|
:
|
⇐ 2425262728293031 ⇒ – Да? А что это такое? – Это… ну, вроде музыкальной пьесы, – застеснявшись, проговорил Янка. – Называется «Восстание». – Похоже, – сказал Юрка. И я подумал, что похоже. Янка сел, положил скрипку на колени и объяснил: – Это так случилось… Я ещё в первом классе был, и дедушка рассказал мне про одно давнее восстание. – А они победили? – спросил я. – Те, кто на баррикаде. Янка покачал головой: – Нет, они просто отбились и ушли. Те, кто не погиб. – Такие восстания редко побеждали, – сказал Глеб. – Почему? – удивился я. – Подумай сам, на баррикаде много ли навоюешь? Враги лезут и лезут, а у тебя патроны кончаются, хлеба и воды тоже нет. Вот и остаётся погибнуть или уйти куда-нибудь. Если не хочешь сдаться. – Нет, они не сдались, – тихо сказал Янка. Когда мы шли домой, за тополями светил закат, а над головой уже появились звёзды. Было хорошо, и я забыл все грустные мысли. У меня в голове толкалась музыка Янкиного «Восстания». Потихоньку я стал насвистывать марш. Юрка вдруг сказал: – Гелька, помнишь, ты просил у меня арабскую монетку? Я помнил. В прошлом году Юрка где-то раздобыл медную денежку с заковыристыми буквами и с круглой дыркой посредине. – Ну и что? – удивился я. – Это же когда было… – А сейчас? Хочешь? – Ну… хочу. – Только уговор… – Какой? – Не свисти, ладно? У тебя слух, как у больной курицы. Я сбил шаг. Будто снежком в лицо вляпали. За что? Но… я ничего. Пошёл дальше. Всё сделалось по-другому, но я шёл. Янке, видно, стало не очень-то хорошо. – Юр… – проговорил он. – А что? Я правду говорю. Конечно, он правду говорит… Я сказал: – Ну давай. – Что? – Монетку. Я же перестал свистеть. Юрка хмыкнул, зашарил в необъятных карманах. Положил мне в ладонь монетку. Я размахнулся и бросил её вдоль улицы. И сразу я быстро пошёл вперёд, оторвался от Юрки и Янки. Было тихо. Только стучали по камню мои шаги, да шелестели на груди листы Глеба – я сунул их под майку. О ЧЁМ ПИСАЛ ГЛЕБ Дома я был такой насупленный и так мне было всё равно, что даже с тётей Викой я не спорил. Послушно умылся, послушно съел морковь со сметаной, послушно пошёл спать. Но не заснул, обида грызла. На Юрку. После того, как появился Янка, Юрка стал со мной совсем не таким. Будто надоел я ему, будто я опять «Копейкин»… На Янку я ни капельки не злился. Если бы нам втроём одинаково дружить, я бы только радовался. Но теперь я в сторонке. Всё время я это чувствую. Иногда просто до слёз чувствую… А что, если Юрка станет уже не друг, а… просто как все мальчишки? Тогда мне как жить? У меня же… если честно говорить, у меня кто есть на свете? Мама, папа да Юрка. Он-то этого не знает, про такие вещи не говорят никому. Но себе можно сказать. Если не вслух, а мыслями. Если ночью, когда рядом никого нет… Я лежал, выбросив подушку и запрокинув голову. Смотрел на розовую луну в бледном небе. Быстро темнело, и луна становилась всё ярче. Ладно, Юрочка, живи как хочешь, я набиваться в друзья больше не буду. В конце концов, и без тебя хватает на свете хороших людей. Вот Глеб… Между прочим, не тебе и не Янке, а мне одному он дал почитать свои записки. Я включил фонарик и взял с подоконника листы… «Я должен всё написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное – чтобы точно. Чтобы разобраться в этой истории. Я был бы уверен, что всё это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие… Да, я же хотел по порядку. Вот так. Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты «Маяк» в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешёл на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: «Зачем тебе это надо, четвёртый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость…» Каждому своё. Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолёт разбился при посадке… Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот чёрный год: и застывшее внутри меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску… К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом всё же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнатке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была всегда. С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом общежитие в строительном ПТУ. Без большого труда я поступил на факультет журналистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих). Всё шло хорошо в смысле зачётов, экзаменов и курсовых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни – не вышло. Пробовал писать про детские годы – тоже не смог. В интернате хватило всего – и горького, и хорошего, но вечное ощущение сиротливости проступало в памяти и сквозь радости. Я не хотел об этом. Я хотел что-то найти. Своё. Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица – прямая, длинная, уходит неизвестно куда. И я знаю – можно по ней шагать и шагать, и она поведёт из города через леса и степи, вокруг Земли. В общем, я перешёл на заочное отделение и приехал в Колыч. едактор в «Маяке» оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет «газетным волком». И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчёты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе «Богатырь». Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответственным секретарём газеты, когда он вычёркивал у меня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик. Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. – Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнёт… едактор «Митя» сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой: – Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника. Я подхватил сумку и махнул на вокзал. До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза – неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны… Когда цистерны перестали мелькать, я на самом дальнем пути заметил зелёный поезд. Ст. Мост – ст. Мост «Кольцевой, что ли? – подумал я. – И что за станция Мост?» Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезёт, линия здесь одна. Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль. Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор. Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался написать про картину неизвестного художника в Колычской галерее: «Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и освещает нижний угол тяжёлой рамы…» Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы «ж» в стоящих рядом словах:…ниж-жний… тяж-жёлой… Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смотрел. И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули. Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направление, но ехали мы явно назад. И главное – неизвестно где. Поезд проскочил мостик над оврагом и пошёл вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой городок. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой – видимо, на воздушной подушке. Я мотал головой, как ошалевший телёнок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально. Легче всего было предположить, что я сплю. Но вагон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться…» На этом кончился очередной лист, а дальше страницы шли не по порядку. «…станции Старые Горы в нашем расписании нет. Он говорит: – А в нашем нет никакого Колыча. Посмотрите внимательно сквозь ваши очки, чёрт возьми! Где я вам возьму станцию, которой нет на свете?! Я разозлился совсем по-глупому: – Это ваших Старых Гор нет на свете! – Вот и прекрасно! Тогда отправляйтесь на ту станцию, которая есть, а мне не мешайте работать. Я говорю: – Дайте схему путей вашего участка. – Может, вам всю документацию развернуть? Может, вы ревизор? Так я вам заранее скажу: она в полном беспорядке, эта документация! Можете увольнять! У меня нет должности делопроизводителя, чтобы чистить архивы ! – Мне архивы не нужны! Схему дайте! Я журналист, вы обязаны! – Надо ещё разобраться, что вы за журналист… Да вон она, схема, на стене висит! Все дороги нашего управления ! Я больше часа торчал перед картой, всё пытался понять, что это такое. У меня за спиной кто-то закашлял. Я оглянулся – пожилой милиционер. – Здравия желаю, – говорит. – Документы ваши позвольте полюбопытствовать. Я дал ему удостоверение. Он почитал, пожал плечами. – Издалека, видать… Начальник станции тут же сунулся: – Пассажир утверждает, что ехал не больше двух часов. – Бывает, – сказал милиционер. – А вы случайно… я, конечно, извиняюсь… когда в вагон садились, немножко не того? – Нет, «не того». Я вообще никогда «не того»! – Похвально, конечно… – Он отдал мне удостоверение, на начальника станции поглядел, руками развёл. – азбирайтесь, – говорит, – сами…» «… – А эта станция Мост, она-то где? – Да нет же, нет такой станции! – заорал он. Вообще-то он, по-моему, неплохой человек, добродушный на вид. На нашего ответственного секретаря похож – тоже лысоватый, кругленький. Если и сердится, то не всерьёз. Но тут я его просто до бешенства довёл. – На поезде же написано, чёрт побери! «Эс, тэ, Мост»! – Где? Где он, поезд?! Покажите мне его! – Да там он стоял! На крайнем пути! Вы начальник станции или парикмахер? Не знаете, какие поезда у вас проходят? Мы вышли на перрон. – Где? На каком пути? – стонет он, бедняга. – Вон на том, за водокачкой! – Господи! Да там же тупик! Видите, там старый вагон! Он там сто лет стоит! Я плюнул и пошёл через рельсы. Подхожу – правда, тупик. Правда, вагон…» «Буфетчица и говорит: – Странный у вас рубль какой-то… – Почему странный? – Да вот… цифра не с того краю. Цвет какой-то… – Всю жизнь получаю зарплату такими рублями, – сказал я. А сам думаю: «Пора уносить ноги. Так я и в фальшивомонетчики угожу». Однако она рубль взяла, дала гривенник сдачи… И пошёл я снова на вокзал. Думаю – вдруг чудо? Вдруг там стоит этот самый поезд? Нет, всё тот же тупик, всё тот же старый вагон. Я постоял, подумал и забрался внутрь…» «…этот дурак в «Вечернем Старогорске». «…если бы не эти мальчишки. Особенно Гелька. Мне показалось, что в этом городке, таком ласковом и хорошем, все должны быть весёлыми. А у Гельки то и дело тревожные глаза. И почему-то он очень часто ощетинивается обидой, как шипастым щитом. Я такой был – это понятно. А он-то с чего? Живёт нормально, никаких забот… Никаких? Откуда я знаю? Господи, что я вообще знаю об этом мире? Какой он? Как меня сюда занесло? В этот непонятный край, где вечером передают по телевизору новости о разведчиках Марса, а с мальчишками дружит скрипучий робот-меланхолик… А может быть, Дмитрий Афанасьевич, начальник станции, прав? Мы пили чай у него в кабинете, и он сказал : – Глеб… А если тебе просто привиделся твой Колыч? Ты не обижайся, бывают иногда такие заскоки, особенно у писателей. Я подумал: а что, если правда? Но удостоверение… Нет, я совсем какую-то ерунду пишу. Дмитрий Афанасьевич предложил: – Давай устрою в гостиницу. – Нет, я в вагоне. Пока тепло… Как-то привычнее. Дело, конечно, не в том, что привычнее. Просто я боюсь уходить со станции. Всё надеюсь: вдруг опять появится тот поезд… – Ну, живи, не жалко. Только смотри, чтобы пацаны твои не баловались… – Нет, они спокойные ребята…» «…одиночество. Какая-то грустная законо-мерность. Сошлись те, кому дома чего-то не хватает. У Гельки отец на Севере, и мать снова уехала к нему. Юрка – сумрачный и будто на ключик запертый – сам уехал от матери. Янка… у него вроде бы всё хорошо, но… не знаю. Почему он всё «дедушка» да «дедушка», а о родителях ни слова? И в музыку свою уходит, будто спасается от чего-то. Как я спасался, придумывая книжки, которые когда-нибудь напишу…» «Опять не получается по порядку. Вспоминаю мою комнатку в Колыче. Я по ней скучаю. This entry was posted in Рґсђрµрірѕрёр№. Bookmark the permalink. |
История современного города Афины.
Там была баррикада, и на ней отбивались от врагов взрослые и ребята… Мы про это и стали придумывать музыку. Ну и вот…
Появилась тогда у мальчишек мода – носить старинные монетки на шее, на шнурке. Будто амулет штурмана Кареева из фильма про скадерменов. Но я-то не для этого её просил, а для коллекции. Юрка не давал.
И расплывалась, расплывалась в глазах. Я со злостью моргнул, перевернулся на живот.
Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. айонка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам ещё толком не знаю, о чём эта книга. Но, чтобы её писать, надо работать, надо делать дело…
Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную многотиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в университет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репортажи.
И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, – опасного и страшного. Я не боюсь, но что-то не даёт мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: «Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!» И я шагаю… и просыпаюсь…
Он сказал редактору:
Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экспонат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо. На проходящих вагонах я заметил таблички:
Они оказались без номеров и, видимо, были перепутаны. Я читал уже отдельные отрывки.
Колыча не было. Старо-Талицы тоже не было. Ничего, что знакомо…
А что мне было делать?
Тоже мне – коллега! «У нас, – говорит, – в последнее время просто наплыв авторов-фантастов. Один рассказывает сказку про гипсовых пришельцев из другой галактики, второй историю вроде вашей, третий про машину времени в виде трёхколёсного велосипеда. Такие вещи надо печатать в столицах, там специальные журналы. А у нас городская газета, местные новости…»
