему покоя. И он сидел в своем кресле и смотрел на диван, старый удобный диван, на который он с таким удовольствием ложился по вечерам, вернувшись с работы, который так сладко баюкал его субботними вечерами, когда он любил подремать с приятным осознанием окончания рабочей недели.
А потом он посмотрел как бы сквозь диван и увидел не его, а тот, который будет стоять тут через несколько дней. И почувствовал нетерпение. Старый диван, да и вся мебель в комнате и привычная обстановка стали казаться ему отжившими свой век. Ему захотелось, чтобы все переделки уже остались позади, но он никак не мог объяснить, откуда взялось это чувство.
"При попытке это анализировать, - думал он, - приходится признать, что в самой основе наших чувств лежит некая "первобытная" потребность в одобрении общества".
Здесь он сделал пометку в блокноте: "Реклама должна обращаться (и в этом ее суть) к страху, который испытывает человек при мысли о возможном исключении из общества. Она должна одновременно пробуждать этот страх и предлагать решение для избавления от него".
Шапка на листке блокнота гласила: "Национальная карандашная компания. Атланта, штат Джорджия".
Произнося это слово, прокурор каждый раз словно смаковал его. "Как славно, - думал Франк, - что люди могут общаться подобным образом. Он не столько продлевает звучание этого слова, сколько намекает на его важность, подчеркивает ее модуляциями голоса, причем делает это так, что, разложи мы на составляющие элементы и изучи его ритм и произношение, мы ничего не обнаружим. Ибо научным путем такие нюансы обнаружить невозможно. Здесь есть особый дух", - думал Франк. Он вслушался, как обвинитель тянет свое: "…неправомерно для компании обосноваться на Юге и при этом продолжать именовать себя "национальной".
Франк улыбнулся, пытаясь отнестись к ситуации с иронией.
"Вот за это меня и повесят", - подумал он.
www.profilib.net
Дэвид Мэмет - Древняя религия
В ТЮРЬМЕ
Кого благодарить за то, что солнце наконец село?
Кого он действительно мог поблагодарить?..
Потому что занимать праздный ум философией, или спряжением глаголов, или составлением списков было настоящим удовольствием. Он перечислял в уме города, в которых побывал, книги, которые прочитал - романы Вальтера Скотта, Чарльза Диккенса, Энтони Троллопа. Книги спасали его от бессонницы. И он мысленно "собирал", как он называл это, прочитанные книги, оставляя перечисление самых известных произведений напоследок; иногда, в ходе составления списка, кое-какие из этих самых известных книг забывались. В два, в три часа ночи, в любое время, когда бы он ни проснулся, он старался воспроизвести в памяти, в своей сонной еще памяти, названия этих произведений и тем расширить общий перечень.
Он как бы проговаривал их про себя, одновременно перечисляя менее известные названия. Но прилагаемые при этом усилия отвлекали его. Он очень боялся растерять эти "призовые произведения", как он называл их про себя, в процессе составления списка. И эта тревога мешала ему свободно перебирать и мысленно собирать книги. Так человек, который несет большую охапку хвороста, не может нагнуться и подобрать еще одну веточку.
Он чувствовал, что "призовые произведения" препятствуют его усилиям по "собиранию" книг. Но коль скоро он все равно собирался к концу списка присоединить и эти "призовые", то разве, проговорив их про себя, он тем самым не сделал это автоматически? Действительно, каждый раз принимаясь считать книги, он чувствовал, что разумнее было бы с самого начала внести в список "призовые", а затем спокойно продолжать перечисление.
Но он никогда так не поступал. Понимал, что занятие это глупое, и придумал он его для того только, чтобы отвлечься и успокоиться, а вместо этого он снова начинал нервничать и вовсе уже не мог заснуть. Ведь в тюремной библиотеке было целых сорок семь романов Троллопа, и за прошедшие месяцы он прочитал их все, но, как ни старался, никогда не мог вспомнить больше тридцати названий и в конце концов начинал себя бранить.
С глаголами было проще: он убедил себя, что в их повторении есть смысл.
Однако даже глаголы он повторял не для того, чтобы запечатлеть их в своей памяти, а чтобы отвлечься: если по вечерам он не занимал такими способами свой ум, его начинали мучить воспоминания о суде, о самых унизительных его моментах. Забыть о пристальном внимании публики, направленном на него на протяжении процесса, он не мог, как ни старался.
Это было как болячка, которую он расчесывал снова и снова.
Он ничего не мог с собой поделать, когда принимался судорожно перечислять про себя названия прочитанных книг, как не мог простить себя за чувство стыда, переживаемое в те моменты, когда его унижали.
Помочь может работа, помочь может время, помочь может - если верить раввину - Тора.
Еще одним занятием стала философия.
По ночам он раздумывал, Тора ли дарована человеку, чтобы служить ему, или, наоборот, человек создан, чтобы он служил Богу, а тогда наш душевный покой и даже наша готовность принимать свою судьбу вообще не представляют интереса.
И что такое, в конце концов, сила, если не умение, обретенное путем многократных повторений, будь то какой-либо труд, или чтение книг, или мысленные повторения, или другая тренировка ума?
Он порадовался, когда прочитал: "Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города"[4].
Кто он? Презренный еврей. Жид.
Что за истории они рассказывали о евреях - в тюрьме, на улицах, в романах. В каждой из его книг был еврей, обязательно ростовщик, Шейлок, объект насмешек.
Может быть, следовало отбросить книгу, в очередной раз наткнувшись на издевку, или пожать плечами, сказав: "Ради десяти праведников пощажу город"?[5] И продолжить чтение, и получить ожидаемое удовольствие? Вот так и в книге, лежащей сейчас перед ним: "Он отшатнулся, почувствовав прикосновение грязной руки ростовщика, когда тот отсчитывал Филиппу ассигнации, одну за другой; улыбка, в которой читалось снисходительное презрение, была невыносима".
Он снова вспомнил тех мужчин в "Кофейне на углу". Они ели булочки, свежие сдобные булочки, и пили кофе с цикорием. Тучные, с веснушчатыми руками и улыбками на одутловатых лицах. Да, улыбками. Широкими, полными медоточивой сладости Юга.
Они улыбались от души.
Он видел эти лица. Хотя подобные улыбки никогда не были обращены к нему.
Как обрезание, так и весь его вид не давал им никакой возможности ошибиться относительно него.
Он - еврей, и на этом можно было поставить точку.
И разве он ставил им это в вину? Нет. В "Кофейной на углу", на суде?
Дома? Никогда.
Неужели он был настолько слаб, что ожидал вознаграждения? За что? За одно лишь исполнение своего долга, за терпимость? За сдержанность? Но ведь выбора у него не было.
Человек слаб. Но теперь его задачей стало преодоление слабости.
Нет. Нет, Он вовсе не должен был рождаться с такой способностью. Его долг как раз заключался в том, чтобы вновь и вновь совершать это усилие, вновь и вновь пытаться преодолеть свою слабость. Время придаст ему силы, хотя он никогда не сможет ощутить себя сильным. И когда он оглядывался на свою жизнь и сравнивал сегодняшний день с прошлым, то чувствовал не гордость, а грусть. Это чувство, говорил раввин, и называется мудростью.
Он читал романы, изучал глаголы, размышлял на философские темы, и все это в тюрьме, в которой дожидался исполнения смертного приговора.
ЧАЙ
Он помнил, что у чая был соленый привкус.
В ту последнюю субботу, когда он сидел за письменным столом у себя в кабинете.
У чая был соленый привкус. И он долго размышлял над этим.
"Какова причина? Соль в воде, соль в чашке, соль в чае? Они что, смешали чай с солью? Зачем? Может, они как-то получили такую субстанцию, соединив чай с чем-то, что содержало или, войдя в реакцию с другим веществом, "создало"… (Нет, не "создало", - думал он, - скорее "выделило". Разве можно "создать" соль? Если два вещества вступают в реакцию друг с другом при посредстве третьего, можно ли сказать, что в результате была "создана" соль? Нет, здесь нужно другое слово. "Выведена"? Нет, нет, совсем не то. Разве тогда я не… Но я ведь могу мыслить научно. Ну конечно - если другие могут, значит, и я могу. Почему бы и нет?) Разве тогда я не являюсь "катализатором" (не более того), то есть реагентом, который способствует соединению, но сам в нем не участвует?
Это и есть Человек.
Сам процесс питья чая.
Сам факт просматривания бухгалтерских книг и сверки счетов, факт заказа сырья, например кедровых болванок, через который я принуждаю других людей совершать определенные действия, а они, в свою очередь, конечно же принуждают меня…
Глупость какая. Бессмыслица… что, от этого чай стал менее соленым?
Чертовщина какая-то.
Пусть возражают сколько угодно, ибо в цитадели моего разума я если не свободен, то… то по крайней мере, - думал он, - не настолько ограничен, как за ее пределами".
"Мисс Шульц, - сказал он тогда, - а не попробовать ли нам заварить другой чай? А еще лучше кофе?"
"Кого следует благодарить? И за что? Кто нам помогал? Они преследовали нас. Мы боролись и выжили, несмотря на их преследования. Разве не так?
Они что, заслужили благодарность?
И если в условиях, когда все возможности открыты, на богатой земле, мы преуспели; если, свободные от преследований, кто-то сумел… и еще кто-то… и они преуспели, разве не на этом основополагающем принципе зиждется эта страна? Позволить человеку прилагать усилия, стремиться к своей цели, жить мирной жизнью и, да, раз уж на то пошло, пытаться преуспеть. Разве не с этой целью создавали эту страну? Вот я говорю: "Если вы преуспели, то исключительно благодаря собственным усилиям. Если вам не мешали, то те, кто вам не мешал, просто исполняли свой человеческий долг".
А если вам помогали, то что в том дурного? Разве вы не имели на это такое же право, как те, кто эту помощь оказал?
Эта страна - не Господь Бог. Не надо ей поклоняться. Она создана, чтобы избавить людей от тирании монархов, и в этой стране мы имеем полное право добиваться счастья и жить в мире. Таково наше право. Разве должен ребенок благодарить родителей за то, что они его не били?
А если ребенок остался сиротой, разве не наш долг относиться к нему с еще большим вниманием?
