Рір»Р°Рірѕрѕрµ занятие древних славян: Отечественная история

:

, ?




?
?
,
4. , ?

?

:

⇐ 12 35 ⇒

Люди разные, говорит Крыса. Есть сильные, есть слабые. Сильные давят слабых, везде дискриминация, все богатые – говнюки. Посмотри сам – этот мир слишком прогнил в своей аморальности, он слишком несовершенен. Это Город-Урод, который лакомится душами невинных тварей. Бежим отсюда к чертовой матери, я знаю куда и как. Вон, в Австралию сто пять очков набираешь легко, всех делов-то – бумажки заполнить… Чего тут думать? Ты же сам знаешь, тебе здесь не место. Что тебя держит? Баба? А что еще?

– Ты можешь понять, что такое долг? – говорю я. – Не могу же я бросить мир, который я создал, и людей, которых породил, даже не спрашивая их согласия! Прости меня, если можешь… Но я правда должен остаться. Здесь тоже мой мир. Эта Стена окружает меня самого, эта ека течет у меня внутри, а дым валит оттого, что я сжигаю себя – сам, своими руками…

Занятно устроено японское слово «человек». Звучит оно так: «НИНГЭН» – и состоит из двух иероглифов: НИН (знак человека) и ГЭН (между). «Меж людей», в общем. А иначе и не человек вовсе, а только буквица от него. Ноль без палочки, свечка без фитиля. Баба без мужика и тень без хозяина.

Но из чего состоит это «между»? Да это же МА, ключевое понятие эстетики «ваби»^[16]! Тот самый знак, в котором слились воедино понятия Времени и Пространства. Состоящий из двух элементов: Солнце в Воротах. Утро нового дня. Начало и конец цикла.

Пространственно-временные отношения представлены двумя иероглифами («солнце» и «ворота»), которые в японской культуре слились. Пространство и время слились друг с другом, потому что если представить, что мы движемся со скоростью света, то временная ось (вектор) начинает искривляться. Если отталкиваться от Бахтина, японское «ма» можно назвать хронотопом, то есть в одно слово входит понятие временного и пространственного, это особое восприятие пространства и времени⁶⁹.

Любопытно, что схожее отношение к Хаосу можно найти и у древних славян. «Славянское Божество Времени и Смерти имело собственное имя – в прошлом веке его пытались реконструировать известные европейские мифологи. Со ссылкой на чешские хроники считали, что имя его – Ситоврат, созвучное Сатурну и означающее «Солнцеворот» – или, возможно также, «Врата Солнца»⁷⁰.

Так вот, мне кажется, все книги Мураками – о пути человека вперед, к началу своего цикла. Обратно к людям, и через это – к себе самому. О пути, который так трудно дается, когда начинаешь отвечать за то, что творишь в жизнях людей вокруг. А не творить нельзя. Без этого никогда не найдешь свое «кокоро», ибо это и есть жизнь, которая не кончается, ведь твоя личная смерть – «всего лишь составная часть общей жизни».

Басё на склоне Фудзи писал:

«В конце концов, просидев в горной хижине около года, я понял: в самом одиночестве нет ничего интересного. Нести свое одиночество в повседневность – вот настоящее искусство».

А герой-конвертор на причале Харуми, положив руки на руль, познает совершенство этого мира, приняв его несовершенство:

Я подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идет, то ли нет. Но дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко всем и каждому – к улиткам, оградам, коровам… Настоящий дождь не остановить никому. И никому не избежать его. Дождь всегда раздает всем по справедливости.

В последний день уходящей жизни он признавался миру в любви. И, наверное, чувствовал себя счастливым, вспоминая всех, кого хотел бы осчастливить сам. И хлынул дождь, который не остановить никому. Свой, личный дождь – как и всё в его мире. Дождь, который всегда раздает всем по справедливости и который не кончится никогда… А кто не верит – тот и слаб. Слабостью Крысы, который только и делает, что подыхает в каждом романе. А все потому, что в «кокоро» не верит, дурак. В то, что связывает ум с человеческой теплотой. Полушария мозга, мужа и жену, человека и дело, писателя и книгу, тот мир и этот. Тебя – и твою тень от Солнца, встающего в воротах Храма.

* * *

– Прекратите ваше метафизическое словоблудие! – закричали на меня из актового зала в одном из очень культурных заведений нашей необъятной одины. – Так он умирает или не умирает?! Что нам думать-то?

– Ну хорошо, – вздохнул я. – Думайте так: если вам кажется, что вы почувствовали «кокоро» романа, то для вас он не умирает.

– Иначе писать книги нет никакого смысла, – эхом отозвался в моей голове Дерек Хартфильд.

– А главное – верить… – устало выдохнул Сталкер, прислонившись к мертвой сосне.

* * *

Все дело в том, что Крыса должен каждый раз умирать – и рождаться в новой истории. Он обречен на этот замкнутый круг до тех пор, пока ты, его герой, не вырастешь окончательно. Для этого он и существует; он – твоя молодость в каждой отдельной книге. Так сказать, «по Крысе на роман»… Для окончательного же выяснения отношений с призраком твоей молодости к тебе «приставлен» Человек-Овца. Который в очередной раз соединит тебя с твоим прошлым. И если ты наконец победишь себя, покончит с собой, как в «Дэнсе». Твой Крыса внутри тебя отчаянно сопротивляется любому твоему взрослению, но однажды – и ты знаешь это – все равно будет вынужден отступить. Да, Питеру Пэну некуда приземляться, вдруг поймет он. И Кэрроллу не попасть в Wonderland. И он наконец согласится с этим. И опять умрет.

Схему выживания см. выше.

– Думаю, ты не очень хотел бы встретить на этой тропе жаббервога! – сказал старик и смачно захохотал.

– Пожалуй… – поддакнул я. Жаббервоги, бандерлоги, что угодно. Встречаться в кромешной тьме с тем, чьего вида не представляешь, хотелось меньше всего на свете.

По-японски это страшное слово, которого не бывает, произносится «ямикуро». Иероглифический перевертыш от любимого словечка писателя «кураями» – мрак, чернота. Именно так назывались подземные упыри в «Стране Чудес», что-то вроде рыб-мутантов, хотя описаний их облика нет. Только однажды мы слышим, как шлепают по мокрой скале их мерзкие плавники, да симпатичная толстушка рассказывает, как они обгладывают людей своими зубами-сверлами до последней косточки. Больше об их внешности мы не встречаем ни слова^[17]. В их названии автор просто намешивает черноты: неизвестность всегда страшнее.

Как только я не пытался их обозвать! Чуть мозги не сломал. «Черногрызы», «мракоглоты», «тьмутараки» какие-то… В общем, не страшные совсем. Долго думал, но поскольку это слово-перевертыш, из головы все никак не выходила «Алиса» с ее снарками-змеякулами. Вот и в названии – «Страна Чудес», и в дырку герой под землю провалился вслед за «розовым кроликом». Похоже, нужно эту же линию выдерживать, но ненавязчиво – чтобы и страшно было, и как можно непонятнее. «Бармаглот»? Слишком комично и узнаваемо. А вот его оригинальное имя – Jabberwock – похоже, на русском в самый раз. Само это «жаббер» очень подходит – и рыбное, и противное. Хотя, конечно, у автора бы спросить. А ну как «Алиса» здесь ни при чем? Жаль, было бы красиво…

И вот, переведя уже половину романа, я получил возможность слетать в Токио. В 2002 году, когда игнорировать «интервенцию» Мураками в оссию стало уже невозможно, у посольства Японии в Москве появилась идея – послать меня к нему на интервью. Японский МИД пообещал оплатить поездку, я с радостью связался с конторой писателя по электронной почте, получил визу, собрался, приехал, взял интервью (см. ниже). И, уже обуваясь в прихожей, вспомнил:

– Мураками-сан, а сочиняя слово «ямикуро», вы думали о «Jabberwock’e»? Стоит ли это слово переводить так, чтобы читатель невольно вспоминал «Зазеркалье»?

Автор наморщил лоб и уставился в пол секунд на пять, вспоминая. А затем вдруг хитро улыбнулся:

– Специально, по-моему, не думал, но… мне нравится ваша идея. Давайте!

Попрощавшись, я вышел из его конторы, сел на лавочку рядом, закурил и попытался сообразить, в чью реальность меня занесло.

Что же получается? Только что на моих глазах японский писатель добавил яркий англоязычный штрих к русской версии своего романа семнадцатилетней давности. При этом – даже не зная русского. Всего лишь потому, что ему «понравилась чья-то идея». И чья? Его же переводчика.

М-да. Учила мама – сиди за партой тихо и не подсказывай…

Докуриваю. Знойный Токио конца лета. Вечер пятницы, конец рабочей недели. Прямо сейчас миллионы галдящих людей заполняют улицы огромного мегаполиса, с чувством большой ответственности намереваясь из последних сил отдохнуть. Но здесь, в переулке за музеем Нэдзу, до странного тихо. Лишь платаны шелестят столетними кронами в рощице за спиной, да колокольчик монаха звенит на маленьком кладбище при буддийском храме напротив.

«Что происходит?» – слышу я голос Кики. И тут меня осеняет.

А ведь он просто еще раз пожал на том свете руку Льюису Кэрроллу.

* * *

Сюжеты ваших произведений основаны на личном опыте? Или все это плод вашего воображения?

(Лариса, оссия)

Харуки Мураками:

В девяноста случаях из ста это то, чего я в действительности сам не испытывал. Моя собственная жизнь – довольно скучная и спокойная вещь.

Но я думаю, работа писателя и заключается в том, чтобы из мелкой повседневной жизни извлекать большую, глубокую драму. Выбирать из будничных вещей суть – и перемещать ее в нечто особенное, в более яркую по цвету иллюзию.

Еще я страстно прислушиваюсь к рассказам других людей. Люблю следить за происходящим вокруг меня. Одна из задач писателя – научиться наблюдать за людьми, не давая им оценки. И, комбинируя эти наблюдения, создавать свои истории⁷¹.

– Да, а какого пола у вас тень? Ну, то есть у Боку в Конце Света.

– О… Это очень сложный вопрос.

– Но в японском это можно скрыть. А в русском то и дело приходится глаголами указывать, «он» это или «она». Особенно в прошедшем времени.

– Ну… Попробуйте и так, и эдак, а потом расскажете, что получилось.

Просто голова кругом. Вариант «версия женская, версия мужская» здесь, конечно, не пройдет. Было уже. Да и не по-муракамски как-то…

Вот так Тень в «Конце Света» осталась без пола. Слава богу (хотя случайно ли – хороший вопрос), действие там происходит в настоящем, а точнее – в «вечном» времени. Когда Тень «говорит» или, скажем, «смотрит на меня», мужчина это или женщина – непонятно. И только в диалогах иногда приходилось выкручиваться, когда «она» говорит в прошедшем. Не будь у нас безличных глаголов, я бы утоп.

Куда сложнее было отследить в переводе всех потенциальных двойников – кто и что в «Стране Чудес» кому и чему соответствует в «Конце Света». И сделать так, чтобы и в русском тексте их параллельность прослеживалась. Ну, с главным героем понятно. Громила Страж со своими лезвиями – это бандит Верзила с ножичком. Старик Профессор – седой Полковник. «Здесь» всю дорогу дождь – «там» все время снег. Один герой читает мировую классику, другой – старые черепа. Один ест простую, ностальгическую еду из рук Полковника или Библиотекарши – другой трескает разносолы из супермаркетов да гурманствует в итальянских ресторанах. Библиотекарши тоже вроде удачно совпада… Э, стоп. С женщинами у него вечно какая-то ерунда. А куда девать симпатичную толстушку? К единорогам? Но единороги – это жаббервоги. Да и с толстушкой он перевязывался веревкой в Подземелье точно так же, как хотела «сцепиться ремнями» тень у Омута… Что-то не так.

Этот роман Мураками специально вылепил с таким умыслом, чтобы два совершенно отдельных мира понемногу, намек за намеком, сближались в читательской голове. И особенно лихо здесь закручены отношения в треугольнике «две библиотекарши и внучка Профессора».

Вспомним: вначале Боку из «Конца Света» встречает библиотекаршу в Городе и говорит ей, что он где-то ее уже видел. А она, заметим, потеряла тень в четыре года и теперь живет только с отцом и двумя сестрами. Ее отрезанная тень умерла, когда ей было семнадцать. Столько же, сколько розовой толстушке в «Стране Чудес». По правилам Города, потерявший тень теряет «кокоро». озовый – цвет человеческой теплоты, цвет «кокоро». Вывод: розовая толстушка, с которой он прямо сейчас «роет землю» под Токио, – это и есть «кокоро», которое потеряла библиотекарша в «Конце Света». Твоя тень не умерла, говорит он библиотекарше. Она просто ушла в «тот» мир, когда тебе было семнадцать. Твое «кокоро» сейчас там, но оно непременно живое. Не бойся, маленькая. Я найду его и принесу тебе, и больше тебя никто никогда не обидит…

Кто сказал, что японским мужчинам неведома нежность?

У розовой толстушки умер брат, когда ей было шесть. За два года до этого тень библиотекарши отрезали и выслали «скитаться в мир за Стеной». Если толстушке сегодня семнадцать, значит, по идее, она вот-вот должна умереть. Так что еще неизвестно, кто будет «размораживать» героя после «смерти»… Впрочем, подождем. Автор грозится и к этой книге написать продолжение.

Но что за связь между розовой толстушкой и ненасытной библиотекаршей в Токио? Обе живут в одном городе, но никогда не встречаются. О существовании друг друга, похоже, не знают. Что дает нам полную свободу расположить всех женщин романа как углы одного треугольника. А точнее, как в формуле А+В=С. Когда герой находит в черепах «кокоро», которое библиотекарша потеряла в 17 лет, это же самое «кокоро» обретает и вторая библиотекарша в Токио. Почему он и посвящает ей последнюю ночь своей жизни.

* * *

Хорошо помню, что со мной было, когда я впервые дочитал «Страну Чудес» до последней страницы. Добрые минут десять сидел, не закрывая книгу, тупо уставившись в стену перед собой. Полушария мозга медленно перемещались в голове, как огромные рыбины с немигающими глазами.

Двигаться некуда. Думать тоже. Ощущение полной Блокады.

Океан обмелел. Судно врезалось килем в песок. Со всем накопленным барахлом, что мы тащили с собой, не проплыть больше ни сантиметра. Дальше – либо сбрасывай груз и двигай налегке, либо пересаживайся в плоскодонку пошире. И нечего орать. Ты всю жизнь зазубривал, что Океан не имеет дна, – и теперь по привычке обвиняешь во всем команду и капитана. Но они ни при чем. Просто Океан измельчал, и лучше тебе это признать.

– Но почему? – кричишь ты. – Кто мне это подстроил?

А твои враги всегда были с тобой. Твое недоверие и неутолимая жажда реальности. Вспомни: что бы с тобой ни случалось, ты всю жизнь до сих пор с исступленным фанатизмом в глазах ожидал подтверждения того, что происходящее с тобой происходит на самом деле. Чего же ты ожидаешь теперь?

Задумайся сам: почему с одним человеком ты чувствовал, что он закрыт от тебя, а с другим ничего подобного не ощущал? Да потому что один считал, что он не испытывает с тобой чувства реальности, а другой считал, что испытывает. Твой киль давно увяз в песке, таран врага уже стучится во врата… (Или таки «в ворота»?)

В молодости тебе нравилось думать, что если постараешься, ты сможешь стать кем-то еще. Скажем, уехать в Штаты, открыть свой маленький бар в каком-нибудь Санта-Фе и познакомиться там с Джоди Фостер. Или, если мыслить реалистичнее (насколько реалистичнее – вопрос отдельный!), подобрать себе жизнь, куда более подходящую для раскрытия своего настоящего «я». Ты читал «Контркультуру» с Кортасаром и Лао-Цзы вперемежку с «Иллюзиями» в переводе местных кришнаитов. Ты слушал Янку, Башлачева, Дёмина, переводил Тома Уэйтса и знал наизусть весь «Пинк Флойд». С детства подглядывал в то, что украдкой читал отец, пытаясь понять, куда же всё это плывет. Но, словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел подальше уплыть: к себе настоящему. К тому, кто вообще никуда не плывет, а всегда остается на берегу и ждет, когда ты вернешься.

Стоит ли еще на что-то надеяться?

Твоя жажда реальности сильнее тебя. Тебе вечно не хватает чувства реальности в жизни. Как у безумца, что умудрился залезть на Эльбрус без кислородной маски. Тебе кажется, что даже на вершине ты остаешься в горизонтальном, земном измерении. И уверен, что этот воздух для тебя ядовит. А он такой же – просто его стало меньше.

Воздух реальности. Чем выше забираешься, тем ее меньше – со всеми ее несправедливостями, притеснениями, неравенством, дискриминацией и дьявол знает чем еще. Только дышать все труднее. Меньше воздуха – меньше жизни. Ведь больше всего жизни там, на нулевой отметке. А здесь уже и непонятно – то ли есть она у тебя, то ли нет.

Эльбрус подо мною… И часто вы здесь бываете?^[18]

И все-таки только здесь, стоя мурашкой на этой вершине под распахнутым небом, и начинаешь по-настоящему радоваться жизни. А потом возвращаться домой и разглядывать улиток в траве. Гадать, как называются эти цветы. Вслушиваться в случайные фразы людей: «И куда ты все время торопишься?» Покупать семнадцатилетним симпатичным толстушкам французские пирожные и задумываться о том, почему ты за всю жизнь не соблазнил ни одной неуклюжей долговязой девчонки.