Судьбы отечественной синологии и изучение древнего Китая в нашей стране. Проблемы древнего китая
6.Специфика и основные проблемы философии Древнего Китая.
История философской мысли Древнего Китая также восходит к 1 тысячелетию до н.э. Мировоззренческие особенности китайской культуры, которые легли в основу китайской философии, это:
1. Идея кровнородственной общины – патронимии, опиравшейся на культ предков.
2. Идея сильного государства и централизованного государственного контроля за социальной, экономической, культурной жизнью.
3. Культ Неба Небо управляло всем ходом событий во Вселенной. Китайцы поклонялись Небу как надличностному принципу мирового порядка, всеобщей необходимости, судьбе. Вместо веры в божество древние китайцы почитали установленный Небом порядок и следили за соблюдением ритуалов.
4. Идея всеобщего мирового порядка (а это и есть порядок, устанавливаемый Небом), который проявляется, прежде всего, в социальном порядке.
5. идея самосовершенствования личности. В отличие от Индии, это прежде всего не духовное самосовершенствование, а «тренировка» способности следовать порядку «здесь и сейчас», через этику и этике.
Отсюда главная задача философии – учить порядку, прославлять всеми признанные нормы, осуждать любые отклонения от них.
Философы в Китае были важными участниками политического процесса. Для них характерны:
1) сосредоточенность на вопросах управления государством, этики, ритуала, политики;
2) практико-этический характер философских поисков;
3) рассмотрение мира как единого живого целого, управляемого общим порядком; (не нужно вмешиваться в то, что и так функционирует хорошо). Отсюда:
4) отсутствие интереса к естественнонаучной проблематике.
Наиболее влиятельные философские школы Древнего Китая — даосизм, конфуцианство, легизм и моизм.
Религиозно-мистическое учение даосизма было основано Лао-цзы в VI—V вв. до н. э. К числу основных категорий даосизма относятся философские понятия «дао», «дэ», «инь-ян», «ци», «цзы».
Категория «дао» многозначна: дао — безличный мировой порядок и космический закон гармонии, которому подчиняются и люди, и вся природа; дао — индивидуальная мера человеческого поведения, необходимого для гармонии Поднебесной. Дао проявляет себя через «дэ» – термин переводится как «качество», «дарование», «достоинство», «моральная сила».. Дао порождает, дэ – вскармливает.
Пара категорий «инь-ян» обозначает противоположные, циклически доминирующие во взаимодействии силы, начала Вселенной, которые составляют два предела, ограничивающие круги перемен мира. Ян – мужское, светлое и активное начало. Он управляет Небом. Инь – женское, темное и пассивное начало. Оно управляет землей. «Ци» обозначает универсальный субстрат мира, который поддерживает равновесие сил инь-ян.
Категория «цзы» означает одновременно и знание о мире, которое дает возможность правильно действовать в нем, и мудреца-учителя, который использует это знание для упорядочивания основной структуры Космоса: «Небо—Человек—Земля».
Из учения о бытии вытекал этический идеал даосов, ярко выраженный в содержании принципа «у-вэй» — принципа «недеяния», призывающего к отказу от целенаправленной и преднамеренной активности. Своей деятельностью, своими влечениями человек словно бы «рвет мир на куски», делит на полезное и бесполезное, важное и неважное. А требуется, напротив, содержать мир в целостности, единственное правильное отношение к нему – отношение созерцательное. В мире нет зла, есть только дисгармония.
Конфуцианство (основоположник — Кон-фу-цзы или Конфуция) возникло на рубеже VI—V вв. до н. э.
В центре учения – человек, его умственное и нравственное развитие и поведение. Конфуций исходил из неразделимости физических и нравственных законов. От поведения человека зависит весь миропорядок.
Обеспокоенный разложением современного ему общества, падением нравов, Конфуций главное внимание уделяет воспитанию идеального, благородного мужа – «Цзюнь-цзы». Его черты:
жэнь – гуманность, человеколюбие;
сяо – сыновняя почтительность; семья как прообраз государственного устройства;
и – следование долгу
ли – благопристойность, т.е. следование правилам поведения, этикету;
чжи – разумность, мудрость, интеллект
вэнь – воспитанность, культурность, широкий кругозор.
Противоположность цзюнь-цзы – это сяо-жэнь.
Залог счастья человека – процветание государства. Человек не может противопоставлять себя обществу.
Философия Конфуция была ориентирована на поиск таких социальных, политических ценностей, которые способствовали бы сохранению целостности и стабильности государства. Описывая благородного мужа, Конфуций фактически описывает идеальную модель правителя.
Реальный Китай мало соответствует идеальным образцам. Для того, чтобы исправить ситуацию, обосновывалась доктрина чжэн-мин – «исправление имен». Цель исправления имен – обеспечить, чтобы все компоненты социального организма (чиновники, общественные учреждения и т.п.) строго выполняли свои «естественные» функции и предназначения, чтобы все вещи «можно было назвать своими именами».
Критическое преодоление конфуцианства осуществлялось в рамках двух других школ:
Школа моизма (связанная с именем мыслителя Мо Цзы) разрабатывала программу усовершенствования общества через знание. Считали сложный конфуцианский ритуал бессмысленной тратой денег.
Школа Фа-цзя, или Легизм (VI – II вв до н.э.; Шан Ян, Хан Фэй цзы). легисты исходили из законов, утверждая, что политика несовместима с моралью. Конфуцианскому ритуалу ли противопоставлен закон фа. Совесть заменена страхом. Главное средство упорядочения общества – это мобилизация, цель мобилизации – это завоевание других стран и создание единого китайского государства.
studfiles.net
проблемы и перспективы (изучение древнего Китая). Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.)
Синология сегодня и завтра: проблемы и перспективы (изучение древнего Китая)
Если попытаться подвести некоторые итоги, легко увидеть, что современная синология весьма неравноценна. Есть отрасли, в которых сделано много, даже очень много — переводы и публикации древних текстов, включая надписи на костях и бронзе, археологические раскопки и соответствующие публикации, в том числе сводные юбилейные в КНР, монографическое изучение отдельных важных проблем, в основном усилиями западных специалистов. Многое сделано в западной синологии, включая и японскую, для детального исследования китайских текстов, особенно для решения тех проблем, которые вытекают из этой работы, прежде всего проблем аутентичности тех или иных сочинений, достоверности сообщаемого ими материала. Здесь уровень работ западных синологов заметно превосходит уровень работ их китайских коллег, особенно из КНР.
Есть сферы знаний, где сделано не слишком много — и это в первую очередь сводно-обобщающие труды, отвечающие современному уровню. Обращает на себя внимание также своего рода разделение труда. Китайские специалисты умело обрабатывают сырой материал, но нередко терпят неудачу, коль скоро берутся за монографическое и тем более обобщающего характера сочинение, причем причины неудач и невысокого уровня большинства, хотя далеко не всех, работ подобного жанра — в той удушающей идеологической атмосфере, которая создана в КНР. На Тайване в этом смысле многое обстоит иначе, но и там сказывается многовековая традиция. Западные синологи, напротив, сильны именно в монографической разработке конкретных тем, в исследовании отдельных проблем синологии, включая и китайскую древность.
Не преувеличивая возможности завтрашнего дня, многое для которого заложено уже сегодня, можно предположить, что сводно-обобщающие работы, в том числе многотомные исследования типа трудов Д.Нидэма, будут более обычным делом в близком будущем, в том числе и в освободившемся от идеологического гнета новом некоммунистическом Китае. Дело в том, что потребность именно в такого рода работах сегодня ощутимо назрела и объективно обоснована: накоплено слишком много первично обработанного и специально изученного материала, так что на передний план, естественно, выходит задача его обобщения, создания глобальных концептуальных конструкций. Рано или поздно, но они должны появиться. Это касается как изучения Китая в целом, так и исследований, посвященных древнему Китаю, будь то его история, история его культуры, мысли или даже только история китайской археологии, палеографического изучения памятников и т.п. В западной синологии насыщение монографическими исследованиями явно достигло той точки, за которой неизбежно должен последовать — да он, собственно, уже идет — прорыв в сторону трудов общего характера. Уже появляются и будут появляться впредь работы, авторы которых ставят своей целью осмысление некоего процесса, будь то исторический, историко-культурный или какой-либо иной. Это своего рода знамение и веление времени.
Что касается китайской синологии, то там ситуация иная, но в чем-то сходная: слишком много обобщающих работ, дающих понимание процесса с точки зрения марксистско-истматовской доктрины, т.е. искажающих реальность и, как правило, до предела примитивизирующих описываемый процесс. Практически это означает, что с крушением марксистского тоталитарного режима в КНР все такого рода труды в одночасье обесценятся, как то случилось с подавляющим большинством аналогичных сочинений в нашей стране за последние годы (имеются в виду прежде всего сочинения по отечественной истории, хотя не только они). Значит, очень остро станет вопрос о новых работах, а спрос неизбежно вызовет и предложение. Иными словами, в китайской синологии тоже будет сделан уклон в сторону создания работ сводно-обобщающего характера. Это, естественно, касается и древней истории Китая.
Поделитесь на страничке
Следующая глава >
history.wikireading.ru
Судьбы отечественной синологии и изучение древнего Китая в нашей стране
Судьбы отечественной синологии и изучение древнего Китая в нашей стране
Россия, успешно дрейфовавшая в сторону Европы после реформ Петра I, была страной, для которой изучение Китая с XVII в. было жизненно важным делом. Первые контакты между Россией и Китаем на государственном уровне были установлены еще в первой половине XVII в., после чего задача изучения соседней страны стала вопросом политическим. Созданная в Пекине православная духовная миссия была с XVIII в. центром русского китаеведения, и это выгодно отличало Россию от стран Запада, которые в то время не имели подобного рода возможности изучать Китай. Из числа первых русских китаеведов следует особо выделить Н.Я.Бичурина (отца Иакинфа), чьи многочисленные переводы, компиляции китайских источников и оригинальные работы не только знакомили русских с огромной соседней страной, но и вводили в научный оборот важные сведения о древних народах, живших на территории Сибири и Средней Азии (за счет перевода прежде всего глав из ряда династийных историй). Представленное Н.Я.Бичуриным русское китаеведение начала XIX в. было на уровне лучших достижений западной синологии той эпохи [5].
Вторая половина XIX в. в русском китаеведении связана прежде всего с именем и деятельностью академика В.П.Васильева, также прошедшего в молодости через пекинскую духовную миссию, ще он в качестве прикомандированного изучал китайский и ряд других восточных языков. Будучи прежде всего признанным специалистом в области буддологии и истории дальневосточных религий [9], он вместе с тем немало внимания уделил древним китайским текстам, переведя ряд из них на русский [10]. Ученики В.П.Васильева, создавшего центр востоковедческих штудий при Петербургском университете (восточный факультет), в конце XIX в. уже достаточно глубоко изучали древнюю историю Китая. Среди них особого упоминания заслуживает С.Георгиевский [22—24]. На рубеже XIX—XX вв. П.Попов перевел на русский «Луньюй» и «Мэн-цзы» [76; 77], а А.Иванов — «Хань Фэй-цзы» [37]. Если прибавить перевод «Чуньцю», сделанный Н.Монастыревым еще в 1876 г. [68; 69], то этим, пожалуй, и ограничиваются русские опубликованные переводы китайских древних сочинений, сделанные в то время.
Следует честно признать, что, несмотря на мировое значение и признание трудов В.П.Васильева, особенно буддологических его исследований, уровень развития русского китаеведения во второй половине XIX и начале XX в. сильно уступал тому, что был достигнут мировой синологией той эпохи, в первую очередь французской и английской. И по объему проделанной работы, и по числу опубликованных переводов (многие, еще со времен Бичурина, так и остались неопубликованными, а то и вовсе сделанными лишь начерно), и по уровню и методике исследовательского анализа публикации основной части русских китаеведов примерно настолько же отставали от аналогичных синологических изданий на Западе, насколько сама Россия в те времена отставала от Европы. Тому были и объективные причины иного плана: с середины XIX в. преимущество России, имевшей в Пекине свою постоянную базу, было потеряно, а западные синологи, получившие беспрепятственную возможность жить в Китае и изучать его, что называется, изнутри, стали активно использовать эту возможность.
Как бы то ни было, но вплоть до 1917 г. ситуация в этом плане оставалась достаточно стабильной и очевидной: русская синология понемногу развивалась, отставая от европейской и испытывая на себе ее влияние. Стоит заметить в этой связи, что крупнейший русский китаевед первой половины XX в., академик В.М.Алексеев, в начале века посетил Китай в составе экспедиции Э.Шаванна, что не могло не сыграть свою роль в обретении им его квалификации как синолога [1]. 1917 год кардинально изменил судьбы всей России, русской науки, русской интеллигенции и, естественно, русской синологии.
Китаеведение практически исчезло. Немногие оставшиеся в живых и не эмигрировавшие синологи либо надолго замолкли, либо перестали публиковать свои труды вообще, как то случилось, в частности, с Н.В.Кюнером, мало представленным в корпусе советских китаеведческих публикаций [59; 60]. В значительной части в стол работали петербургские китаеведы старой выучки во главе с В.М.Алексеевым (его труды стали активно выходить в свет лишь посмертно, начиная с 50-х годов). Тем не менее петербургская школа, оставшаяся после 1917 г. фактически единственной в СССР школой востоковедения и бывшая таковой до 30-х годов, продолжала не только существовать, но и воспитывать новые кадры (среди которых выделялись Ю.К.Шуцкий [97], А.А.Штукин [96], К.К.Флуг [92] и некоторые другие, не пережившие, как правило, массовых репрессий 30-х годов). Очень мало возможностей для публикаций своих работ, в том числе и по древнему Китаю, имели эти китаеведы. Написанные ими труды, как и книги их учителя В.М.Алексеева, вышли в свет лишь посмертно, в 50—60-е годы.
Петербургская школа русского китаеведения не имела возможности свободно и активно развиваться, соразмеряя свою деятельность с расцветом мировой синологии. И не только потому, что написанные на высоком для второй трети нашего века уровне работы ее представителей десятилетиями оставались неизданными. Не только потому, что многие из них в 30-е годы были физически уничтожены, а оставшиеся снова надолго замолчали. Но и главным образом из-за того, что ученые петербургской школы русского китаеведения плохо вписывались в зарождавшуюся и активно выпестовывавшуюся властями новую школу советского китаеведения, центр которого с 30-х годов формировался в Москве.
Советская московская школа китаеведения принципиально отличалась от старой петербургской. Правда, эти отличия в конечном счете не помешали тому, что очередное поколение петербургских (уже ленинградских) китаеведов, послевоенное, стало поколением советских китаеведов, а часть старых петербургских синологов, уцелевшая от чисток, даже возглавила его, как в Ленинграде, так и в Москве. Но, несмотря на это, разница между школами была принципиальной: первая была осколком классического русского китаеведения, вторая стала новообразованием, не только открещивавшимся от многих позиций русской школы буржуазного, как его тоща именовали, китаеведения, но и осознанно стремившимся создать принципиально новое, иное, марксистское советское китаеведение.
Хорошо известно, что марксизм как доктрина, как идеология не только не терпит инакомыслия в собственных рядах, но и стремится искоренить все концепции, ему противостоящие или с ним не связанные. Это всегда относилось и к гуманитарным наукам (хотя далеко не только к ним), в том числе к китаеведению. Советское китаеведение призвано было не только переписать буржуазное (как западное, так и отечественное), но и активно противостоять ему, разоблачать его немарксистские принципы и методы исследования. Эта поставленная сверху и настойчиво проводившаяся в жизнь сверхзадача — общая для многих отраслей нашей жизни — в конкретной практике изучения Китая выражалась не только и даже не столько в том, чтобы свысока и с пренебрежением относиться к буржуазному наследию, что разумелось само собой, но прежде всего в том, чтобы противопоставить заслуживающему недоверия и забвения старому буржуазному китаеведению китаеведение принципиально новое, марксистское. Разумеется, кое-что из старого при этом годилось в дело, но в главном, т.е. в принципах и методах исследования, в понимании исторического процесса и трактовке его деталей, характеристике исторических деятелей и в итоговых категориальных формулировках, никаких компромиссов быть не могло. Либо ты марксист, либо нет, а немарксистам в советском китаеведении (как и вообще у нас) места не было.
Я напоминаю об этих нормах и максимах не ради разоблачения уже поверженной историей доктрины и не только потому, что молодые читатели обо всем этом, тем более в тонкостях, уже могут и не знать. Напоминание в контексте изложения истории изучения Китая в нашей стране важно для того, чтобы лучше себе представить, чем было на протяжении свыше чем полувека советское китаеведение, почему оно было именно таким и что это означало для китаеведения как науки.
Прежде всего, были заново расставлены акценты. Для того чтобы стать хорошим специалистом, в первые десятилетия советской власти, когда складывалась сама концепция и закладывался фундамент советского китаеведения, хорошее знание Китая и тем более китайского языка, китайской иероглифической письменности основным не считалось. Главным было хорошее знание марксизма и готовность активно проводить политику советской власти и компартии в китаеведении. И само китаеведение соответственно резко изменило акценты: оно было поставлено на службу текущей политике, а если точнее — делу революции, прежде всего революции в Китае, которая до 1949 г. развивалась весьма активно и последовательно.
Применительно к тематике, имеющей отношение к древнему Китаю — политически мало актуальной и потому откровенно слабо разрабатывавшейся (да и некому ее было разрабатывать, ибо старые специалисты перестали работать или работали вхолостую, а новых перестали готовить), — это нашло свое отражение преимущественно в русле споров, ведшихся в связи с дискуссией о характере и потенциях китайской революции. Дискуссия, ведшаяся в рамках марксистской теории и соответствующего понятийно-терминологического аппарата, оставила в стороне интересные социологические оценки М.Вебера, столь помогающие сегодня выяснить истину применительно к обществам с восточнодеспотической структурой, каким всегда был Китай. Зато они усилили внимание к идеям К.Маркса об «азиатском» способе производства. Именно эти идеи и обусловили некоторый интерес советского китаеведения к древнему Китаю. Результатом было появление нескольких статей и даже специальной монографии М.Кокина и Г.Папаяна о системе цзин-тянь [47], написанной, впрочем, на основе не источников, но их переводов. Однако акцент на идеи К.Маркса об «азиатском» способе производства, прозвучавший в монографии и ряде статей, не получил одобрения властей. Выбор был сделан в пользу признания традиционного Китая феодальным, а «азиатчики» были вскоре репрессированы, что же касается древнего Китая, то его — в истматовской схеме — было решено считать «рабовладельческим».
Это может показаться смешным новому поколению, но такого рода директива имела обязательный характер. И те, кто еще занимался древней историей либо начинал заново ею заниматься, вынуждены были не только считаться с нею, но и трудом своим, исследованиями своими неустанно ее подкреплять. Именно так и сложилась в советском китаеведении практика — да и привычка (особенно у тех, кто древним Китаем профессионально не занимался, а лишь апеллировал к нему время от времени, — таких было подавляющее большинство) — считать, не колеблясь и не сомневаясь, древний Китай олицетворением рабовладельческой формации. А если учесть, что та же директива равно стала действовать и по отношению ко всем остальным странам древности, то более на эту тему рассуждать не приходилось. Достаточно напомнить об учебниках, начиная со школьных, энциклопедиях, сводных трудах и многотомных исторических обобщениях типа «Всемирной истории», чтобы убедиться, что директива есть директива, и подивиться, до чего же умело специалисты, не жалея себя и беззастенчиво насилуя фактический материал, проводили ее в жизнь. Собственно, это и есть марксизм как доктрина в действии в стране победившего марксистского социализма.
Послевоенное время во многом отличалось в нашей стране от довоенного. Конечно, репрессии продолжались, и за отказ от чистоты марксистской теории, за идеологические ошибки любой мог им подвергнуться, что и случалось на практике, начиная с 1946 г. (знаменитый доклад А.А.Жданова о литературе с анафемой в адрес А.Ахматовой и М.Зощенко). Но все же жесткость репрессий была уже не той, как в 30-е годы. Да и объем их был не тот. Соответственно и страха у людей стало меньше, особенно у нового поколения. Смерть Сталина и оттепель после нее в еще большей степени способствовали росту самостоятельности мышления, особенно в среде научной интеллигенции, деятелей культуры. Оживились и представители гуманитарных профессий, причем едва ли не в первую очередь востоковеды, и в частности китаеведы. Послевоенный Восток был своего рода терра инкогнита, многое в нем было неясным. Марксистам очень хотелось, чтобы страны Востока избрали марксистско-социалистический путь развития. Но для этого нужно было содействовать им, для чего, как минимум, хорошо их знать.
Указанные обстоятельства сыграли свою роль в некотором облегчении идеологического ярма, давившего на исследователей. Снова стало возможным ставить проблему «азиатского» способа производства, причем все оппозиционные догматическому марксизму специалисты ориентировались на эту проблему как на альтернативу примитивно-жесткой догме о рабовладельческой формации. Напомню, что «азиатский» способ производства по духу идей К.Маркса мог стать альтернативой не только рабовладению в древности, но и столь же обязательному по теории формаций для всех стран феодализму на Востоке в средние века. Кроме того, ослабление идеологического давления позволило специалистам нового поколения всерьез заняться изучением конкретного исторического материала и публикацией древнекитайских источников.
Советское китаеведение 50—60-х годов в результате описываемого процесса стало возрождать некоторые утраченные традиции петербургской школы. Публиковались забытые труды репрессированных ученых, а также тех, кто, наподобие В.М.Алексеева, долгие годы складывал свои работы в стол. Наконец заявили о себе молодые ученые. И хотя в их трудах продолжала наличествовать марксистская догма, а рассуждения о рабовладении были неотъемлемой частью многих монографий на тему древнего Китая, были там и активные поиски, попытки серьезного академического исследования на базе многочисленных источников (монографии Л.С.Переломова, ЮЛ.Кроля, М.В.Крюкова, К.В.Васильева, В.А.Рубина, Ф.С.Быкова и др. [6; 12; 51; 54; 72; 79; 84]).
Эти монографии, а также публикации китаеведов старшего поколения (В.М.Штейна, Л.И.Думана) создали благоприятную основу для развития китаеведения в стране. И хотя идеологический климат время от времени изменялся — то в одну, то в другую сторону, — вырванная китаеведами (и востоковедами в целом) относительная свобода действий давала свои плоды. Отечественное востоковедение в 70—80-е годы быстро наверстывало упущенное и обретало некоторый международный авторитет. Разумеется, оно по-прежнему сильно хромало идеологически и всегда существовало только на марксистских костылях. Но если не обращать на это внимания — а что было делать: в мире к марксизму и его идеологическим догмам уже привыкли, — то работы, пусть не все, все чаще отвечали принятому в мировой синологии стандарту. Это относится, в частности, и к выходившим в свет один за другим томам «Шицзи» в переводе на русский Р.В.Вяткина [86], и к некоторым другим русским переводам древнекитайских источников, появившимся в упомянутые годы. Это же касается и монографических исследований, посвященных различным проблемам древней истории Китая и древнекитайской мысли.
Обращает на себя внимание любопытная закономерность: успеха и признания коллег быстрее и легче добивались те, кто в своих работах ориентировался прежде всего, даже преимущественно на западную синологию с ее мировым уровнем. Это важно специально подчеркнуть, ибо в среде отечественных синологов послевоенного времени, особенно после 1949 г., считалось престижным считаться лишь с китаеведением КНР, т.е. работать не только на китайских источниках (часто пренебрегая европейскими переводами), но и с преимущественным вниманием к историографии КНР. Нет слов, она заслуживает внимания. И многие работы ее представителей публиковались у нас в переводах на русский, как, например, книги Го Мо-жо, Фань Вэнь-ланя, Ян Юн-го, Юань Кэ [25—27; 89; 99; 101]. Но стоит повнимательнее посмотреть хотя бы на те книги, что вышли в русских переводах (что особенно касается работ по древнекитайской мысли [39; 101]), чтобы не было сомнений в том стандарте, которому они соответствуют. Увы, это, как правило, стандарт стопроцентного марксизма в его наиболее примитивно-догматическом истматовском варианте.
Соответственно и те из отечественных синологов, кто активно предпочитал опираться едва ли не исключительно на китайскую историографию — что чаще всего проявляло себя в монографиях, посвященных древнекитайской мысли, — как бы сознательно делали ставку на идеологический выигрыш, откровенно пренебрегая подлинным гамбургским счетом мировой синологии. Что ж, каждому свое.
70—80-е годы были ознаменованы появлением в стране нескольких новых центров китаеведения, причем одним из наиболее весомых среди них стал новосибирский, ще преимущественное внимание уделялось и уделяется китайской археологии. Изучение археологии Китая в нашей стране — занятие сравнительно новое, как, впрочем, и во всей мировой синологии. Общеизвестны работы В.Е.Ларичева [61], С.Кучеры [57], а также группы новосибирских специалистов, активно работающих в этом направлении [8; 36; 42а; 48; 93]. Сравнительно недавно были изданы сводно-обобщающие книги «Древние китайцы» и «Древние китайцы в эпоху централизованных империй», в которых археологический материал был интерпретирован вместе с данными других древнекитайских источников в контексте истории народностей Китая, при этом, как то в большинстве случаев принято сегодня в мировой синологии, с явным креном в сторону синоцентрической модели (имеется в виду проблема генезиса китайской цивилизации, см. [55; 56]). Есть и ряд интересных работ этнографического характера, описывающих историю и образ жизни народов древнего Китая [40; 70].
Последнее, о чем следовало бы особо сказать в связи с достижениями отечественной синологии, - рывок нового поколения специалистов по древнему Китаю, сконцентрировавших свое внимание на проблеме древнекитайского текста. Стоит напомнить, что за последние десятилетия было уделено немало внимания переводам. Не все они были удачны, зато их было достаточно много. Несколько сочинений издал в своем переводе В.С.Таскин (см., в частности, [28]). Многое сделали в этом направлении и другие синологи, подчас работая на стыке филологии и философии, как Л.Д.Позднеева [3]. О древнекитайской мифологии писали Б.Л.Рифтин [78], Э.М.Яншина [42; 102], о литературе древнего Китая - И.С.Лисевич [62], об историографическом изучении текста - Е.П.Синицын [81]. Но все это — в классическом русле доброго старого китаеведения, отечественного и мирового. Прорыв произошел в 1976 г., когда была опубликована книга В.С.Спирина «Построение древнекитайских текстов» [83].
Я не поклонник структурализма и, честно говоря, не все в нем понимаю и приемлю. Но справедливость требует отметить, что книга Спирина явилась для многих своего рода откровением, показав возможность структурного анализа иероглифического текста. А.И.Кобзев проверил этот метод на философских текстах [45; 46], А.М.Карапетьянц — на канонических [41]. Затем последовало большое число новых апробаций. В результате в 80—90-е годы в отечественном китаеведении усилиями в первую очередь молодого поколения идеи Спирина, а затем и А.И.Кобзева были подхвачены и стали активно реализовываться, грозя увести многих молодых специалистов от изучения конкретной истории и вообще проблематики древнего (и не только древнего) Китая в сторону формально-структуралистских поисков и построений. Не хочу сказать, что они не нужны. Но необходимы и работы иного, более привычного и важного для развития синологии как науки характера. На этом фоне выгодно выделяются книги В.В.Малявина [63; 64] и В.М.Крюкова [52], активно работающих в стиле классического китаеведения.
Перечисленными специалистами, работами и направлениями работ отечественное китаеведение, разумеется, не исчерпывается. Сказано о тех, кто мне представляется более всего этого заслуживающим. Иные скажут о других — что будет вполне нормально. Важно отметить, однако, что определенную роль в моем выборе сыграло отношение китаеведов к господствовавшему в нашей стране долгие десятилетия иссушающему науку идеологическому диктату. Его в некоторой мере можно считать и своего рода лакмусовой бумажкой, определяющей истинную цену специалиста. Возможно, такой подход не всегда точен и порой несправедлив. Но отказаться от него никак нельзя. Во всяком случае тому, кто знает истинное положение вещей.
Поделитесь на страничке
Следующая глава >
history.wikireading.ru
Изучение древнего Китая в КНР
Изучение древнего Китая в КНР
На протяжении всей первой половины XX в. традиционная китайская историография под воздействием со стороны Запада мучительно преодолевала привычку некритически и догматически следовать давным-давно апробированной догме. Это воздействие было многосторонним и весьма активным. Оно ощущалось при непосредственных контактах с иностранцами и особенно — с иностранными специалистами, работавшими в Китае. Оно давало себя знать в новых формах и принципиально ином содержании образования, которое стали тогда получать новые поколения китайцев. Словом, менялось многое, а полвека — достаточно заметный для этого срок. Могло показаться, что традиционный догматизм уходит в прошлое. Увы, все оказалось иначе, совсем иначе.
Среди западных идей, проникавших в Китай, видное место заняли радикальные доктрины, в первую очередь марксизм. Если задаться вопросом, почему так произошло, то ответ может быть разным, ибо сыграли свою роль многие факторы. На мой взгляд, однако, едва ли не главным среди них было то, что в периоды радикальных катаклизмов, не столь редких в богатой восстаниями и иноземными нашествиями истории Китая, когда на передний план выходит разрушительная стихия, или, выражаясь классическими китайскими терминами, сила инь, деструктивный импульс становится на короткое время ведущим. А питать его могут самые разные доктрины, чему история Китая дает многочисленные примеры: в эпоху Хань это были идеи радикального даосизма, в эпоху Мин — сектантского буддизма, в середине XIX в. — китаизированного христианства (тайпины).
В свете сказанного не приходится удивляться тому, что в XX в. роль деструктивного импульса сыграла доктрина марксистского социализма. Будучи радикальной и разрушительной по своей сути, по внутреннему содержанию, она оказалась созвучной многим сторонам традиционного китайского менталитета. В Китае, где с глубокой древности эгалитарные и антирыночные идеи пользовались уважением, а социальные утопии строились на основе принципа всеобщего блага, даруемого сверху мудрыми правителями, концепция направленного против частника-стяжателя марксистского социализма должна была привлечь многих, особенно в период мятежной нестабильности.
Марксистско-социалистические идеи с их глобальными претензиями и целями оказались не чужды жаждавшим лучшей жизни массам и немалой части радикально настроенной интеллигенции. Отсюда и результат: в острой социально-политической борьбе, расколовшей Китай середины XX в. на две противостоявшие друг другу части, коммунисты оказались победителями. И вместе с ними победили не только коммунистические идеи с их непримиримой нетерпимостью к любому инакомыслию, но и все те же привычные для традиционного Китая нормы и принципы догматизма, схоластических перепевов раз и навсегда высказанной кем-то давно уже мудрости, некритического подхода к любому слову уважаемых идеологов и т.д. и т.п.
Вот эти-то привычные нормы и взяли вновь верх в КНР. А так как упали они, будто бы новые, на хорошо подготовленную веками почву, то не приходится удивляться тому, что марксистская идеология приняла здесь классические формы традиционной китайской ментальности. В чем это проявилось?
Прежде всего в том, что заимствованные из СССР вместе со многими другими принципами жизни нормы идеологической непримиримости были с удвоенной энергией усвоены в КНР. Догмат о непогрешимости марксистской доктрины был там многократно усилен за счет привычной традиции. Не нужно было ни жестоких репрессий, ни длительного перевоспитания для того, чтобы каждый специалист в сфере гуманитарных наук (да и не только в ней) хорошо понял главное: есть идеи и принципы, которыми всем и всегда обязательно следует руководствоваться. И именно к этим идеям и принципам специалист обязан приспосабливать имеющийся у него и тем более отбираемый им фактический материал.
Если учесть, что некоторая основа подобного рода действий была уже заложена еще до образования КНР усилиями коммунистически ангажированных специалистов вроде Го Мо-жо или Фань Вэнь-ланя, то для всех остальных главным стало опираться на уже готовый эталон. Для подкрепления и расширения сферы действия этого эталона в КНР с первых же лет ее существования стали активно переводиться с русского и публиковаться соответствующие советские марксистские труды, особенно многочисленные истматовские построения. Частично откорректированные самим Мао Цзэ-дуном (вопрос о том, когда на смену рабовладельческой формации в Китае пришла феодальная, оказался не вполне ясным именно поэтому), марксистско-истматовские нормы стали в системе общественных наук страны законом, которому были обязаны подчиняться все. Можно было спорить до хрипоты по вопросу о том, когда именно рабовладельческая формация завершила свое существование и была заменена феодальной, чем и занимались весьма активно многочисленные специалисты по древней истории Китая на протяжении десятилетий, но нельзя было поставить сам вопрос иначе: а может быть, не было рабовладения как формации вообще? В самом крайнем случае можно было развернуть дискуссию вокруг проблемы «азиатского» способа производства, так как она была выдвинута не кем-то, а самим Марксом. Но обсудив ее и не придя к решению, специалисты, в конечном счете, возвращались на круги своя и снова обсуждали все те же вопросы: когда кончилась рабовладельческая формация и когда началась феодальная.
Я не случайно начал с проблемы «рабовладение — феодализм». Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с историографией КНР, связанной с изучением древнего Китая, хорошо меня поймет. Если учесть, сколько сил и энергии было потрачено, сколько миллиардов рабочих дней было убито, сколько тысяч тонн бумаги изведено ради схоластических упражнений на эту тему, станет ясным и уровень китайской марксистской историографии, и причины ее удручающего творческого бесплодия, и впечатляющий драматизм личной трагедии тысяч трудолюбивых и явно заслуживавших лучшей участи специалистов.
Но дело далеко не ограничивается тем, что марксистско-истматовская догма требовала от ставших ее невольниками китайских специалистов ежедневной полноценной жертвы на алтарь теории формаций. Такое ведь было и у нас. Больше того, несмотря на наличие собственных апостолов этой догмы в Китае (типа Го Мо-жо), именно от нас, во всяком случае, через наше посредство, она попала в КНР. Почему же там результат оказался — даже по сравнению с отечественным востоковедением — столь удручающим?
Он был обусловлен несколькими факторами. Во-первых, чтимой традицией некритического отношения к прошлому, о чем уже шла речь. Во-вторых, слабостью — даже по сравнению с Россией, которая все-таки со времен Петра I два столетия дрейфовала в сторону Запада, — элементов демократической традиции и христианской западного типа цивилизации в Китае. В-третьих, жесткой социальной дисциплиной и привычкой к не-рассуждающему повиновению со стороны основной части населения, если даже не всего его, особенно в годы стабилизации, когда развитие в стране идет под знаком внутренней силы власти, под знаком ян. В-четвертых, идейной спецификой маоизма, т.е. наложившегося на китайскую традицию марксизма, который оказался догматически более весомым, чем сталинизм. При всем функциональном и идейном сходстве со своим старшим братом, сталинизмом, маоизм — в полном соответствии с классической китайской традицией в сфере мировоззренческих принципов и менталитета — отличается отчетливо заметной склонностью доводить все начинания до логически мыслимого предела, до абсурда. Взятые вместе, эти факторы и определили особенности маоистской школы китайской историографии.
Конечно, и в советской историографии марксистская догма считалась вполне успешно замещающей и даже выгодно оттеняющей все ничтожество, всю контрреволюционность и непрогрессивность историографии немарксистской, западной. Но при всем том, активно или пассивно отдав дань этой норме, исследователи в нашей стране, как правило, охотно и энергично использовали достижения западной науки. Нет ни одного серьезного исследования в нашем востоковедении, — во всяком случае, в послевоенные годы, когда оно стало возрождаться, — где использование западных публикаций на изучаемую тему не было бы в центре внимания специалиста.
В Китае было иначе. И не потому, что китайские исследователи собственной истории (археологии, эпиграфики и т.п.) не знали иностранных языков — хотя этот фактор тоже стоит принять во внимание, ибо изучение иностранных языков в КНР долгие годы не считалось обязательным и было поставлено, как, впрочем, долгое время и в нашей стране, из рук вон плохо. Главная причина состояла в том, что официальная позиция презрения и пренебрежения по отношению к немарксистской западной историографии была в КНР вплоть до недавнего времени (а в какой-то мере и сегодня) делом строго соблюдаемого принципа, того самого, что доводит при жестко последовательном его развитии ситуацию до абсурда. Не считаясь с достижениями западной немарксистской синологии, китайские синологи осознанно или неосознанно спускались на уровень, несоизмеримый с уровнем современной научной синологии.
Дело не в том, что ни один из многих сотен, если даже не тысяч китайских специалистов, занятых изучением археологии, древней истории или культуры древнего Китая, его философской мысли, языка и письменности, текстов, не достиг в своей работе значимых результатов. Важно сказать другое: на результатах, какими бы они ни были, неизменно сказывалось то, о чем идет речь, т.е. сознательное пренебрежение современным уровнем научной синологии на Западе. Редкие исключения (переиздание работ Дж.Легга или Б.Карлгрена) лишь подтверждают общее правило. Нельзя не учитывать к тому же, что это неписаное, но твердо соблюдавшееся правило опиралось в немалой степени и на самодовольную самодостаточность большинства специалистов КНР, как правило, совершенно не ощущавших свои слабости. Это был их привычный уровень, на таком или Примерно таком работали все китайские историографы, начиная едва ли не с чжоуских, во всяком случае с ханьских времен. И на столь привычном фоне странными монстрами выделялись те, кто, подобно Ху Ши или Ли Цзи, от привычной нормы чем-то отличались. На них не было принято обращать внимание, даже ссылаться. Их можно было только критиковать, да и то не всякому, ибо произведений их в свободном доступе не было...
Повторяю, все это было хорошо знакомо и нам. Но у нас все же все ограничения и запреты, все лозунги и призывы обычно до логического предела не доводились — и в этом было наше спасение. В КНР было иначе, что во многом сказалось на изучении древнего Китая.
Меньше всего — в области археологии. Здесь основа — полевые материалы. Ни идеологии, ни западные исследования для их обработки и публикации не нужны — разве что иллюстрации для сравнений и сопоставлений. Однако как только дело доходит до осмысления материала и тем более до решения проблем взаимодействия и связей, хронологии культур или их генезиса, без достижений современной науки не обойтись. И они принимаются во внимание — но лишь в самом общем виде. Входят в нормальный обиход современные методики радиокарбонных и иных датировок. Учитываются достижения археологии в других регионах. В то же время, как правило, долгое время не было серьезного внимания к западной науке. Создавалась во многом искусственная дистанция — и логично оживали, начинали господствовать идеи абсолютной автохтонности древнекитайской цивилизации, полной независимости культур эпохи бронзы или неолита, тем более палеолита от аналогичных культур других регионов. Речь не о том, сколь обоснованны идеи автохтонности. Многие современные специалисты на Западе, о чем уже упоминалось, склонны поддерживать эту идею — но обязательно с оговорками. В КНР оговорок в принципе не делают, там все кристально ясно. Там готовы даже издать чужие работы, несогласные с привычной для КНР точкой зрения, — как это было с моей книгой «Проблемы генезиса китайской цивилизации» (Пекин, 1989), — пусть в конце концов «расцветают все цветы»! Но при этом строго следят за тем, чтобы ни на йоту не поколебать общепринятый идеологический стандарт [6].
Но при всем том на археологии как таковой идеологический стандарт сказался менее всего. Его просто не замечают те, кому нужны материалы по новейшим раскопкам и кто поэтому внимательно изучает и щедро цитирует все археологические публикации КНР. Отсюда и немалый престиж археологии КНР, в том числе наиболее заметных и чаще других публикующих свои данные и принимающих активное участие в спорах по поводу их интерпретации ученых (Ань Чжи-минь, Ся Най, Ань Цзинь-хуай, Го Бао-цзюнь, Тан Лань, Цзоу Хэн, Дин Шань, Юй Шэн-у и др.). Стоит, однако, заметить, что во многих случаях археологические материалы вообще печатались от имени коллективов — такими публикациями в недавнее время пестрели страницы ведущих археологических журналов КНР («Каогу», «Каогу сюэбао», «Вэньу» и др.). Подобный «коллективизм» демонстрировал не столько неуважение к авторскому труду, сколько стремление подчеркнуть, что публикуется именно информация, а не чья-то авторская интерпретация (даже если она и приводилась).
Кроме археологии идеологический стандарт мало проявляет себя в трудах, посвященных надписям, — хотя он всегда сказывается и там. Как правило, палеографические публикации авторские, а многие авторы, как Чэнь Мэн-цзя [151], Жун Гэн [111], достаточно известны и часто цитируются в трудах синологов разных стран. Вообще все, что касается разработки и введения в научный оборот нового знания, будь то археологические данные, палеографические исследования, труды по хронологии или изучению и интерпретации древних текстов, встречается в мировой синологии с благодарностью и вниманием. И совсем иное дело, когда речь заходит о собственно истории, т.е. о практике создания монографических трудов на ту или иную тему, о многочисленных статьях в журнальных изданиях и тем более об обобщающих трудах с претензией на теоретическое осмысление исторического процесса.
Как правило, подавляющее большинство таких работ сделаны на невысоком методологическом и профессиональном уровне. И это беда, а не вина их авторов, о чем уже упоминалось. Тот стандарт, на который все они были вынуждены опираться до недавнего времени, буквально заставлял их писать в примитивном стиле о проявлении классовых антагонизмов и классовой борьбы с соответствующими реминисценциями в адрес эксплуататоров, о формациях и их смене, о материализме и идеализме в китайской философии и т.д. и т.п. Это, разумеется, были не единственные темы, но они объективно доминировали, определяли тематику, сковывали круг интересов. Миновать их было невозможно, а ориентироваться на них — значило покорно идти в русле принятых идеологических стандартов и спорить лишь по поводу деталей.
Разумеется, сказанное не означает, что в современной историографии КНР вовсе нет выдающихся мастеров историописания. Они есть, и имена Цзянь Бо-цзяна [144], Ян Куаня [157; 158], Ци Сы-хэ [145], Ли Сюэ-циня [118; 119], Чжоу Гу-чэна [146; 147], Ян Бо-цзюня [156], да и многих других специалистов по древнекитайской истории хорошо известны в мировой синологии. Но в работах даже этих, признанных мастеров истории древнего Китая исторические события и тем более оценки вынужденно подаются подчас в упрощенном, а то и вовсе извращенном виде, ибо преподносятся читателю сквозь прочно надетую на авторов жесткую сетку господствующей и обязательной для них идеологии. Ни вправо, ни влево от четко расставленных ее клеточек-лучей никто из пишущих и издающихся в КНР специалистов по древнему Китаю (как и по другим проблемам, конечно) до самого последнего времени отойти не мог.
Вспомним ситуацию с виднейшим историком китайской мысли, выдающимся специалистом с мировым именем Фэн Ю-ланем [212а]. Когда в Китае лет 20 назад разразилась очередная кампания — на этот раз «критики Конфуция», — маститого ученого буквально вынудили написать о весьма чтимом им великом мыслителе древнего Китая то, что власти КНР во главе с Мао Цзэ-дуном в то время считали нужным. И престарелый ученый подчинился. К счастью, Фэн Ю-лань пережил Мао и сумел после смерти кормчего еще кое-что написать и издать по той же теме. Но разве в этом дело?! Разве сам по себе приведенный факт мало о чем говорит? Да и не следует преувеличивать ту степень свободы, которая пришла в КНР после Мао. Она весьма и весьма относительна. Конечно, изменился тон, в котором теперь стали писать о Конфуции. Разумеется, расширился диапазон проблематики для анализа специалистов. Но трудно забыть о том, как после подавления студенческого движения летом 1989 г. всех заставляли заново изучать основы марксизма-маоизма, причем снова в весьма жестком и примитивном стиле.
Конечно, постепенно многое меняется. Более того, уже видны те пределы, которые история положила существованию марксистско-социалистического режима в Китае. Едва ли он надолго переживет наше столетие. И разумеется, с его крахом в стране многое изменится. Должно измениться, пусть даже не сразу. Это относится и к принципам, к практике историописания. Пример современного Тайваня свидетельствует, что такой процесс идет нелегко, но все же идет (освободиться от векового наследия догматической нормы и традиционно некритического отношения к историческому источнику едва ли не сложней, чем от идеологических шор). Но только после этого те китайские специалисты, кто занимается историей Китая (о других в данном случае речи нет), станут подлинно свободными и будут писать свои труды так или примерно так, как пишут современные американские специалисты китайского происхождения (не говоря уже о западных синологах некитайского происхождения). Иными словами, дело не в национальности и происхождении, а в условиях жизни и пределах свободы для творчества.
Собственно, этот вывод относится и к отечественным китаеведам, которые ныне, несмотря на снятие идеологических запретов, внутренне еще далеко не свободны. Не сразу обретается свобода. Крепки корни несвободы и внутренней склонности к догматизму. Стоит сослаться для примера на Японию, где среди синологов непропорционально большое число мыслящих по-марксистски, по-истматовски — и это при всем том, что марксизм и компартия в Японии никогда не пользовались большим влиянием. Если спросить, в чем же дело, то ответ будет до предела элементарным: марксистско-истматовская догма простотой и примитивностью своей подкупает многих из тех, кто внутренне склонен к несвободе мышления, а таких даже в передовой сегодня Японии оказалось не так уж мало...
Поделитесь на страничке
Следующая глава >
history.wikireading.ru
проблемы философии древнего китая
Результаты поиска по запросу проблемы философии древнего китая: найдено 1000 страниц.
Краткая философия древнего Китая
... у совершенных людей древности и современности (прим. Силин В.В.: «Базовая мудрость процветания государства»). Другим из крупнейших мыслителей древнего Китая был – Мо Цзы (Мо Ди; 479-381 гг. до н.э.). Он нападал на аристократию, выступал против роскошной жизни ... и живут за их счет, а вторые находятся в подчинении у первых и кормят их, отвечает, по мнению философа, принципу разделения труда и всеобщей закономерности развития общества. Мэн-Цзы считал, что Государь управляет народом в согласии ...
https://www.sunhome.ru/journal/143385
Философия Древней Индии и Древнего Китая
... впоследствии становящимся его учеником. В общей сложности известно около сотни Упанишад. В них доминирует проблема первопричины, первоначала бытия с помощью которого объясняется происхождение всех явлений природы и человека. Господствующее ... дней. Большое влияние это учение оказало на формирование философии Шопенгауэра; динамичная буддийская концепция реальности может считаться предвестником творческого эволюционизма Бергсона. ДРЕВНИЙ КИТАЙ Китайская философия, как и китайская культура в целом, в ...
https://www.sunhome.ru/journal/144515
Философия древнего мира
... античном мире - древней Греции и древнем Риме. К древней философии мы относим античную философию Востока (Китая и Индии), Греции и Рима, философию Средневековья и Возрождения. В древнем Китае, а Индии, в Древней Греции и других ... вв.н.э.). . УЧЕНИЕ О КОСМОСЕ И ЧЕЛОВЕКЕ: проблема бытия. Рассмотрение природы и общества в философии Древнего мира. Проблема бытия и учения о бытие (онтология) начала обсуждаться с древности. Древние мыслители считали эту проблему исходной для систематических философских ...
https://www.sunhome.ru/journal/141362
Философия Древней и Седневековой Индии
Если мы абстрагируемся от наидревнейших письменных , памятников, обнаруженных на территории Древней Индии, то тексты индусской (хараппской) культуры (ок. 2500-1700 лет до н. э.), которые до сих пор еще ... и спекуляции жрецов перемежаются в них со смелыми абстракциями, которые можно охарактеризовать как первые формы действительно философского мышления Древней Индии. Господствующее место в упанишадах занимает прежде всего новое истолкование явлений мира, согласно которому в качестве первоосновы бытия ...
https://www.sunhome.ru/journal/144545
Потомство древних китов
... Пакистана 47,5 миллиона лет назад. [preview] Это первая находка скелетов ранее неизвестного вида археоцетов или древних китов. Новый вид получил название Maiacetus inuus (от латинского maiacetus - "мать кита" и Inuus - римский бог плодородия). Древние киты обладали ластоподобными ногами, которые могли выдержать вес их тела, но далеко от береговой линии животные уйти ...
https://www.sunhome.ru/journal/116598
Путешествие в Древний Китай
... пирамиды. Используя информацию из путевых дневников австралийцев, Кафи удалось воссоздать и смоделировать в рисунках шестнадцать древних артефактов. Первым европейцем, которому в марте 1994 года удалось получить разрешение китайских властей на посещение ... однозначна – это захоронения императоров и их приближенных. Мифологические кружева, сотканные вокруг загадочных построек Китая, абсолютно идентичны тем, что существуют сегодня вокруг пирамид всего мира. Мегалитические сооружения всегда каким ...
https://www.sunhome.ru/journal/134642
Холодильники Древнего Китая
... 2,5 тысяч лет назад в эпоху Воюющих царств (403-221 гг. до н. э.). Функцию охлаждения продуктов, напитков и фруктов в древних холодильниках играл лёд. [preview] А зимой горячая вода играла роль подогрева продуктов. Первые холодильники были из бронзы и меди и состояли ... трёх метров. Лёд туда помещали в готовом виде зимой, и он сохранялся всё лето. В древние времена холодильники использовались сначала только в императорском дворе, а начиная с династии Мин и в домах аристократов, постепенно внедряясь в быт ...
https://www.sunhome.ru/journal/131701
Фигуры древнего Китая
... -ю колесницами. Выставка 2012 г. включает в себя многочисленные находки из мавзолея, а также экспонаты, повествующие о жизни правителей этого и последующих китайских династий. Интересы высокопоставленных лиц Китая не сильно отличались от сегодняшнего дня. На фресках можно видеть мужчин, играющих в поло и правила безопасности. Также изображены наряды женщин. На экспозиции представлены предметы домашнего ...
https://www.sunhome.ru/journal/139802
Философия и действительность
... книг, которые он дал мне читать после «Овода» была одна под названием «Философия древней Греции». Не могу сказать, что, прочтя её, я воспылал любовью к философии и начал клянчить у брата, чтобы он принес ещё философских книг или пытался ... не защитил докторскую, но, якобы, вот-вот должен был защитить. Диссертация была уже написана и значит, можно было допустить, проблема в общем виде решена им. Я согласился и ещё с большим остервенением и энтузиазмом ринулся осваивать новую область. Освоив её, я ...
... я уже говорил, христианское учение) о сатане (результат) непонимания загадок, (имеющихся в творениях древних поэтов и философов). Древние намекают на некую божественную борьбу: в частности, Гераклит говорит так: "Надо знать, что ... неистовство и вас вешают на кресте. (Если вам нужен руководитель), то нет недостатка в древних руководителях и святых людях; следуйте боговдохновенным поэтам и мудрым философам, от которых можно услышать много божественного. Наиболее сильный учитель-Платон, (который) в " ...
